Где же наш дом, мама?

Соловьи в Америке не живут.

«Разве ревут волы, коли ясли полны?»

Лучше упасть, как скала, чем осыпаться, как песчаный берег.

Сам Бабинец уже подносился, вышел из годных годов.

Плохой здоровьем, он кручинно убивался, что не может взять оружие и уйти воевать за свою Русинию, за свое Доробратово на ней; и то, что хотел, но не мог уже сделать отец, совершила Маргарита, дочка, чуть ли не первая военная американская летчица, одна из тех, кто во время Второй мировой войны организовала в женский авиаполк все больше выходцев из Европы, славянок молодых: у каждой в роду кто-нибудь да томился под немцем...

Славная девочка, ты взошла на самолет, как на пьедестал.

В пилотке, в ремнях. За плечами парашют. Прощально вскинула ладную обнаженную по локоть руку — рукав гимнастерки закатан.

Последний взгляд, последняя в грусти улыбка.

Прощай, вскормившая меня земля! Прощай, я говорю. Не до свиданья...

Славная девочка, что же подняло тебя на чужом крыле в чужое небо?

Отправляясь на задание, ты с чужого неба судорожно впивалась взглядом в пристегнутые к земле чужие деревушки, мысленно спрашивала: «Где же наш дом, мама?». Ловила себя на том, что слышала свой голос задавленный, звавший маму, братишку:

— Ма-а-мо-о... Иваночко... Совсем скоро свидимся у вас... Дуже скоро... Иначе на что я здесь? Иначе к чему все это?

Небегло, тревожно оглядывалась.

Взор спотыкался о тела бомб, рвался; зажмурившись, осторожно, будто боясь потревожить их взглядом, отворачивалась от них.

Ты везла бомбы, летела бить врага и до слез боялась этих бомб.

Ты старалась не смотреть на них и с больным жаром, исступленно нацеливалась глазами в ту сторону, где было Доробратово.

Ты не выговаривала это село, у тебя выкручивалось свое: Добробратово. Добрые Братья, Доброе Братство.

Там, в Добробратове, — до него какие сотни километров! — были мама, Анна Петровна, Иваночко, самая старшая из сестер Мария, которую ты так ни разу и не видела, а по тот бок воды остались ты, отец, сестры Анна, София.

Полсемьи там, в Штатах, полсемьи здесь, в карпатском Добробратове.

Нужда, нужда крутила людьми, как бес дорогою...

Ты не знала, какое оно, Добробратово. Не знала, какая она, земля отцов...

Ты родилась в Штатах, а Родиной своей считала Добробратово, откуда выбежали все ваши корни.

Женившись, отец поехал заработать на землю. Было это перед Первой мировой войной. Что-то раза два приезжал, прикупил землицы.

— Теперь бы еще заработать на добрый дом...

Дом был тогда у ваших не то что сейчас — низенький, навалился на один бок, и твоя мама пожаловалась мне:

— Такой низенький, что я не могла вытянуться в полный рост. Оттого я теперечки кривая...

На мой вопрос о возрасте она резво вымахнула мне навстречу руку с просторно растопыренными четырьмя пальцами:

— О, я богачка! Еще четыре — и все сто будут мои!

Видишь, почти в пять раз мама пережила тебя...

... Вот уже выдали в жены Марию, старшую. А на дом отец так и не сбился деньгами за полный десяток лет.

Только на дорогу наберег.

Позвал к себе маму, сестренок Анну, Софию. И стронулись они, приехали.

Отец, твердивший, что одной рукой не ухватишь две сороки, рассчитал... Живи все вместе, быстрей, проворней скопим, быстрей вернемся; выведем, выладим свой домок да заживем по-людски.

А судьба кинула карты по-своему. Век прожить — не дождливый час перестоять.

Родилась ты. Через три зимы прибавка в семействе. Иван.

Какой там дом!

Большали, подрастали дети, вместе с детьми подрастала и тревога за них.

В ближних школах все на английском. С русским (автор объяснил, что тут и далее имеет ввиду «русинский», но в английском языке нет различия между русским и русинским, да и в понимании американцев тоже. — Ред.) не подходи. Почему?

Вместе с другими членами Русского общества пихнулся отец к правительству своего штата за разрешением.

Ан нетушки. Все оставили по-прежнему.

Что же будет с детьми? Кем они вырастут? Что вырастет в детях русского, если даже языка своего родного в школе не изучить?

Выход один — ехать домой.

А на что? На каковские шиши?

Помирился отец с нуждой, повел дочек в школу.

