История, память и политика

Невзирая на многочисленные пожелания — вполне возможно, абсолютно искренние, однако, к сожалению, все же наивные — «отделить историю от политики», несмотря на постоянные предостережения против попыток «использовать некоторые события истории в политических целях», стоит трезво понимать, что реально дело выглядит несколько иначе. В действительности коллизии, требования и «бури» текущей политики всегда влияли, влияют и будут влиять на труд историков, даже самых добросовестных, влияние происходит как осознанно (потому что историки — тоже граждане, имеющие свои сформированные убеждения и принимающие их во внимание в своей работе), так и подсознательно (ведь даже если «служитель музы Клио» искренне хочет быть абсолютно незаангажированным — все равно уже то, что какие-то определенные факты, события, явления истории он органично включает в свою концепцию, а другие — отсеивает, «фильтрует», отбрасывает, уже одно это свидетельствует о наличии определенной позиции, пусть и не «зацементированной» в восприятии самого ученого). И недаром давно кто-то из великих заметил: «Если бы выводы точных наук, например, математики, задевали бы интересы определенных людей в такой же степени, как истины истории — они обязательно были бы обжалованы!» Это действительно так.

Однако понятно, что пренебрежение (а то и злоупотребление!) исторической объективностью в интересах политических манипуляций, поэтому и манипуляции с массовым сознанием — является весьма опасным для общества. О механизмах таких манипуляций и угрозах, которые они несут, рассказывает новая книга доктора исторических наук, заведующего отделом новейшей истории и политики Института истории Украины НАН Украины Георгия Касьянова. Этот труд имеет достаточно многозначительное название «Past Continuous (прошлое продлено): Историческая политика 1980-х—2000-х: Украина и соседи» (Киев, изд-во «Лаурус. Антропос-Логос-Фильм», 2018 г.).

Круг проблем, освещенных в монографии Г. Касьянова (что такое «историческая политика», «историческая память», почему в Украине, по личному мнению автора, доминирует в последние годы «стандартный национальный этноцентричний мастер-нарратив», как, кем и зачем формируются и реализуются в исторической политике модели «нации-врага», «нации-вечной жертвы», «нации — вечной несомненной победительницы»), — является настолько широким, что автор этих строк, невзирая на то, что далеко не во всем соглашается с паном Касьяновым, тем не менее считает целесообразным не ограничиваться рамками сжатой, стандартной рецензии, а обсудить эти вопросы более разлого и обстоятельно. Ведь проблемы исторической политики, индивидуальной, коллективной и национальной памяти — это вовсе не предмет «чистых», «академических» студий, а наоборот, подсознательное побуждение, импульс к действиям (манипулятивным, политически «токсичным», особенно в случае исторической безграмотности так называемой «политической элиты» или большинства общества). Отсюда и лозунги, которые несут откровенную вражду к Украинскому государству, их используют наши не всегда доброжелательные соседи, наподобие: «Россияне и украинцы — один народ с общей историей», «Крым — испокон веков русская земля», «Украинцы являются ответственными за «Волынскую резню» 1943—1945 гг.», «Закарпатье является исторически венгерской территорией» и тому подобное. Следовательно, здесь есть что обсудить.

В начале — короткая ремарка. Читая, несомненно, обстоятельный и серьезный труд Георгия Касьянова (в частности, автор демонстрирует поразительный уровень проработки достижений современной европейской и американской историографии по избранной им проблематике), я обратил внимание на формулу, неоднократно употребляемую историком: «Національний/націоналістичний наратив». Во-первых, вовсе не очевидной здесь является тождественность национального и националистического — еще древние учили, что нельзя объявлять аксиомой то, что предстоит доказать (то есть ту самую тождественность). А во-вторых, чувствуется, что пан Георгий относится к этому нарративу достаточно критически (это по меньшей мере). Мне же вспомнились слова выдающегося немецкого философа Иоганна Готлиба Фихте: «Горе тем народам, чью историю написали их поработители»! Может, из-за этого и необходим «национальный нарратив»? Но это так, к слову.

Осуществляя в своем труде системный сравнительный анализ истории, политики и памяти, их взаимовлияний, Георгий Касьянов приводит (на мой взгляд, полностью уместно) глубокое мнение современного  французского историка и философа Пьера Нора: «Сегодня история и память не только не являются синонимическими понятиями, они являются в основе своей противоположными. Память — это  сегодняшняя жизнь, пределы которой  определяются обществами, формирующими ее. Она постоянно эволюционирует, она открыта диалектике мемориализации и забвения, в которой не осознаются ее бесконечные искривления, она является объектом манипуляций и  присвоения, она склонна к периодам длительного сна и периодических пробуждений. История, с другой стороны, — это всегда проблематичное и неполное воссоздание того, чего уже не существует. Память — это вечно актуальное явление, оковы, которые привязывают нас к вечному настоящему; история — репрезентация прошлого. Благодаря своей эмоциональной и чарующей природе память принимает лишь те факты, которые ей импонируют; она культивирует воспоминания, которые могут  быть четкими или призрачными, планетарными или локальными,  конкретными или сугубо символическими, — она каждый раз является зависимой от выбора способов и средств  трансляции, от цензуры или проекции. История же благодаря своей светской и интеллектуальной природе призывает к аналитичности и критицизму» (см. P.Nora. «Between memory and History» — «Между памятью и Историей». Нью-Йорк. 1996 г. стр.3).

