Олесь УЛЬЯНЕНКО: «Украинской литературе я подарил нового героя»

«Я ЖИЛ В ОКРУЖЕНИИ МОНСТРОВ»

— Начнем со «Сталинки»…

— Знаешь, в последнее время меня настораживает то, что я написал девять романов, несколько повестей, рассказы, но люди почему-то тупо отводят взгляд от всего написанного, уцепившись за «Сталінку». Как будто я автор одного романа. Убежден, что я написал вещи значительно глубже и сильнее этого романа.

— Возможно из-за того, что именно за «Сталинку» ты получил Малую Шевченковку. В первый и в последний раз. Прецедент…

— Не думаю. Еще до премии с нею носились, как с писаной торбой. Нет, роман, конечно, интересный. Украинской литературе я подарил нового героя. Взял человека с улицы и вбросил его на страницы нашей морализаторской литературы, которая только и замечала свои плачи и растирала «сльози по соплях». А теперь уже много разного появляется... Конечно, не все мне нравится. У нас автор почему-то подает только себя. Открываешь роман и видишь: вот это — Толя Днистровый или о Толе Днистровом. Или Ирванец... «Задвиги под Селби». Таким языком не пишутся романы. Ну как «босяки-отморозки» могут спорить об истории или филологии? Нонсенс. Попробуйте подобного типчика выловить где-то в троещенских трущобах и расспросить о катарсисе…Нужно жить той, пусть нетипичной для тебя, средой, войти в нее, но давать ее отстраненно. Присутствие писателя на страницах должно быть минимальным.

— «Дофин сатаны»…

— Готовился к этому роману долго. Неосмысленная вспышка была еще в детстве. В памяти всплывает некий мальчик-отличник. Все его любили. Пуся-Муся. Но после школы проявился совсем другой человек. У него была целая лаборатория. Изготавливал различные яды. Мастерил самопалы. Конечно, каждый из нас баловался самопалами. Но он не просто баловался, он убивал животных. Отстреливал собак. И умный такой, с ним интересно было поговорить о литературе…

— Т.е. импульсом «Дофина» не были ни Чекатило, ни Оноприенко?

— Нет, роман назревал уже давно. В 1997 году я начал собирать «маньячные» материалы и вырезки из газет о судебных делах. Все это скотчем клеил себе на стены. Я жил в окружении монстров. Единственное, о чем я заботился, — только бы абстрагироваться, только бы меня не было в тексте. Но чтобы та падаль, тот маньяк все-таки во мне жил. Писать же как будто не было тяжело…

— Тебе нужно было влезть в его шкуру?

— Не столько влезть, сколько впустить. Только таким образом его можно было побороть и уничтожить. Это была конкретная борьба со злом, неабстрактным злом. Когда Флобер писал «Мадам Бовари», он просыпался с запахом мышьяка во рту. А я ощущал привкус крови. Но я продолжал общаться с людьми, ездил к любовнице, решал какие-то дела. Каким образом? Просто я держал его «за горло». Люди, с которыми я общался, говорили что рядом со мной творились странные вещи. Решительно неприятные.

— Ты их не замечал?

— Замечал. Но так надо было. Я показывал, как с этим злом можно бороться. Роман написан для людей, которые потенциально могут стать маньяками. Хотя я не против, если его будет читать литературный круг. Почему бы нет? Кстати, я считаю «Дофин сатаны» стилистически одним из наиболее удачных своих произведений.

— Самым страшным эпизодом мне кажется убийство в начале романа. Тебе, по-видимому, нужно было ввести себя в специфическое состояние…

— Да, это самая «убойная» сцена романа. И почти не придуманная. С натуры. А самая страшная вещь все-таки, по-видимому, дневник замученной. Мистическая штука. Хотя роман весь такой — пересечение иррационального. В нем переплелись мифы: христианские, иудейские, протестантские.

— Эпизод с дневником может трактоваться как попсовый ход…

— И очень хорошо. Чем старше становлюсь, тем больше понимаю, что попсовая литература — это то, что нужно. Она эффективнее находит путь к душевным ниточкам человека, трогает их. Возьми для примера Шекспира, чем не попса?

— Не знаю… Такой смелости жонглирования — тот попса, тот не попса — нет… Давай «пройдемся» по главным персонажам романа. Интересный образ отца. Никто же не мог провидеть маньяческую сущность твоего Ивана Билозуба. Только его отец.

— Это уже реальный факт из жизни Оноприенко. Отец его боялся всю жизнь. Все маньяки — это своего рода изгои, обиженные люди.

— Но как будто не было чего так обижаться твоему маньяку. Рос как будто не в гетто. У меня возникло впечатление, что то зло, о котором ты говоришь, передалось ему после смерти матери, циничной психопатки. Тогда как будто открылись шлюзы.

— Понимаешь, произведение нельзя так реально трактовать. В романе зло — иррациональное. Похожее на шаровую молнию. Плывет по воздуху, а иногда сквозь открытое окно залетает в дом. Крутится от персонажа к персонажу.

— Каждого из них ты разбирал едва не до атомов.

— Надо было подробно описать среду «мусорника». Ведь она как раз и формирует «человека». Нормального человека там не найти. Зато эта писанина формировала меня. Вернее влияла. Я научился руководить эмоциями, научился говорить-общаться с людьми. Потому что если чуть что, — срывался…

— Бросался «подержать за горло»?

