Марта Дзюба: Писательница Ирина Вильде говорила мне: «Иван — это одна эссенция...»

Еще со школы я помнила, что Иван Михайлович Дзюба — один из тех, кто без лишнего пафоса и героизации осмелился поставить системе неудобные вопросы. Шестидесятники в моем сознании всегда ассоциировались с воспитанностью, личным мужеством и были окутаны неуловимым ореолом романтики. Поэтому, готовясь к интервью с женой Ивана Михайловича — Мартой Владимировной, в канун юбилея автора «Интернационализма или русификации?», я, откровенно говоря, волновалась, чувствуя, что это не обычное интервью, а своего рода — встреча с историей.

Эта семья принадлежит к кругу тех интеллигентных семей, которые в 60-х, 70-х, 80-х годах формировали в нашей стране украинское национальное пространство. Они и сегодня в значительной степени являются форпостом украинскости, который, к сожалению, менее заметен среди общей шумихи и суматохи. В рассказе пани Марты об их круге друзей и знакомых вновь и вновь звучали такие имена, как Николай Амосов, Сергей Параджанов, Георгий Якутович, Мыкола Винграновский. Личные воспоминания жен наших великих могли бы стать ценными «пазлами», которых сегодня не хватает, чтобы сформировать в сознании общества живой образ в те времена. Эти женщины и их роль в истории, о чем в свое время сказала главный редактор «Дня» Лариса Ившина, нами еще должным образом не оценены. Нужно было иметь незаурядный такт, понимание и гражданское мужество, чтобы в то сложное время разделить взгляды мужа, создать ему необходимые для работы уют и комфорт, не требовать слишком много для себя. Пани Марте это, безусловно, удалось.

Великие люди, по-видимому, тем и великие, что никогда умышленно не показывают другим свою величину. От общения с пани Мартой, как и от домашнего уклада семьи Дзюбы — гуцульских декоративных блюд на стенах, радушного чаепития, веет покоем и теплом. А еще — неуловимыми, но крепкими связями с прошлым, с корнями. Именно из воспоминаний о прошлом начался разговор «Дня» с Мартой Владимировной.

— Когда меня спрашивают, кто для меня Иван Михайлович, он всегда подсказывает: «Отвечай: беда — и все» (смеется. — Авт.). Мы познакомились в 1962 году. До этого я не знала, кто такие Иван Дзюба, Иван Драч или Николай Винграновский. Я училась на физическом факультете Львовского государственного университета, а это немного другой круг. Моя мама была соседкой известной писательницы Ирины Вильде. 5 мая 1962 года Ирина Вильде отмечала свое 55-летие и пригласила меня, добавив: «Приходи, будут интересные ребята из Киева». Я еще подумала: зачем мне «те интересные» ребята из Киева, когда у меня есть «интересные» ребята во Львове... Но, отправляясь в тот день по своим делам, я увидела, что к дому Ирины Вильде идет Дмитро Павлычко. Для молодежи моего возраста он был кумиром: любимый поэт, интересно выступал, говорил такие вещи, которые не все могли сказать, умел воодушевлять молодежь и нравился ей. И я подумала: нет, пойду все-таки. Когда пришла, увидела Николая Винграновского (тогда я еще не знала, кто это), но то был не мой тип, блондин Драч — тоже нет, а третий, в очках и черненький, — может быть. И именно этот чернявый парень сразу ко мне подошел. Так я познакомилась со своим будущим мужем Иваном Дзюбой. Мы весь вечер танцевали вдвоем. На следующий день он пригласил меня на вечернюю прогулку. Я еще колебалась, идти или нет, но Иван не дал мне возможности подумать — пришел к нам утром и говорит: «Почему должен ждать до вечера, если можно пойти куда-нибудь вместе прямо сейчас?». Так все и началось. Иван сразу хотел, чтобы я вышла за него замуж. Но моя мама не разрешила и посоветовала подождать год. Через год мы поженились. Я приехала в Киев. Его быт — это тема для отдельного разговора. Иван Михайлович начал меня знакомить со своими друзьми. Мне эти люди были очень интересны, особенно Сергей Параджанов, Георгий Якутович, Анатолий Фуженко. Дружили мы с Драчами, поскольку с Марией Драч мы были почти одногодками и обе переехали в Киев.

— Что соединило таких разных, на первый взгляд, людей — физика из Львова и гуманитария из Донецкой области?

