Трагедия высокого разума

Судьба этого человека поистине парадоксальна. И это крайне печальный парадокс. Георг Кристоф Лихтенберг (1742—1799), немецкий писатель — мастер афоризмов, философ, мыслитель, педагог, наследие которого очень высоко — и заслуженно — ценили Кант, Гете, Гегель, Толстой, наш Иван Франко, при жизни остался практически неизвестным ни на Родине, ни в Европе. Он умер в возрасте 57 лет в большой бедности, ежесекундно страдая от неизлечимой болезни — искривления позвоночника. Сборник «Афоризмы», который принес мастеру всеевропейскую (посмертную...) славу, вышел из печати лишь через 45 лет после его смерти. А окончательно Лихтенберг был признан величайшим писателем и мыслителем лишь на изломе ХІХ и ХХ веков, когда было напечатано второе, дополненное и не цензурированное издание «Афоризмов». История, случается, отдает должное слишком поздно.

В отличие от достаточно известной «когорты» мыслителей, для которых присущи фундаментальная энциклопедичность, умение систематизировать, переданное от первооткрывателей новых областей знаний, Георг Кристоф Лихтенберг видел свою миссию несколько в ином. Его мысль, если разрешено такое сравнение, будто кислота, разъедала устаревшие традиции (а в тогдашней Европе это прежде всего монархизм реакционного сорта, консервативная церковь, отсутствие любого общественного мнения), стереотипы (в том числе общепризнанные), клише, суеверия. Лихтенберг был способен идти «вглубь», открывая новое во будто бы давно и навсегда исследованном и понятном. Его оружием была испытанная еще при античных временах установка: «Все подвергай сомнению!». И делал он это блестяще.

Жизнь Лихтенберга внешне не богата событиями, однако является предельно насыщенной внутренне. Он родился в семье бедного дармштадского пастора, был восемнадцатым (!) ребенком, самым младшим среди братьев и сестер. Мальчик рано потерял отца, и большая семья осталась без средств к существованию. В 1763 году мама Георга ценой колоссальных усилий добилась оформления стипендии для одаренного младшего сына, которую выплачивал герцог Гессенский. Это позволило юноше получить достойное образование: он стал студентом Геттингенского университета, где изучал математику, физику и астрономию.

Серьезное влияние на философа оказало посещение Англии (1770, 1774—1775): Лихтенберг не мог не заметить качественно высшего уровня политических свобод в этой стране по сравнению с монархической, разделенной на свыше 100 государств, крайне консервативной Германией. Впоследствии он признал в одном из писем: «Я, собственно, посетил Англию, чтобы научиться писать по-немецки». А «писать по-немецки» — означало писать правду, не оглядываясь на злобу и суеверия современников, писать «в стол», без единой надежды на опубликование при жизни (так в конечном итоге и случилось). Последние 22 года Лихтенберг зарабатывал на хлеб, преподавая физику в Геттингенском университете и страдая от постоянного материального затруднения — должен был заботиться о жене и шестерых детях. Публикации в разных популярных журналах и карманных календарях финансовой ситуации никоим образом не улучшали. И при этом профессор физики Лихтенберг, сам, в сущности, полунищий, материально поддерживал малоимущих талантливых студентов, отдавая им последние деньги, на собственные средства закупал приборы, учебники, оборудование для лекций.

Последнее десятилетие (1789—1799) было самым тяжелым в жизни выдающегося философа. Постоянная боль, вызванная болезнью, одиночество, ежедневные лишения. Однако до конца дней Лихтенберг оставался глубоким, проницательным и   вдумчивым аналитиком, и анализ событий Великой французской революции, современником и свидетелем которой стал немецкий писатель, убедительно доказывает это.

***

Впрочем, дадим читателю возможность самому убедиться, что мысли и обобщения педагога, преодолевая пространственную и часовую ограниченность, обращены и к нам. Вот лишь некоторые из афоризмов Лихтенберга (всего их насчитывается 310).

1. «Заставить Папу Римского отрастить бороду — разве это означает провести реформу?».

2. «Стоит признать, что этот человек прав, но не по тем законами, которым решили подчиняться во всем мире».