— Просто говорил о человеке все, что думаю. Но с годами это все понемногу отшлифовывается. Для чего кого-то обижать? Словом, научился прощать.

— Автобиографического ничего не впускал на страницы?

— Ничего. Хотя у нас это и не принято. Не могут не покопаться «палочкой» в себе. Вот и получается, что если я пишу такие вещи, то обязательно должен резать кому-то горлянку. То есть «маньячу» и себе потихоньку в перерывах между писанием текста. Кроме того проза — это еще и определенный жизненный опыт. Какой может быть опыт у наших писателей, потенциальных аспирантов-филологов?

— А опыт плоти? О нем сегодня любят поговорить женщины.

— На одном «плотском» опыте роман не напишешь. Генри Милер как-то сумел этот опыт передать. Казалось бы биографическая штука, но его — Генри Милера — в «Тропике рака» не больше трех процентов. Он сам признался в одном из интервью, что в своих «заплывах» не такой мощный, как в романах. А женский «опыт»… Нет, лучше я смолчу…

«БОЛЬШЕ ВСЕГО МАНЬЯКОВ В ГЕРМАНИИ И В УКРАИНЕ»

— Твое любимое чтиво…

— Сейчас меня хватает разве что на «Плей-бой» в польском варианте. Когда-то был Селин любимым писателем, частично Достоевский, любил Гоголя, Кафку. Но сейчас уже лет с пять, как пропала охота что-то читать. Вернее, как говорят, читать «взапой». Просто так, почитываю. Вот очередной книженцией из серии Акунина «развлекал» время.

— А я уже подумала, что ты невежда и совсем не следишь за конкурирующими братьями по литпроцессу.

— Не могут они никак вырваться из своей завороженной ментальности. Наша украинская проза сидит где-то в девятнадцатом веке. Единственный кто горой поднимается — это Шевченко. Ему было дано. Человека Бог в лоб поцеловал. В нормальной стране проза — это хороший заработок. У нас — это чуть ли не подвижничество…

— Кое-кто прорывается и на хлебосольные западные просторы.

— Это ты называешь «прорывом»? Каждая нормальная западная страна не заинтересована пропускать какое-то неизвестное инородно-литературное тело. Она своими сыта.

— А переводная литература? Разве они за этим не следят, разве не заинтересованы?

— Они-то, конечно, следят, только не за писателями стран «третьего мира». Переводятся раскрученные имена.

— Андрухович, Забужко…

— У нас как подхватят кого- то, то таскают и таскают… Какие там еще могут быть писатели… Наконец, кого не копни — кизяками несет. Вторичное, третичное... Откуда на этих просторах появиться Селби, Селину или Голдингу?

— Это твои любимые писатели, вот ты с ними и носишься… Расскажи что-то о своем детстве. Ничего о тебе не знаю.

— Не хочу. Разве что за «рюмкой кофе» без диктофона. Потому что у меня вышло уже штук восемь биографий, друг на друга не похожих. Такое вычитывал о себе… Лучше уже о последнем романе. Я уже говорил, что он писался для потенциальных маньяков. Для тех, кто может залезть в шкуру зла. Человек вообще по природе своей больше тянется к худшему. Почему? Потому что зло можно пощупать, оно ощутимее, оно почти материальное. Добро слишком хрупкое, эфемерное, даже, на первый взгляд, статическое, без динамики. Не каждому дано понять его преимущества, различить четко грань между черным и белым…

— Хочешь покопаться в сфере морали?

— Глубже копай…

— Какие-то загадки… Может, все значительно проще: твои герои — пациенты «павловки». Больные люди.

— Я общался с шестью конкретными маньяками; на них «висело» не много «пакойничков». Судебная экспертиза признала каждого из них абсолютно «вменяемым». И так почти все. Начиная от Хамера, был такой гомосексуалист в Ганновере, «замочил» где-то двести человек. Буквально перекусывал горлянку. Чекатило же — это уже своеобразное «клише», наиболее банальный тип маньяка. Интересен был Оноприенко. Нормальный здоровый мужик, на которого заглядывались женщины. У майора-следователя отбил любовницу, дарил ей вещи убитых людей. Это уже потом он косил под «плюгавого». В романе я написал: не слушайте ничьих голосов, прислушивайтесь к собственному сердцу и открывайте чаще Святое Писание. Если не неспособен на добро, хотя бы зло не твори. Интересно, что больше всего маньяков в Германии и в Украине.

— Ты как-то это объясняешь, во всяком случае, для себя?

— Тяжело, но на интуитивном уровне, знаю. Оноприенко, например, — воплощение жлоба- хохла. Хотел богатства, хотел денег. Когда заходил с обрезом в какую-то хату в селе, то сначала кричал: «Деньги!». Для меня маньяк отвратителен. Безобразен. На телеэкранах нас пробуют программировать на положительный образ маньяка. Мол, личность. В знаменитых фильмах «Молчание ягнят», «Ганнибал» они едва ли не романтические герои. Дамочки сидят, слюни пускают — «какой мужчина»… Это уже патология в обществе. Обратная сторона медали. Чем грубее общество — тем отвратительнее маньяк. Такая вот закономерность.