— По-видимому, любовь. И, конечно, нашлось много общего во взглядах. Иван проникся Украиной, а у меня все это на эмоциональном уровне органично было, я с этим росла. Поэтому мы нашли общий язык. Но в то же время я понимала, что мне нужно очень много читать, работать, чтобы быть ему интересной. Ирина Вильде мне говорила: «Смотри, Иван — это одна эссенция, как чай. Его еще нужно разбавлять». Я старалась его понимать. Мне больше нравилось то, чем он занимается, чем моя физика.

— Вы мимоходом вспомнили, что быт у Ивана Михайловича был особенным...

— Если это можно назвать бытом. У него была одна комната в коммунальной квартире с несколькими соседями. Посреди комнаты висела лампочка Ильича, к которой за петлю была прицеплена простыня с надписью: «Работать, работать, а потом повеситься». На стене, на фиолетовой бумаге, из которой тогда делали цветы, висел настоящий череп. Над диваном — картинки графика Николая Бутовича. На стенах разные надписи, афоризмы. Иван объяснял, что, получив эту комнатку в полуразрушенном виде, он не смог сделать ремонт и нашел такой выход: маскировал дыры. Одна из стен, стол, пол были заставлены книгами. Когда мы впервые туда пришли, он меня спросил: «У меня порядок в комнате?». Я засмеялась и подумала: «По-видимому, порядок...». Я была влюблена и со всем мирилась. А как все это восприняла моя мама, которая приехала вместе со мной?.. Она старалась нас понять. Когда должна была родиться дочь, мы вынуждены были снять квартиру в Ирпене, отапливали ее дровами и шишками. Позже нам дали квартиру в Киеве, на Севастопольской площади.

— Вы поженились и приехали в Киев незадолго до знаковой премьеры «Теней забытых предков» Сергея Параджанова, где Иван Дзюба произнес не менее знаковую речь. Вы были тогда в зале? Как восприняли все, что происходило?

— Фильм «Тени забытых предков» стал для нас потрясением, чем-то необычным, тем, что раньше запрещалось. Магия Карпат, художественная красота быта. Вдруг на экране герои заговорили на карпатском диалекте... Хотя я видела ленту до премьеры, когда Сергей показывал ее на киностудии Довженко. Тогда и познакомилась с Параджановым. Это была осень 1964 года. Я как раз была беременна. Иван почему-то не мог меня встретить, поэтому встретил Сергей Параджанов. Премьер «Теней...» на самом деле было две. Первая началась приблизительно в пять часов и прошла спокойно. На нее ходила мама. А мы с маленькой Аленкой подъехали к кинотеатру уже на второй показ, чтобы мама забрала ребенка и мы тоже могли посмотреть фильм. О том, что Иван будет выступать, я не знала. Знали только Михайлина Коцюбинская и Юрий Бадзьо. Его выступление меня взволновало. Началась суматоха, Ивана начали стягивать со сцены, включили сирены, часть людей по призыву, как мне кажется, Василя Стуса встала, часть — нет, часть — испугалась и вышла из зала. После показа мы, Георгий Якутович, художница Лидия Байкова, скульптор Анатолий Фуженко пошли к Сергею на ужин, где просидели до утра. Потом Сергей провел нас домой, потому что боялся, чтобы по пути никого не арестовали. И хотя Параджанов шутя говорил, что ему испортили премьеру, он был очень доволен, что такое выступление состоялось именно во время показа его фильма. Вместе с тем, огласке это событие не предавалось. Обсуждали его разве что в тесных кругах. В институте, где я работала, никто об этом не знал.

— После участия в протестах против арестов диссидентов Иван Михайлович был уволен из издательства «Молодь», но продолжил работу над своей книгой «Интернационализм или русификация?». Можно было предвидеть, чем закончится такой его шаг. Не возникало ли у вас желания сдержать своего мужа?

— Из-за его очередного увольнения с работы я не очень переживала. Возможно, причина этому — молодость. Я только поняла, что мне нужно иметь надежную работу. Друзья помогли устроить меня в вычислительный центр Научно-исследовательского института автоматизированных систем в строительстве (НИИАСС). Но я никогда не думала, чем это может обернуться потом. Ну, неприятность, нет денег, но ничего. Что касается книги «Интернационализм или русификация?», то я говорила Ивану: «Тебе этого не простят». А он всегда отвечал: «Почему ты боишься? Уже не те времена». Понимаете, я из Западной Украины, у меня ментальность, воспитание другие были. Сантиментов к советской власти я не питала. Он — воспитанник Восточной Украины, комсомола. Это все у него было от души, искренне, хотя он задумывался над многими проблемами системы. Я считала: жизнь дома, среди своих, — одно, а вне его нужно считаться с тем, что есть. Нужно было с этим соглашаться. Даже когда Иван с Винграновским, Драчем приехали во Львов впервые и начали на литературных вечерах открыто рассказывать вещи, о которых мы говорили тихо в своем кругу, то для львовян это был шок. Они говорили о репрессиях, Голодоморе, а их не арестовывали!