3. «К числу недоразумений или неправильных представлений о французской революции принадлежит то, когда считают, что народом руководит кучка воров. А, может, скорее эти воры использовали настроение нации?».

4. «Для разыгрывания большой национальной драмы часто необходимо исполнение таких ролей, которые, правда, честный человек отказался бы играть, и если не для утверждения закона, то для его подготовки часто необходимы люди, которых через каких-то 50 лет повесили бы в силу требований данного закона. Ведь так было всегда: история показывает нам лишь величественные, красивые сооружения, а грязную строительную лестницу она убирает».

5. «Самые низкие по статусу унтер-офицеры — наиболее высокомерны».

6. «Мы живем в мире, где один дурак порождает много дураков, а один мудрый — очень мало мудрых».

7. «Мы, правда, уже не сжигаем ведьм на костре, но сжигаем каждое письмо, содержащее горькую правду».

8. «Свобода англичан отличается от нашей, немецкой, тем, что там она гарантируется законами, а здесь зависит от доброты короля. Следовательно, там ее можно подорвать лишь подкупом членов парламента, что, кажется, в настоящий момент и происходит. Война в колониях (против независимости США; написано в 1778 г. — И.С.) ведется против воли английского народа.  Как хорошо было бы, если бы голоса можно было бы взвешивать, вместо того, чтобы подсчитывать их!».

9. «Если и случается иногда хоронить живого, то сотни других, по сути, мертвых, продолжают цепляться за землю».

10. «Я где-то читал, что думать о судьбе государств легче, если представлять их себе как живых людей. Они ведь бывают и детьми, и пока находятся в этом возрасте, монархическая форма правления является для них наилучшей. Но когда дети становятся взрослыми, они уже не позволяют так вести себя с собой, потому что часто бывают умнее родителей».

11. «Кроме времени, есть еще одно средство вызывать большие перемены, и это — насилие. Если первое из этих действий является слишком медленным, то второе очень часто берется за дело слишком быстро!».

12. «Угнетают лишь тот народ, который позволяет себя угнетать».

13. «Противники французской революции постоянно утверждают, что она — дело нескольких преступных мятежных голов. Позвольте спросить: а когда большие события были делом одновременно многих людей? Часто это было делом одного единственного человека. А чем же были войны наших монархов, как ни делом немногих, короля и министра? Это — неубедительное рассуждение.

Большое количество умов само по себе препятствует развитию событий. Когда должно случиться что-то большое, то здесь могут и обязаны быть лишь избранные люди. Других же, массу, нужно всегда привлекать на свою сторону, называйте это как хотите — убеждением или обольщением — все равно. С большим презрением высказываются также о пивоварах, парфюмерах, которые играют сегодня ведущую роль. Но для этого ничего и не нужно, кроме искреннего, действительно человеческого чувства, мужества и честолюбия».

14. «Я бы хотел узнать, что произойдет, если когда-либо поступила бы с неба весть о том, что Господь Бог в ближайшее время направит на Землю комиссию из полномочных ангелов, и они, по примеру судей Англии, начнут ездить по Европе и принимать решения по масштабным делам, в которых обычно нет другого судьи, кроме права сильного. Что случилось бы тогда с некоторыми королями и министрами? Многие из них, по-видимому, предпочитали бы быстрее подать ходатайство о «милостивом отпуске», чтобы ознакомиться с ловлей китов или же подышать чистым воздухом вблизи мыса Горн, чтобы только не оставаться на своих местах».

15. «Дело вовсе не в том, чтобы солнце в пределах какой-то монархии никогда не заходило, как раньше гордилась Испания. Важно, что именно видит солнце во время своего движения над этим государством».

***

«Если все должно стать лучше, то все должно быть другим». Так писал Георг Кристоф Лихтенберг. И добавлял: «Если моя философия является недостаточно сильной для того, чтобы сказать что-то новое, то в ней все же достаточно мужества для того, чтобы считать не вполне достоверным то, во что все уже так давно верят». Он хотел «философии человеческой, а не профессорской». И этим, кажется, заслужил право на внимание читателей всех грядущих веков.