Во сне и наяву

Так на тебя влияет застуженное утро и златоглавый, по-осеннему мокрый, суржиком каркающий Киев. Выбираясь из сна, ты в который раз из ночи в ночь вынужден досматривать надоевший сюжет, в котором выстаиваешь длиннющую бесцветно-серую очередь к вельможному болвану, который холеной и безобразной рукой тычет в морду, приговаривая: «Нет, не было, и быть не может никакого украинского языка...» Утирая кровь и слезы умиления, вместе с толпой переходишь к другому господину. Брезгливо морща пятачок, и опять же, тыча в рыло, он прорицает: «Малороссийское наречие, гаспада, покрылось прахом, и гальванизации нє подлежит». «Рады стараться!» — отзываемся мы и проталкиваемся дальше — к усатому, доброму и несколько сентиментальному дядечке, который медленно, капая пьяной слезой, лупит тебя томиком «Матери» по макушке и мягко, по-отцовски укоряет: «Ну почему, скажите, почему вы переводите мои произведения на «малороссийский говор». Далее еще какие-то болваны. Очередь толпится, извивается к ним, но ты уже пришел в себя, взмахнул поволоку сна и, отбыв обязательный гигиенический ряд, переходишь к завтраку с телевизором один на один. Автоматически, каким-то филологическим отростком фиксируешь ляпы, казусы и шедевральные обороты ведущих пустозвонных каналов. От нечего делать клацая дистанционкой, фиксируешь не экране холуйскую (а-ля Штепсель, Тарапунька) двуязычную формулу, где роль паяца, дурачка обычно выделена хохлику. Он радостно лопочет, пускает слюну, создает выгодный фон от зубов длинноногому, складно чирикающему «русскоязычию». «Не было, нет и быть не может...» Это так очевидно. Во всяком случае, не менее очевидно, чем твой вывод о том, что большинству — «подавляющему большинству», язык этот на фиг не нужен. Оригинальная мысль, не так ли? Но спокойно, авторство принадлежит не тебе. «Кирпы Гнучкошиенковы», «Прони Прокоповны», ученые мужи с их теорийкам стирания граней, сближения и братания, все они убеждали тебя во второстепенности проблемы (какая разница, на каком языке, лишь бы человек был хороший). Человек же костенел умом, и уже не говорил, вымучивал, по-собачьему взглядом высказывал свое сокровенное и непостижимое для Бога желание, жажду колбасы. Элита нации, тем временем, дышала, сопела Лениным, высоколобые с горячим взором юноши сгорали в пламени бескомпромиссности, стучали в обшитые дерматином двери, создавали никому не нужную литературу. Ничего, кроме стойкого рвотного позыва новому поколению они не дали, да и не могли дать. Протолкавшись к властному корыту и постигши вершины суесловия, тешили тебя законом о государственном языке, пережимая тем временем аорту в книгопечатании, газетном деле, де-факто сокращали до минимума жизненное поле твоего языка. Философию слова, которое было у Бога и которое было — Бог, они заменили на философию выживания, с которой ни жить, ни выжить невозможно. Рабский сегодняшний день ни что иное, как результат коллективного труда нескольких безвольных и сопливых поколений украинского истеблишмента. Боевой опыт родителей и диссидентство шестидесятников должны подготовить тебя к борьбе бескомпромиссной, однако, обезволенный выживанием, ты так и не пошел далее школярского: «Краще з'їсти кирпичину, ніж учить Павла Тичину...» Тем не менее — звучало это и как диагноз, и как приговор.