— То есть в то время жизнь во Львове была не такой, как в Киеве?

— Она была другой. Во Львове в большинстве семей кто-то был арестован, кто-то в Сибири, кто-то в лесу. На моих глазах организовывались колхозы. Кстати, считалось, что у людей нельзя красть, а в колхозе — можно. Я помню, как у нас во дворе разбирали овин, конюшню, вырубали дубы. Когда мы ходили в школу, вывозили соседнее село Клицко. Мой двоюродный брат Богдан еще в школе был осужден на 25 лет. Ни за что. В лесу он не был. Ребят осудили на такой срок только потому, что увидели, как они читают историю Грушевского. Поэтому у нас было другое понимание советской власти. Хоть мое поколение формировалось уже в период «хрущевской оттепели». Тогда вернулись из Сибири мама с сестрой, двоюродный брат Богдан, масса наших знакомых. Люди поверили в то, что будет лучше. Я помню, как Хрущева встречали во Львове. Люди сами выходили на улицы, бросали ему цветы, отдавали письма-жалобы, которые он брал собственноручно. Хотелось верить в то, что будет лучше. Хотя свежие воспоминания о репрессиях вынуждали быть осторожнее. У Ивана и его друзей — другой менталитет. Его поколение, его круг были смелее, у них не было страха перед той системой. Иван, насколько я знаю, не думал, что опять вернутся времена репрессий, но к преследованиям был готов. Хотя работу «Интернационализм или русификация?» он посылал и в ЦК партии, и в редакции журналов — в надежде, что можно что-то изменить.

— После переезда из Львова в Киев чувствовалась разница в атмосфере?

— Очень. Даже в том, что Львов тогда был больше западным городом и полностью украиноязычным. В Киеве же, как мне тогда казалось, кроме дворников и писателей, все разговаривали на русском языке. Это для меня было странно и дико. Когда меня устраивал на работу знакомый секретарь парторганизации института, то предупредил: если я буду говорить в отделе кадров по-украински, меня не примут. Я ответила, что тогда буду только кивать головой, а будет разговаривать за меня он. Но когда меня приняли на работу, то я себе сказала, что раз так, то больше от меня русского языка здесь не услышат. В институте на меня сначала приходили смотреть, как на что-то редкостное. Меня удивляло, что работники из Киевской, Полтавской области между собой говорили по-украински, а в присутствии начальства сразу переходили на русский.

Очень часто мне приходилось проблемы по работе решать с директором института. Я всегда говорила по-украински, а он — по-русски. У него был очень чистый русский. Я думала, что он вообще не знает наш язык. Но когда во время празднования его 60-летия я от своего отдела поздравляла директора с юбилеем, вдруг он ответил мне на чистом украинском: «Ви знаєте, я завжди милувався мовою Марти. Мені така була приємність слухати її мову». Все в зале удивились, что директор заговорил по-украински, а я подумала: очевидно, он боялся, ведь можно было, когда мы были вдвоем, на украинском языке поговорить. Хотя постепенно все больше и больше моих коллег переходили на украинский. Кстати, в институте меня никто не считал «националисткой», а когда Ивана арестовали, мне сочувствовали и как могли меня поддерживали.

— Иван Михайлович рос в рабочем поселке. Что повлияло на его воспитание?

— Об этом я могу только догадываться. Больше всего, по-видимому, семья. Его мама была неграмотная, но очень тонкая натура. Помню, ее внучка — дочь брата Ивана — не хотела учиться музыке. А она ей говорит: «Я не понимаю, как можно не хотеть учиться музыке. Я бы своими покрученными пальцами еще сегодня играла». Я думаю, что от мамы, бабушки Иван взял очень много. А потом был у него какой-то внутренний стимул. Он со школы много над собой работал, много читал. А во время учебы в Донецке было несколько преподавателей, которые познакомили его с той украинской литературой, которой не было в учебных программах, — об этом он написал в своих воспоминаниях.

— На встрече с участниками Летней школы журналистики «Дня» профессор Владимир Панченко рассказывал о жене Васыля Стуса, которую Стус в письмах часто просил рассказать последние новости или переслать ему ту или иную статью. По словам Владимира Евгеньевича, сегодня в обществе мы недостаточно внимания уделяем женам наших великих, которым тоже было сложно жить без мужа в тех условиях, которым необходимо было иметь большое гражданское мужество, чтобы разделить позицию мужа. Как вы восприняли арест Ивана Михайловича? Разделяли ли позицию мужа, когда он писал труд-опровержение «Грани кристалла»? Вы рассказывали, что Параджанов, который проходил по этому делу как свидетель, на допросах поддержал Ивана Дзюбу. Были ли в диссидентской среде еще люди, готовые стать на его защиту?

