О свете и тьме

В сборник вошли одноименный автобиографический роман и роман «Любиш — не любиш» — о любви и карательной психиатрии. Это два абсолютно разных текста, отмечает критика. Первый, «Любиш не любиш», больше подобен модерной прозе. Второй роман, «На протилежному боці від добра» — реалистично документирует будни «спецбольного», в статусе которого побывал сам писатель. Роман В. Рубана критика сравнивает с «Пролетая над гнездом кукушки» американского автора Кена Кизи...

Василий Рубан — активный участник украинского возрождения 1960-х. Родился на Киевщине в семье учителей. Окончил Житомирский культурно-просветительский техникум и три курса Киевского государственного университета по специальности украинский язык и литература.

В 1972 году он был арестован и обвинен в антисоветской агитации и пропаганде. По постановлению института имени Сербского и Киевского областного суда В.Ф. Рубан был отправлен в Днепропетровскую психиатрическую тюрьму, где находился шесть лет.

Автор сборника поэзий «Химера», трех романов «Помирав уражений проліском сніг», «На протилежному боці від добра», «Любиш — не любиш» и культовой книги «Бережа». Лауреат литературных премий им. В. Симоненко, Е. Маланюка и премии журнала «Кур’єр Кривбасу» за 2010 год.

«День» побеседовал с писателем, поэтом, диссидентом и политзаключенным советской системы, который пострадал за украинскую национальную идею.

«МЫ НЕ ЗНАЛИ ТОГДА, ЧТО ДАЛЬШЕ ЗА НАЦИОНАЛЬНЫМ УКРАИНСКИМ ВОПРОСОМ СТОИТ СМЕРТЬ»

— Василий Федорович, ваш первый арест произошел в 1968 году. Вас заподозрили в изготовлении и распространении антисоветских листовок. Расскажите, что это была за история?

— За Иваном Дзюбой после его статьи « Интернационализм или русификация» ходили толпы молодежи с вопросом «Что делать»? Мы учились на истории большевизма, поэтому мечтали, если не о революции, то о конкретных делах. Мы не знали тогда, что дальше за национальным украинским вопросом стоит смерть.

Я решил начать с листовок. Обратился за помощью к Ивану Светличному. Тот написал, с моей точки зрения, листовку наподобие украинофильской декларации. Я ее как спрятал тогда на чердаке в щель, так до сих пор не могу найти. Сделал свой текст, который заканчивался лозунгом «За самостоятельную социалистическую Украину!», напечатал на машинке тысячу экземпляров и вместе с двумя друзьями-однокурсниками Виктором Кордуном и Людмилой Хлывнюк разбрасывал их в университете и сельскохозяйственной академии. После этого вскоре меня арестовали. Но продержали в КГБ недолго, потому что не было доказательств, а я молчал. Друзей я, конечно, не выдал.

Историю своего первого ареста, вызовы в КГБ, попытки завербовать меня в «стукачи» я описал в своем первом романе «Помирав уражений проліском сніг». Кстати, в 1972 году, когда меня арестовали во второй раз, изъяли этот роман как доказательство моей противоправной деятельности. А снова вернули после моей реабилитации уже во времена перестройки. Я его опубликовал потом в 1994 году в журнале «Київ».

 — Во время второго ареста у следователей на руках уже были доказательства — разработанная вами программа Украинской национальной коммунистической партии. Что в ней, кроме названия национальная, было такого крамольного, чтобы лишить отца двух малолетних детей воли?

— Программа была изложена на двухстах машинописных страницах, были в ней ретроспективы в прошлое и мое виденье будущего государственного строя. В частности такое: «Власть в Украинском самостоятельном государстве должна принадлежать советам, а советы должны быть многопартийными». Мою программу успело прочитать пять человек, после чего она попала в руки «компетентных» органов. Но меня успокаивало уже то, что стало известно о самой идее. То есть происходил тот процесс, что со всей самиздатовской литературой: она влияла, в первую очередь, на тех, кто должен был преследовать ее. Я тешу себя мыслью, что какое-то маленькое влияние на мировоззрение этих людей было и от моей программы, потому что ее должны были прочитать в отделах ЦК.