Пан Касьянов ссылается также на высказывание известного американского историка Патрика Хаттона, который справедливо считал, что, исследуя прошлое через следы памяти (мемориалы, музеи, воспоминания, письма, дневники), историки имеют дело не так с прошлым, как с тем, что скорее является его образами. А вот что пишет его коллега — историк Алан Мегилл: «Ориентированная на память историография является особенным случаем более общей разновидности историографии, которую можно называть «аффирмативной»», то есть утвердительной, потому что ее главная цель заключается в том, чтобы  утвердить и возвеличить определенную традицию или группу, чью историю и опыт она изучает. Эта историография, считает А. Мегилл, является версией «будничного» или «вульгарного» понимания истории. Потому что она подчиняет прошлое тем проектам, которыми люди проникаются в современности (вопрос лишь в том, добавим от себя, как этого избежать? И можно ли, да и нужно ли этого вообще избегать?). У такого рода аффирмативной историографии, подчеркивает А. Мегилл, отсутствует критическая позиция относительно воспоминаний, которые она собирает, и к традиции, которую она поддерживает. В действительности, она не только  некритическая относительно избранных воспоминаний и традиций, но фактически имеет тенденцию к их  мифологизации. Такая историография, добавляет Г.Касьянов, сознательно выполняет функцию консолидации и укрепления определенного сообщества — народа, нации, государства, политической или религиозной группы. Поскольку эта функция совпадает с подобными заданиями коллективной памяти, брак истории и памяти (уместно добавить — и политики!) здесь полностью легитимен.

Автор книги выделяет, кроме уже упомянутой аффирмативной, еще такие разновидности историографии, как дидактическая, смысл которой изложен в известной формулей Цицерона: Historia magistra vitae est («История — учительница жизни»), и, наконец, аналитическая история/историография, которая отделяется от памяти и противопоставляет себя ей, хотя бы потому, что память не может быть своим собственным критическим текстом, аналитическая же история — это критический, в частности относительно памяти, текст. Кроме того, по мнению Георгия Касьянова, важно не забывать вот о чем. Память нередко является конфликтной территорией, это касается прежде всего конфликтов прошлого, которые актуализируются в настоящем (заметим, что мы в Украине недавно были непосредственными свидетелями этого). Воспоминания об этих конфликтах актуализируются проблемами современности, и воспоминания сторон конфликта всегда будут противопоставляться друг другу (Волынская  трагедия — яркий, однако не единственный пример). Если историография отождествляет себя с памятью, она только усиливает конфликтные версии прошлого. В таких случаях история должна быть критической, то есть отодвигать от себя память на расстояние, необходимое для анализа.

По мнению Г.Касьянова, историческая политика аффирмативного типа будет преобладать в обществах, где идеологический и культурный плюрализм находятся на начальной  стадии развития, где сильный популизм и фасадная демократия (интересно: о какой это стране идет речь? Мали? Буркина-Фасо?), где имеются сильные традиции патриархально-патримониальных отношений, а национальная идентичность традиционно отождествляется  преимущественно с этническими маркерами (язык, общая память, даже кровное родство).

А вот в обществах с развитой демократией, где демократические институты действительно отображают интересы разных общественных групп, а не является прикрытием реальной политики олигархии, утверждает Г.Касьянов, и имеющейся традицией политического плюрализма, в исторической политике возможен баланс между аффирмативной и дидактической  историей, к тому же аналитическая  история уже может быть отделена от них. Здесь, дополним Г.Касьянова, все выглядит  непротиворечиво и стройно; однако есть вот какой вопрос: история Голодомора-геноцида в Украине (по известным всем причинам, это — Воспоминания, Память, преимущественно устная) предусматривает какой именно вид историографии? Аффирмативный? Дидактический? Аналитический? А может здесь говорится о чем-то совсем новом?

Пан Касьянов предлагает различать не только разновидности историографии, но и типы исторической памяти, ведет речь об инклюзивной (открытой к диалогу, развитию) и «эксклюзивной» (полностью закрытой) модели осознания прошлого. Есть и общественные практики, направленные на формирование нужной модели памяти. Г.Касьянов ссылается на ряд западных специалистов, в частности на Миллера, который видит пять видов таких практик: 1) создание политических специализированных институтов, призванных навязывать такую  интерпретацию событий прошлого, в которой заинтересована определенная политическая сила; 2) политическое вмешательство в работу средств  массовой информации (речь идет не так о прямой цензуре, как о манипуляциях); 3) манипуляции с архивными документами и архивами в целом; 4) давление на историков, как моральное, так и материальное, через щедрое финансирование необходимых определенной политической силе интерпретаций прошлого; 5) политическое вмешательство в содержание школьных курсов и учебников по истории. (A.Miller,Introduction.In:Miller A.Lipman M.The Convolutions of Historical Politics.CEU Press.2012).

***

Применена ли классификация Миллера к Украине? Одни говорят — да, но относительно прошедших времен, которые уже «канули в Лету». Другие будут отрицать: и сегодня есть достаточно проявлений именно таких «общественных практик». Третьи станут настаивать: есть вещи, такие как Независимость нации, национальные трагедии, освободительная война, где неуместным является «плюрализм». Кто прав? Думаем, думаем самостоятельно — потому что только при этом условии История, по Цицерону, станет «учительницей жизни». А не иллюстрацией к жуткому роману Оруэлла.