— Сергей Параджанов — это уникальный человек. Он потом рассказывал мне о том, как шел на допрос: «Марта, у меня так ноги тряслись. Когда меня еще не через главный вход, а со стороны повели, то я думал, все — меня посадят. Но потом такой следователь симпатичный стал что-то меня спрашивать и говорит мне: «Дзюба против советской власти». А я ему: «А вы что хотите, чтобы он был за советскую власть?!». Это был человек творческий, без какого-либо контроля над собой. Были и другие люди, мои родственники во Львове и Комарне, мои друзья — Николай Левчук, Клава Генсюровская, Марта Вербицкая, Таня Больботенко и другие, друзья нашей семьи — Григорий Кочур, Григорий Гавриленко, Елена Компан, Сурен Шахбазян, Анатолий Фуженко. Микола Лукаш никак не мог смириться с тем, что Ивана арестовали, и хотел написать письмо с наивным предложением отсидеть вместо него срок. Это обсуждалось в Ирпене, в доме Кочура. Я присутствовала при этом и говорила тогда Миколе, что его письмо не только не поможет Ивану, но и навредит ему самому. Я даже привела такой аргумент: «Ты же знаешь: я сегодня на работе, завтра меня могут уволить, мама без пенсии. С чего я буду жить? Давай ты будешь помогать мне». Он согласился. А примерно через два дня пришел ко мне и сказал: «Я написал письмо. Я это сделал не для Ивана, не для тебя, а для себя. Потому что я с этим жить не мог». В результате, его перестали печатать. Он был человеком очень непрактичным, в своей квартире из кухни сделал библиотеку, а обедать ходил в ресторан. И тут вдруг у него не стало денег. Хотя друзья помогали ему, как могли.

Мне после ареста было очень тяжело. Неожиданностью арест был и для Ивана. У него было много творческих планов. И тут вдруг все это оборвалось. А еще здоровье... Когда мы поженились, у Ивана была открытая форма туберкулеза, ему предлагали операцию — удаление одного легкого. Но Николай Амосов, который должен был делать операцию, посоветовал несколько месяцев подождать, позаниматься физкультурой, плаванием, стоянием на голове... Иван всем этим занимался, и обошлось без операции, хотя после этого были рецидивы, и я знала, что любое ухудшение условий может вызвать обратный процесс. Поэтому я думала только о том, что я могу сделать, чтобы его оттуда вытянуть. Я не встречалась с иностранными корреспондентами, не давала интервью. Я обращалась во все возможные инстанции и говорила, что мой муж не виноват.

— Для многих тогда он был символом...

— Да, по-видимому, для многих он был символом. И я бы сказала, что это было помимо его желания. Его угнетало то, что он не может спокойно сесть за стол и работать. Эта работа «Интернационализм и русификация?» сделала его символом помимо его воли. Еще сыграли роль его выступления на литературных вечерах, которые тогда были очень популярными. Он всегда очень логично мог сказать, обосновать. Однако насколько я знаю, Иван не хотел заниматься политикой, он хотел заниматься литературой. До ареста он обращался с просьбой в Союз писателей, чтобы его на год или два отправили в Армению или Прибалтику, где бы он изучал язык и вышел за рамки этого замкнутого круга, в котором он становился символом. Я его поддерживала в этом. Я видела, что он — это литература, что ему не нужно быть трибуном, что ему нужен стол и книжки, его жизнь — в этой работе.

— Общались ли вы с женами других шестидесятников-диссидентов, судьбы чьих мужей была похожей?

— Сначала ко мне приходила Леонида Светличная, советовала, что нужно передать Ивану, также Михайлина Коцюбинская. Но когда пошли слухи, что Иван Михайлович готов идти на компромисс, а я его поддержала, эти визиты прекратились. Впоследствии, когда Иван Светличный вернулся инвалидом, общение с Лелей возобновилось. Хотя очень многие люди поддерживали и мою позицию: Сергей Параджанов, круг художников. Ведь компромисс, на который пошел Иван, был не за счет клеветы на кого-то. Вернувшись на волю, он продолжал свое дело.

— В украинской культуре принято, что женщина становится опорой и поддержкой мужчины, тем самым, возможно, пренебрегая собственными амбициями. Вы — квалифицированный физик, не хотелось ли вам немножко дистанцироваться от работы мужа, начать собственную деятельность, возможно, защитить диссертацию?