«НА ВСЮ ЖИЗНЬ СОВЕТСКАЯ СИСТЕМА ПОМЕТИЛА НАС КЛЕЙМОМ ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ БОЛЬНИЦЫ»

— В те годы, когда вас, молодых литераторов, по одному арестовывали, была какая-то реакция со стороны Союза писателей?

— Дело в том, что литераторами нас тогда никто не считал. Каждый из нас имел на то время только по одной-две публикации. Нас просто не видели, поэтому наши аресты не восприняли как трагедию. Это было обычное положение вещей. В те же 70-е годы, во времена самой большой реакции, одновременно с нашими тюремными сроками другие получали высокие премии, награды.

— Второй арест закончился приговором принудительного лечения. Вы мужественно выдержали шесть лет советской карательной психиатрии.

— Шесть лет и два месяца вместе со следствием. Через психиатрическую тюрьму прошли и такие участники украинского национального освободительного движения, как Анатолий Лупынис, Борис Ковгар, Леонид Плющ, Николай Плахотнюк, Зиновий Красивский. Обо всех ужасах той тюрьмы и испытаниях, которым подверглись «узники совести», я написал в своем автобиографичном романе «На протилежному боці від добра».

— Как читатель этого романа подписываюсь под каждым словом Олеся Гончара, который назвал вашу автобиографичную исповедь «вещью чрезвычайной силы» и написал в 1992 году в своем дневнике: «В наше время Украина нечасто видит людей мужественных, больше плутов, хитрецов... а здесь просто казацкое мужество».

— Мужественным надо было оставаться и на свободе. На всю жизнь нас пометили клеймом психиатрической больницы. При любой моей попытке выйти из толпы (например, баллотироваться на должность руководителя Союза писателей) всегда находился человек, который говорил за спиной «так он же в «психушке» сидел». Времена советчины прошли, но советская система продолжала уничтожать нас. И моя книга — это реабилитация тех побратимов, которые, оказавшись на противоположной стороне от добра, выжили, оставшись Людьми.

«Я НЕ БЫЛ ГОТОВ К ТОМУ, ЧТО НА ВОЛЕ МНОГИЕ ДРУЗЬЯ ПОШЛИ НА КОМПРОМИСС»

— Василий Федорович, вы вышли на волю в 1978-м. Девять лет работали кочегаром, слесарем... И даже когда уже по стране катилась «перестройка», сидели в своем селе на Киевщине, писали «в стол»...

— Я действительно сидел дома, нигде не появлялся, чтобы не бросить на кого-то из литераторов хотя бы тень подозрения. Помощи ни у кого не просил. Сделал, правда, один звонок еще в начале перестройки поэту Владимиру Забаштанскому, с которым учился на одном курсе в университете. Но по его голосу почувствовал, что мое появление еще преждевременно. Тогда я исчез на два года. А затем началась официальная реабилитация политзаключенных. И тогда я позвонил во второй раз. Забаштанский как-то очень радостно отозвался: «Где ты делся? Приезжай!». Я приехал. Вместе мы и начали пробивать к печати подборку моих стихотворений в «Літературній Україні».

 — Казалось, что для вас и для тех, кто пострадал за украинскую национальную идею, должны быть открыты все двери, в том числе и в литературу.

— Когда-то Борис Тен сказал мне, тогда еще начинающему поэту, студенту Житомирского культурно-просветительного техникума, что настоящее произведение должно полежать на полке десять лет. Сказал, как напророчил. Все мои произведения долго отлеживались на полках...

Сначала наивно думал, что после официальной реабилитации меня примут с распростертыми объятиями. Вот, мол, человек страдал за Украину... Но все оказалось иначе. За то время, что мы сидели, сформировались в литературе свои сферы влияния. И никто не хотел уступать свое место, ведь от этого зависели премии, стипендии и т. п. Обычное административное соревнование на уровне писательского, точнее, союзного круга.

