Украденный Луганск

Когда в центре столицы общаются два луганчанина, то подсознательно возникает ощущение, что жизнь у нас разломалась пополам. И здесь ничего нет трагического или судьбоносного. Просто война провела черту, за которой необходимо было делать выводы. В определенный момент успешные проекты, собственный бизнес и вообще планы разбились о скалу реальности оккупации. Луганчанин Андрей Дихтяренко — журналист «Радио Свобода», редактор издания «Реальная газета» — делится с «Днем» тем, что осталось на берегу прошлого и что мы взяли с собой на берег нашей нынешней «переселенческой» жизни.

«ЧАСТО СОЗДАЮТСЯ ОРГАНИЗАЦИИ НЕ РАДИ ИДЕИ, А РАДИ ОРГАНИЗАТОРОВ»

— Существует шутка, что луганчанам стоит в Киеве создать свой Брайтон. В конце концов могли бы луганчане и донетчане создать не то чтобы альтернативу существующим политическим и общественным движениям, но хотя бы качественную инициативу?

— Я скептически отношусь к подобным инициативам. Много наблюдаю за попытками луганчан к самоорганизации. Они способны на это тогда, когда нужно отстаивать какие-то свои локальные права. Возникла проблема — начали объединяться, выходить на какие-то митинги. А когда начинается создание каких-то клубов по «интересам», то часто возникает подозрение, что за этими движениями могут стоять политические силы, которые превращают их в технические политические проекты. Часто создаются организации не ради идеи, а ради организаторов. Они пытаются людей, которые выехали и нуждаются в помощи, организовать, а затем использовать для выдвижения в местные советы. Мне бы не хотелось, чтобы такая практика длилась и дальше. Нам не нужны однодневные проекты, которых мы в последнее время видели достаточно много. Но есть и позитивные примеры. Переселенцы организовываются в достаточно эффективные волонтерские движения. Следовательно, я думаю, что целесообразным является объединение по профессиональному и целевому признакам, а не по географии происхождения. Мы можем как угодно общаться друг с другом, но дело нужно делать на базе конкретных заданий. Я себя считаю именно таким украинцем, как и все остальные.

— В определенной степени это помогло нам адаптироваться в новых условиях — ощущение того, что мы здесь не чужие, мы все украинцы.

— Именно так. У нас всего лишь одна разница — мы пережили момент оккупации и материальные потери, а другие нет. В настоящий момент в начале июля будет уже три года, как я покинул Луганск. Мы тогда выпустили последний номер «Реальной газеты» и поняли, что больше там оставаться не стоит. В тот период мы не боялись самостоятельно анализировать все, что происходит. Это был уникальный момент. Еще в марте 2014-го мы писали о том, как нужно вести себя под обстрелами, ведь было ощущение, что все идет к войне. Тогда в марте в Луганске собирались и пророссийские, и проукраинские митинги. Тогда мы писали о том, что на Донбасс «придет Кавказ». Впоследствии так и случилось — появились чеченские и осетинские батальоны. Еще в июне 2014 года у нас вышла статья под заголовком: «Кто станет луганским Кадыровым?». То есть речь шла о том, кто станет главным сепаратистом, ведь когда боевики зашли в Луганск, было ощущение, что появилось несколько центров влияния, и это должно было привести к внутренней борьбе.

— Не кажется ли тебе, что нам некоторые термины просто навязали, в частности и термин «сепаратизм», для того, чтобы загнать нас в матрицу убеждений, будто Донбасс имеет элементы своей субъектности?

— Соглашаюсь с тем, что употребил этот термин автоматически. Сепаратизма на Донбассе действительно нет. Интересно то, что их не называют сепаратистами и в западных медиа, несмотря на попытку РФ прожать именно этот термин. Их называют rebels или russia-backed rebels, то есть те, за чьими спинами стоят россияне. Само слово rebels в английском языке имеет достаточно негативное содержание, которое очень трудно перевести на наш язык. На мой взгляд, здесь можно говорить о коллаборантах.

«ПРОРОССИЙСКИЕ КОЛЛАБОРАНТЫ ИСПОЛНЯЮТ РОЛЬ ПОЛИЦАЕВ ВРЕМЕН ВТОРОЙ МИРОВОЙ»

— Существует еще один давний классический термин со времен Второй мировой войны — полицаи. То есть наемники оккупанта. В Украине и России — это были те люди, которые пошли на служение немецкому оккупанту и совершали преступления против своего народа.

— Это, кстати, очень досадная страница нашей истории. Если вспомнить времена Второй мировой войны, то многие люди пошли на сговор с оккупантом и с особой жестокостью расправлялись со своими же соседями. Тех молодогвардейцев истязали как раз полицаи. В настоящий момент произошло фактически то же самое. Примечательным является то, что на оккупированной территории мифы о молодогвардейцах стараются взять на вооружение. Но они не отдают себе отчет в том, что если сделать проекцию советского мифа о молодогвардейцах на наше время, то как раз пророссийские коллаборанты исполняют роль полицаев. Настоящие же молодогвардейцы на той территории — это, например, футболе фанаты «Зари». Молодые люди, которые на свой страх и риск фотографируются с украинским флагом на фоне луганских известных мест, ночью выкладывают эти фотографии в инстаграм и другие социальные сети, а затем попадают в подвалы. В конечном итоге они подвергаются пыткам и получают реальные сроки у этих полицаев и коллаборантов.

