Как славно мы умрем
Между акцией Сенцова и реакцией на неё в России есть, возможно, принципиальная (хотя не всегда отчетливо артикулируемая) разница. Российская реакция носит, в основном, гуманистический характер, авторы многочисленных писем и протестов указывают, прежде всего, на угрозу жизни Сенцова, требуя или прося освободить его, ибо в противном случае он может умереть.
Однако Сенцов именно свою потенциальную и лелеемую смерть выбрал в качестве инструмента. Он решил поставить российские власти перед выбором - либо они соглашаются с его ультиматумом и освобождают всех украинских политзаключённых, либо будут оправдываться перед всем миром за его гибель. А так как вероятность удовлетворения его требований российским режимом близка к нулю, его выбор смерти от истощения на глазах мирового сообщества вполне сознательный.
Понятно, почему российская интеллигенция выбрала в качестве аргумента в защиту Сенцова гуманитарную составляющую. Это - казалось бы, беспроигрышная позиция. Требуя спасти жизнь человека, многочисленные защитники Сенцова явно или факультативно подчеркивают жестокость (вполне рутинную и традиционную) российской власти, ни во что не ставящей не свою жизнь.
Политическая координата позиции Сенцова либо только (и невнятно) подразумевается ими, либо выносится за скобки. Гуманистический характер его защиты делает саму защиту (наподобие Марша матерей в поддержку девушек, арестованных по делу «Нового величия») неполитической и некриминальной.
Жалость и сочувствие - не опасны, за жалость к павшему (даже врагу) и российской власти карать сложно. Так что позиция защитников Сенцова выглядит разумной.
Однако есть дельта между акцентом на жалость и ценность человеческой жизни и тем, что, собственно говоря, хотел бы подчеркнуть своей акцией Сенцов. Скорее всего, российские доброхоты, напирающие на сочувствие и жалость к нему, являются если и его союзниками, то временными и очень ситуативными.
Принимая, возможно, поневоле либеральную, гуманитарную составлявшую своих российских сторонников, Сенцов не собирается обменивать эту жалость на принципиальное сочувствие к ней. Защитники хотели бы сберечь его жизнь, в том числе для того, чтобы избавить российское общество от погружения в ещё большую жестокость, а она неизбежна, Сенцов, напротив, хотел бы внести в него смерть, сделав ответственными на неё не только российские власти, но и российское общество, не исключая и своих многочисленных защитников.
Логика его мотивации примерно понятна: вы закрываете глаза на массовые смерти, принесённые вашим режимом в мою страну, в том числе с молчаливого или вполне себе патриотического согласия со стороны общества. Я же хочу, чтобы вы мучились, осознавая ответственность и за мою смерть тоже, если я не могу заставить вас сочувствовать смертям, которые сеет русское оружие.
То есть Сенцов, делая не только свою жизнь, но и свою смерть инструментом, говорит о том, что приносит как бы не мир, а меч. А в евангельском смысле - как разделение на соучастников преступления и тех, кто хотел бы дистанцироваться от преступления ( но так, чтобы не потерять свою позиции внутри системы. И не оказаться на её обочине). И на тех, кто понимает, что преступление ведёт за руку наказание, и это наказание, как радиация, не выбирает степень вины, она распространяется на всех.
Потому что свою смерть Сенцов хотел бы повесить на все российское общество, не оберегая от неё никого. Сделать виновными всех, как все и есть. И здесь появляется, казалось бы, факультативное противоречие между целеполаганием Сенцова и его российских защитников с их призывами к жалости и необходимости сберечь его жизнь.
Защитники хотят, чтобы он жил, потому что его смерть будет тяжелым испытанием не только для власти, но и для общества, а Сенцов хочет умереть, дабы повесить ответственность за свою смерть на власть и общество примерно в равных долях.
Умирая, Сенцов, возвращает в российское общество меч, то есть войну, кровь и смерть, и совсем не хочет мира, иначе, чем на своих условиях. Россия должна признать своё поражение и окунуться в смерть, хотя бы его, Сенцова. То есть Сенцов совсем не миролюбив, а жесток и последователен. Он выбрал медленную смерть, чтобы растянуть наказание и мучение не только для себя, но и для России.
В его интересах длить агонию, увеличивая давление и значимость его акции, а эта значимость неизбежно растёт со временем. И умереть быстро не входит в его планы. Он хотел бы, чтобы как можно большее число российских граждан мучились от наказания, которое он выбрал для них. И совершенно не заинтересован в том, чтобы его спасли, если при этом не будут соблюдены выдвинутые им требования. То есть вполне понятные человеческие сомнения, генетическое чувство самосохранения, безусловно, присутствуют. Как интеллигентная мягкость манер. Но и его, и Надежды Савченко случай ярко подчеркивают разницу между психологией общества-агрессора и тех, на кого агрессия направлена. Уровни пассионарности (если этот термин, как синоним самопожертвования, здесь уместен) несопоставимы. Не только жизнь - прием, но и смерть - прием. Конечно, это - исторически обусловленное чувство правоты, но и оно фиксирует разницу, понятную без слов.
Поэтому, кстати говоря, Сенцов почти ничего не говорит. Не декларирует. Он поэт не деклараций, а смерти. Он - миролюбив в выборе смерти, как довода. Он возвращает свою смерть тем, кто со смертью пришел. Он дегуманизирует российское общество, заставляя его столкнуться нос к носу с последствиями его действий (или бездействия, или недостаточного и слишком комфортного для себя противодействия). И выворачивает наизнанку максиму: от смерти не зарекайся. Своей смертью он нанесёт куда больший ущерб российской имперскости, чем любой жизнью. Смертью смерть.