— Нет, вы знаете, в этом плане у меня не было личных амбиций. Когда я вышла замуж, то поняла, что физика отошла на второй план, поняла, что то, что он делает, и его способности намного больше, чем то, что могу сделать я. Поэтому все вышло абсолютно естественно. Меня удовлетворяло то, что он советуется со мной, уважает меня, что мы вместе находим общий язык. И обычно рядом с ним было интересно.

— О профессиональной деятельности Ивана Михайловича известно. А каков он в другой обстановке, в семье?

— Дома его больше всего интересует его письменный стол. Правда, на письменном столе я тоже временами навожу порядок (смеется. — Авт.). С моей мамой у него были идеальные отношения. Разговаривая с дочерью, он никогда не повышал голос. Однажды был такой случай. Аленка сидела за столом напротив работающего Ивана. Еще была маленькой, и очень ему докучала. Он ее раз попросил угомониться, второй. Я вижу, что он уже сердится, встал — и в коридор, где ремень его висел. Заходит в комнату с ремнем в руках. И тут ребенок так искренне рассмеялся, когда увидел отца с ремнем, что он бросил его и больше в руки не брал. Любит очень внучку Олю. В быту он полностью полагается на меня, с соответствующими для меня последствиями. Всегда был готов помочь, но раньше не хватало времени, а теперь и здоровья.

— Атмосфера, царившая в 1960-х, и имена, которые вы вспоминаете, сегодня уже стали историей, а тогда это были люди, формировавшие климат. И этот климат был особенным, он отличался аристократизмом духа. Киев в советское время был более европейским городом, чем сегодня. Почему, по-вашему, этот дух, который тогда сформировался, не удержался в независимой Украине?

— Я бы не сказала, что Киев был тогда более европейским. Зато имел свою обворожительность. Мы знали многих замечательных людей, которые приходили на помощь. Не только из художественной или литературной группы. Например, директор Тубинститута Мамолат уступил Ивану свой кабинет, когда он во второй раз оказался в больнице с открытой формой туберкулеза, чтобы Иван мог по вечерам работать. Детский офтальмолог Надежда Исааковна Пильман, когда Ивана арестовали, демонстративно вне очереди принимала нашу дочь. Сейчас тоже есть такие люди. Просто хорошие люди менее заметны, чем злобные или нахальные. И сегодня мы встречаемся с очень хорошими людьми.

— Недавно в Киеве был представлен проект «Устная история украинской независимости». Иван Михайлович активно участвовал в формировании Руха, в других событиях того времени. Как вы это время помните? Почему люди, которые были инициаторами демократических преобразований, не сыграли ключевую роль в выборе направления развития страны?

— Я не политик и не могу ответить на такой трудный вопрос. Знаю только, что Иван не хотел идти в политику, не хотел быть депутатом, хотя ему предлагали. Он считал, что не имеет надлежащих организаторских, чиновнических способностей. Я помню его работу в министерстве, это для него был ад. Он понимал, что это не его дело.

Большие надежды породила помаранчевая революция. А затем пришли большие разочарования. Это самая большая беда. И необходимо какое-то время, чтобы люди опять поверили в себя.

— Советские времена во многом были сложными, но все же людям удавалось быть счастливыми. Что было самым большим удовольствием в вашей жизни? Поделитесь, пожалуйста, с нашими читателями собственным опытом, как оставаться счастливыми, невзирая на всяческие неурядицы, как быть интересными друг другу и сохранять чувства, невзирая на время?

— Система, даже такая сложная, как Советский Союз, не может постоянно тяготеть над человеком. Каждый, кто не был во времена СССР политическим деятелем, жил своей жизнью, своими заботами. Поэтому удовольствие приносили семейные радости или же выход интересной книги или статьи. Если мы шли на новый фильм или выставку художника, то это тоже приносило радость и удовольствие. Что касается чувств, то, по-видимому, любовь в молодости, несколько экстремальная, перерослая в более спокойное, глубокое чувство. В одном из рассказов Гоголя есть такая история: у молодого юноши умерла девушка, он хотел покончить жизнь самоубийством, но не сделал этого, а уже через год был счастлив с другой. В то время, когда не стало одного из его родителей, которые всю жизнь прожили вместе, то очень быстро не стало и другого. Очевидно, эти связи между людьми, которые любят друг друга, со временем переходят в какое-то другое измерение.

— Я знаю, что Иван Михайлович не любит пафосные юбилеи. Как вы планируете отпраздновать его 80-летие?

— Лишь в семейном кругу. Иван Михайлович никогда не любил юбилеи и не отмечал их. Поужинаем все вместе, семьей.