— Господь с вами, идите... Там толкач муку покажет. Идите, только английского чтоб я не слыхал в доме!

И английского никогда не слышали в доме, говорили по-русински.

Готовили уроки шепотом, потихоньку; а отстрелявши учителевы уроки, делали короткий перерыв, после чего уже сам отец принимался школить. Малограмотный сам, учил писать, читать по-русски...

Надоставал где-то кучу русских учебников, множество разных других книжек, учил, гнул детвору к родному слову.

— Не забывайте, — говорил, — вы здесь в гостях. А гость невольник, что подадут, то и жуй. Не забывайте и то, что вы тут только черная кость, рабочая сила... Чужая земля не греет, что там... Родина ваша, дом ваш — пуд Карпатами... Русиния... Русиния... На карте не найдешь такой страны. Но она живет в каждом русине. Верю, придет святое времечко, и на карте проявится такая страна — Русиния... Вы должны жить только у себя дома!

И помногу рассказывал про Карпаты, про русинов.

Однажды в школе был вечер.

Ребятье пело, танцевало, рассказывало английские стишки.

А ты рассказала свой:

Я Русин был, есмь и буду,
Я родился Русином.
Честный род мой не забуду,
Останусь его сыном...

Аплодисменты были ото всех, хотя никто из слушавших не знал русского.

Дома Иванко — ты брала его с собой на вечер — расписал этот случай.

Отец взял тебя на руки, целовал и плакал.

— Отак, дочушка, и учись... С детей люди растут... Ты у меня еще прогремишь на всю Землю!

Ты не понимала, зачем это тебе надо греметь, когда тебе до смерточки хочется летать, и сокрушалась, что ты не мальчишка и никогда не сможешь поступить учиться на летчицу.

На ту пору София уже перебралась жить к одному поляку-миллионеру.

София была акушерка. В больнице, где служила София, не первый год мучилась одна неродица.

Беда в сто коней ездила к ней. Только завяжется человечек — выкидыш. После пятого выкидыша, после пятой такой беды муж той несчастной собрал акушерок.

— Семья без детей, что сети без рыбы, — жаловался на ущербе. — Золотые панночки, кто охранит жизнь моему ребенку — королевская премия за мной. Плачу, когда ребенок наживет шесть месяцев!

День-ночь колом торчала София при роженице, и на час не отлеплялась.

Наконец-то благополучно явился мальчик.

На Софьину премию мама и Иваночко выехали в Доробратово.

— А через год-другой, — приобняв мосластыми руками за плечишки плачущих дочерей, утешал их и самого себя отец, — вернемся домой и мы. Авось грош круглый, раскатится... Выпряжемся, даст Господь, и мы из нужды...

Но вскоре пыхнула война.

Не то что выехать, хоть и не на что, — письма перестали бегать...

А София все вольно жила у миллионщика в доме. Там ждали второго наследника.

В день окончания школы ты зашла к Софии.

— Неужели на то, чтобы мыть посуду, прежде надо кончить школу непременно с отличием? — как бы самое себя тихо спросила ты и заплакала в голос: никогда, никогда не быть тебе в университете, где спала и видела себя. Дорога вылилась совсем иная. На ресторанную кухню.

За стеной надставил ухо хозяин. В ясности расслышал твой плач, вошел.

— Софи! Почему плачет Маргарет? — Хозяин немного говорил по-русски.

Вы и выложи, что ты хотела дальше учиться, но не можешь. Отцу, ломившему на шахте по две смены, нечем было платить за учебу.

— О! — воскликнул хозяин. — Нога ногу, а человек человека подпирает. Я помогу тебе добиться до высокого образования. Ты будешь учиться. Я удочерю тебя!

Ты не согласилась на удочерение.

— Хорошо. Тогда я нотариально делаю так, что все расходы на учебу оплачиваю я. Твоя прекрасная Софи — она у меня на почете — спасла мне наследника и разве после этого я имею право не помочь тебе?

Ты любила велосипед, бег, плавание, теннис... Была большая умница. Круглая отличница. С одного прочтения запоминала наизусть любой стих. В совершенстве знала четыре языка. В год проходила по два университетских курса. Была веселого духа.

В университете не могли не заметить твоей редкостной одаренности, а потому под конец учебы тебя пригласили со всеми почестями в достопочтенные правительственные хоромы штата.

— Почему до сих пор не открыт второй фронт? — сдавленно выплеснула свою боль значительному лицу. — Может, кому-то и без разницы, откроют второй фронт, не откроют. Зато лично мне не все равно. Там в оккупации у меня полсемьи. Мое место сейчас там. И только там! Я хотела бы отправиться т у д а бомбардировщицей. Да чтоб не одна... Один кол плетня не удержит.