Я не был готов к тому, что те, на кого я возлагал надежды, от кого ждал понимания, изменились. Их испортила жизнь. В тюрьме, между прочим, человек консервируется, морально сохраняет себя. А здесь, на свободе, многие давно пошли на компромисс. Каждый как-то приспособился в этой жизни. Что я еще заметил: самые талантливые успели сделать карьеру, из литературы почти все ушли, их место заняла серая посредственность.

«ОТЕЦ ДЛЯ ДЕТЕЙ — ЭТО СОЛНЦЕ»

— Когда вернулись в литературные круги, то не нашли уже друзей?

— Как это ни странно, мне легче далось общение с молодым поколением. Мы нашли общий язык, у нас было общее виденье литературного процесса.

Мои ровесники — Василь Стус, Евгений Сверстюк, Иван Светличный, Михаил Грыгорив, Василий Голобородько — должны были прийти на смену шестидесятникам. Но мы не умели делать карьеру. Кто в бомжи отправился, кто в тюрьму сел. Умение приспосабливаться закончилось на нас. Я еще заметил: пока мы эти двадцать лет находились во внутренней эмиграции, поколение восьмидесятников совсем потеряло становой идейный хребет. Поэтому они тоже не стали конкурентами этим первым шестидесятника и тоже не умели делать карьеру, но уже по другой причине. У нас это было из-за отчуждения, у них это — идейная деградация.

— Сегодня вы тоже чувствуете свое одиночество?

— Это уже не то невыносимое одиночество, которое бывает в юности. Это одиночество уже можно выдержать, потому что ты его воспринимаешь как реальность. Я переживаю его спокойно. Позитивно то, что одиночество не мешает творчеству. Я не писал шесть лет, которые сидел. Только в конце родился «венок сонетов», которые выучил наизусть, ведь писать мне запретили.

Когда прошел первый шок от воли, я легко переступил порог молчания, начал писать. Был период, когда я овладевал новыми жанрами. Я видел, что исчерпываюсь в поэзии, попробовал себя в прозе, публицистике. А когда период учебы прошел, у меня появилось чувство, что я не учился ничему, что оно мне Богом дано.

— Чем для вас является роман «Любиш — не любиш» — попыткой подвести итоги собственной жизни или ответить на вопросы, которые для вас лично были очень важными?

— Это роман о жизни и искушениях, преследующих человека — ревность, зависть, пьянство... Как мир построен из света и тьмы, так и человек — из хорошего и плохого. И жизнь наша — вечное барахтанье между добром и злом, которые живут в нас равноправно. Все образы этого романа сборные, не надо искать за ними каких-то реальных лиц. Но, конечно, в нем отражено и мое личное отношение к миру, потому что начинался этот роман из записей в дневнике, который я, правда, бросал на второй-третий день после начала.

— Есть вопросы, которые так и остаются в ваших обоих романах без ответа: стоит ли жертвовать счастьем близких людей ради счастья всего человечества. В книге «На протилежному боці від добра» есть непревзойденная по трагизму картина свидания с семьей после заключения: «Я сидел, обняв своих детей, и понимал, что отец для детей — это солнце. Что преступно оставлять детей без отца. Но и Украина была в неволе, и мой народ исчезал, и своими страданиями я его не спас. Где-то далеко теплилась мысль, что надо собирать силы, чтобы ринуться под танк, но пока я обнимал своих детей и смех, смешанный со слезами, звенел в моих прищуренных глазах»...

— Ответ на этот вопрос дает сама жизнь. Когда я был осужден за антисоветскую пропаганду, у меня было двое маленьких детей, дома оставалась молодая жена, которую я любил, и родители, которые, кстати, никогда ни словом не упрекнули меня за мой поступок. Сегодня у нас с женой трое детей (младшая дочка Милослава родилась уже после моего возвращения из заключения). Все наши дети окончили филологический факультет Киевского национального университета им. Т. Шевченко, из которого нас с Виктором Кордуном исключили с третьего курса за то, что понесли 22 мая цветы к памятнику Тарасу Шевченко.

Все мои дети сознательные украинцы, хотя я их воспитанием особо не занимался. Вся наша семья была на Майдане. Сын оставался там в самые тяжелые и опасные дни. Может, это и есть ответ на ваш вопрос?