Смертельные жернова

Творчество крупных мастеров литературы — это своего рода ключ, позволяющий открыть скрытые, «тайные» двери истории, постичь подлинный смысл кровавых трагедий и драм прошлого, понять закономерности исторического процесса. Но при одном условии: при этом необходимо избавляться от обветшалых стереотипов и догм, смотреть и на творца, и на его произведения честно, объективно и непредвзято.

Очень интересный пример — Михаил Шолохов и его наследие. Его творчество еще при жизни было признано «классикой литературы социалистического реализма», писатель был дважды Героем Социалистического Труда, депутатом Верховного Совета СССР (на протяжении более сорока лет), членом ЦК КПСС, лауреатом всех возможных премий (от Сталинской — Государственной — до Ленинской и Нобелевской)... Казалось бы, счастливая, «удавшаяся» судьба официально признанного мэтра литературы в тоталитарном государстве! Но при этом «выносились за скобки» такие немаловажные события в жизни автора «Тихого Дона», как побег от ареста (казалось бы, неминуемого) в 1937 году, родственники, близкие и друзья, изведавшие, что такое сталинская тюрьма, интриги и доносы, жестокая партийная цензура, не дававшая спокойно дышать, обвинения в том, что «Тихий Дон» — вещь, по сути дела, кулацкая и антисоветская, и более того, сам-то роман написан вовсе не Шолоховым (плагиат!)...

Учитывая все это, непредубежденный исследователь, очевидно, вынужден будет признать: удивительно не то, что у Шолохова (не так в художественных произведениях, как в публицистике — речах на партийных форумах, статьях, «открытых письмах» и т. д.) можно найти славословия «единственной и направляющей» родной партии, грубые нападки на диссидентов, резкие выпады против Запада, клятвы в верности методу социалистического реализма... Удивительно то, сколько у писателя написано такого, что никогда, ни при каких обстоятельствах не могло быть пропущено советской цензурой. Один из ярких примеров — выразительный, художественно сильный фрагмент из романа «Они сражались за Родину» (написан, вероятнее всего, в 60-е годы ХХ века), посвященный, что особенно интересно, украинской тематике.

Следует напомнить, что Шолохов, чья мать, Анастасия Даниловна, была украинкой родом с Черниговщины, любил нашу землю, не раз бывал в Украине, дружил со многими украинскими писателями. Отрывок же из романа (самое поразительное, что автор предназначал его для публикации не где-нибудь, а в высшем партийном органе — «Правде»! Некоторые главы, в изуродованном и урезанном цензурой виде, действительно вышли в «Правде» в марте 1969 года. Другие, несмотря на достаточно резкое по тону обращение Шолохова лично к Л. Брежневу, так и не были напечатаны), о котором речь пойдет далее, интересно раскрывает духовную трагедию украинца-коммуниста, чьи национальные чувства оскорблены и растоптаны. Действие происходит в 1937 году на Дону, хотя, быть может, исторически достовернее было бы перенести его на четыре года ранее, в 1933-й, но это выбор Шолохова — судьба его героя попадает под смертельные жернова тиранической сталинской системы. Приводимый ниже отрывок был опубликован только через 12 лет после смерти писателя, в 90-е годы. Героя зовут Иван Степанович Дьяченко. Отрывок, с которым дальше ознакомится читатель, выстроен как его драматический монолог.

Итак, читаем у Шолохова. Герой исповедуется другу: «Так вот, Микола, я тебе об этом никогда не говорил, не было подходящего случая, а сейчас скажу, как через свои нервы в тюрьму попал: в тридцать седьмом я работал заведующим райземотделом в соседнем районе, был членом бюро райкома. И вот объявили тогда сразу трех членов бюро, в числе их и первого секретаря, врагами народа и тут же арестовали. На закрытом партсобрании начали на этих ребят всякую грязь лить. Слушал я, слушал, терпел, терпел, и стало мне тошно, нервы не выдержали, встал и говорю: «Да что же вы, сукины дети, такие бесхребетные? Вчера эти трое были для вас дорогие товарищи и друзья, а нынче они же врагами стали? А где факты их вражеской работы? Нету у вас таких фактов! А то, что вы тут грязь месите, — так это со страху и от подлости, какая у вас, как пережиток капитализма (! — И. С.), еще не убитая окончательно и шевелится, как змея, перееханная колесом брички. Что это за порядки у вас пошли?». Встал я и ушел с этого партийного собрания. А на другой день вечером приехали и за мной...