— Похвально! Огонь огнем тушится. Запомните время это, — значительное лицо значительно указало на старчески хрипевшие, сухо потрескивавшие стенные часы. — Пятнадцать двадцать. С этой минуты вы... Хваткий, широкий ум, природный организаторский дар, знание уймы языков... Полсемьи т а м... Да кому ж, как не вам, взяться за создание женского воздушного флота?! Видит Бог, за вами пойдут. Особенно те пойдут, чья родословная тянется-бежит о т т у д а... Вы согласны?

Долгожданная детская мечта твоя наливалась явью, единственным смыслом, ради чего и стоило жить: военная летчица не так уж и мало может помочь своим в далеком Добробратове. Да если не одна... Целый полк если?!

— Девушки! Идите к нам в авиацию! — звала ты с газет, с листовок, по радио. Каждый день ровно в пятнадцать двадцать начиналось твое, лично тебе отведенное эфирное время. — Девушки, жены! Вы можете ускорить победу над фашизмом. Вы можете добиться того, чтобы солдаты вернулись живыми. И может быть, один из них окажется тем самым, за кого вы молились, кого вы ждали... Наконец-то открыт второй фронт! В этот решающий час встаньте, женщины Америки, рядом со своими мужьями, рядом со своими любимыми. Война не может ждать...

Твой зов первыми услыхали русские и украинки, польки и чешки, словачки и сербки.

Ты поднимала других, вместе с ними училась летать, училась бить распроклятого черного врага.

— Ма-а-мо-о... Иваночко... Скоро уже...

Открывался люк.

Бомбы, как гвозди, сыпались стоймя.

Бомбы казались тебе гвоздями, которые внизу, на земле, со стоном надежно вколачивались в ясно наметившийся уже гроб войны.

Тебя так и подмывало махнуть на все строгости войны и хоть на минутку да закатиться в Добробратово. Это ж такая близь!

Но война была война, ни на ноготь не отходила ты от курса.

И только однажды...

В бою загорелся твой «Бостон». Соколиком ты называла его. И уже горящим соколиком старанила-таки подбивший тебя самолет.

«Все... Теперь можно уходить!» — и выкружила против ветра.

Думала, ветер собьет пламя? Поможет тебе?

Ведь ветер шел с добробратовской стороны...

Ветер в лицо шел с родной стороны... с маминой стороны...

А пламя не унималось. Черный след клубился, гнался за тобой.

А земля отцов наплывала все ближе, все шире...

Русиния...

Торопилась ты к ней до самого последнего мига, покуда взрыв в воздухе не обрубил черную веревку.

Славная девочка, сгоревшая в родном военном небе, назад, за океан, вернули тебя, командира полка, героиней.

Наградили особой именной медалью: «Светлой памяти Маргариты Бабинец, верной дочери США».

Не обошел тебя вниманием президент Франклин Рузвельт:

«В память о рядовой Маргарите Бабинец, армейский серийный номер А-312631, которая погибла во время несения службы в американской зоне 27 июля 1944 года.

Она стоит в нерушимом ряду несгибаемых патриотов, которые дерзновенно погибли ради того, чтобы Свобода жила, крепла и приумножала свои щедроты.

Свобода жива, и потому жива она, поскольку продолжают жить дела и достижения большинства людей».

Кладбище в пенсильванском местечке Юнион-сити.

На твоей мемориальной плите выбиты твои даты:

26 февраля 1923 — 27 июля 1944

И в трауре склонился над тобой американский флаг.

Рядом с твоей могилой холмится могила отца.

Не хотел покидать тебя одну в чужой земле и завещал похоронить его рядом с тобой.

Полсемьи в Америке, полсемьи в Доробратове...

За долгими годами не потерялся, не пропал твой подвиг в небе, взявший всю тебя без остатка, не затерялась широкая жизнь твоя земная.

Вас с отцом не забыли ваши.

Приезжала к вам мама, Анна Петровна.

Проведала...

Посадила на ваших кургашках по калине...

ОБ АВТОРЕ

Анатолий Никифорович Санжаровский — член Союза писателей Москвы, родился в семье ссыльных переселенцев 10 сентября 1938 года в заполярном селе Ковда Кандалашского района Мурманской области. Окончил факультет журналистики Ростовского университета в 1966 году. Автор двух трилогий: «Мертвым друзья не нужны» (о раскулаченной крестьянской семье) и «Высокие дни» (о первых трудных шагах России к новой демократической жизни), множества романов, повестей, рассказов и публикаций.