— Мы с тобой в настоящий момент говорим об искривлении информационного поля, разрушении системы координат, чем достаточно успешно в определенный момент воспользовалась Россия. Братский народ, общая история, отождествление фашистов с «бандеровцами», культивация величия Советского Союза — все это происходило не только в советские времена. Потом в 90-х одних журналистов купили и «приручили», а несогласных и принципиальных истязали и убивали. После Майдана появились раскрученные медиа-персонажи и политики, которые превращаются лишь в очередных кукол Карабаса Барабаса. Так олигархат сохраняет свое влияние на мнения народа и даже формирует курс государства.

— Я соглашаюсь с тем, что со второй половины 90-х годов мы действительно вошли в другую искривленную информационную реальность. Но нельзя сказать, что и до этого существовала независимая журналистика.

— Она только начала рождаться и уже вроде бы начала ползать перед тем, как стать на ноги, но ее моментально приручили. И теперь украинская журналистика в свои 25 лет существует с атрофированными ногами. Она так и не смогла самостоятельно начать ходить, стать четвертой властью. В конечном итоге, полноценной политики у нас тоже нет.

— В свое время я проводил расследование о захоронении в Луганске на территории Сучьей балки. Это место, где в конце 30-х и в начале 40-х годов НКВД расстреливало луганчан. В конце 80-х годов на волне десталинизации, пересмотра коммунистических советских ценностей было организовано общество «Мемориал». Это общество начало находить в России и в Украине подобные места расстрелов. Уже был установлен поклонный крест, планировалось высечь все фамилии луганчан, которые там были похоронены для памяти родственников. Что сделало КГБ? Они делали заказные статьи против «Мемориала», рассказывали, что никого там не расстреливали, в том числе поляков. Прибавлю, что некоторые луганские журналисты, которых считают метрами журналистики, приложили руку к написанию этих статей. Закончилось все признанием, что на этой территории был скотомогильник, а не захоронение людей. В конечном итоге даже в 1992 году никакой мемориал там не возник, в отличие от той же киевской Быковни. Ни в Донецке, ни в Луганске людям не дали возможность получить региональную память о сталинских репрессиях. Эти жертвы на Донбассе так и остались без имен. Этот факт дал возможность в конечном итоге восстановиться уродливой реинкарнации сталинизма в виде «ЛНР» и «ДНР». Донбасс так и не осознал опасности этого. Точнее — ему не дали этого осознать. Очень хорошо, что мы вспомнили о 90-х годах. В конце 90-х состоялся переломный момент на Донбассе. Тогда останавливались заводы, которые распиливали на металл, их владельцами становились новые персоны, а люди продолжали работать. Им не платили зарплату, а они все равно механически голодные с долгами шли на свое привычное рабочее место.

«ТАК К НАМ И ПРИШЛА ВОЙНА — В ОТКРЫТЫЕ ДВЕРИ СНАЧАЛА ОККУПИРОВАННОГО СОЗНАНИЯ»

— Тогда появилось даже высказывание: «А давай с них брать деньги за вход на завод, чтобы они в конце концов перестали ходить на работу».

— Да. И в настоящий момент на оккупированной территории ситуация повторяется. Когда боевики «национализировали», а на самом деле забрали шахты и заводы, производство фактически прекратилось. А люди все равно идут на работу. Они боятся потерять рабочее место и успокаивают себя надеждой, что завтра станет лучше. Для них является шоком возможность потерять свое место.

— У нас объявлена декоммунизация. В России продолжается обратный процесс — ресталинизация с акцентом на «стабильность». Тебе не кажется, что и у нас декоммунизация носит лишь косметический характер, а в действительности, несмотря на Майданы и войну, украинцы так и не прошли процесс внутреннего отторжения авторитаризма с присущим ему идеологическим фетишем?

— У меня есть лишь интуитивное ощущение того, что форма, в которой в настоящий момент проводиться декоммунизация, больше показная, чем направленная на фундаментальное перевоспитание общества. То есть все это делается «для галочки», для тренда, потому что так сейчас модно и популярно среди определенных кругов. Многое делается для создания яркого информационного повода с лозунгами, репортажами, пикетами «за» или «против» переименовывания.

— А власть вообще созрела для того, чтобы донести до общественности необходимость тех или иных, даже непопулярных, шагов?

— У нас проблема в том, что декоммунизацией занимаются те же старые комсомольские инструкторы. Как они проводили коммунизацию в советское время, теперь они по тем же лекалам проводят декоммунизацию. Это механика, а не метод, который должен был бы учитывать нюансы общественных запросов в то или иное время для того, чтобы формировать, а не раздражать настроения. Эти люди только перекрасились, а не изменились. На второй стороне стоит церковь, как еще одна сфера влияния на сознание львиной части граждан. Я вспомнил, сколько сделала церковь Московского патриархата на востоке Украины для того, чтобы началась война. Помню, как около захваченного российскими боевиками Луганского СБУ был создан палаточный городок, а в нем много крестов. Так называемый антимайдан постоянно ходил крестным ходом. Действительно, создавалась еще одна параллельная реальность, которая заставляла поверить в бессмыслицу. Кстати, в Луганске, например, живет митрополит Митрофан из Белой Церкви, который обслуживает боевиков. Теперь в луганских школах преподают уроки православия и все это под соусом якобы нравственности. Не может ведь человек, который говорит о Боге, о добре, быть на самом деле пособником бандитов? Оказывается, может. Здесь кроется циничный способ влияния на массы людей и не важно — атеистов или верующих. Сначала подменяется мораль, потом история, а в конечном итоге переворачивается вверх ногами восприятие реальности. Так к нам и пришла война — в открытые двери сначала оккупированного сознания.