На первом же допросе следователь говорит мне: «Обвиняемый Дьяченко, ану, становись в двух метрах от меня и раскалывайся. Значит, не нравятся тебе наши советско-партийные порядки? Капиталистических захотелось тебе, чертова контра?!». Я отвечаю, что мне не нравятся такие порядки, когда без вины честных коммунистов врагами народа делают, и что, мол, какая же я контра, если с восемнадцатого года я во второй конной армии у товарища Думенко пулеметчиком на тачанке был, с Корниловым сражался и в том же году в партию вступил. А он мне: «Брешешь ты, хохол, сучье вымя, ты — петлюровец и самый махровый украинский националист! Желто-блакитная сволочь ты!»

Еще когда он меня контрой обозвал, чую, начинают мои нервы расшатываться и радикулит вступает в свои права, а как только он меня петлюровцем обозвал, — я побледнел весь с ног до головы и говорю ему: «Ты сам великодержавный кацап! Какое ты имеешь право меня, коммуниста с восемнадцатого года, петлюровцем называть?». И ты понимаешь, Микола, с детства я не говорил по-украински, а тут как прорвало — сразу от великой обиды ридну мову вспомнил (!. — И. С.): «Який же я, кажу, петлюровец, колы я и на Украине ни разу не був? Я ж на Ставропольщине родився и усе життя там прожив». Он и привязался: «Ага, говорит, заговорил на мамином языке! (Это — преступление! — И. С.) Раскалывайся дальше!». Обдумался я и говорю опять же на украинском: «У Петлюры я не був, а ще гирше зо мною було дило...» Он весь перегнулся ко мне, пытает: «Какое? Говори!». Я глаза рукавом тру и тихесенько кажу: «Був я тоди архиереем у Житомири и пан гетьман Скоропадский мене пид ручку до столу водыв». Ах, как он взвился! Аж глаза позеленели. «Ты что же это вздумал, издеваться над следственными органами?!». Откуда ни возьмись, появились еще двое добрых молодцев, и стали они с меня кулаками архиерейский сан снимать... Часа два трудились надо мной! Обольют водой и опять за меня берутся. Ты что, Микола, морду воротишь? Смеешься? Ты бы там посмеялся, на моем месте, а мне тогда не до смеха было. За восемь месяцев кем я только не был: и петлюровцем, и троцкистом, и бухаринцем, и вообще контрой и вредителем сельского хозяйства (но, значит, выпустили. — И. С.)... На людей первое время не мог глядеть, стыдился за свою советскую власть, — как же это она меня, до гроба верного сына, в тюрьму законопатила?».

Вот такой фрагмент из незаконченного романа (по другим, достаточно убедительным, данным, сожженного автором, когда он убедился в невозможности преодолеть «рогатки» цензуры — а передавать рукопись на Запад дисциплинированный коммунист и член ЦК Шолохов принципиально не хотел). Конечно, для нас, украинцев, интересно тут, как при уничтожении человека, а, скажем прямо, у реального Дьяченко выжить в той страшной ситуации шансов было не так уж много, используются ржавые ярлыки «петлюровщины» и «национализма». Надо помнить, что эти ярлыки и сейчас очень активно используются якобы украинскими якобы коммунистами; на них и эта глава, написанная убежденным коммунистом Шолоховым, впечатления не произведет. И это, кстати, еще раз подчеркивает насущнейшую необходимость создания в Украине действительно национальной левой партии, защищающей действительные интересы людей труда, а не раболепствующего филиала московского центра — Союза коммунистических партий — КПСС (! — И. С.) во главе с Зюгановым, откуда и поступают к «товарищам» в Киев нужные указания.

Бесспорно, Шолохов очень и очень многое смягчил в этой своей главе. Но ведь он рассчитывал — повторимся — на публикацию романа в «Правде». И направлял письма Брежневу — чтобы процесс, наконец, «пошел». Вот одно из этих писем, датированное октябрем 1968 года. «Дорогой Леонид Ильич! Как ты сегодня сказал, вступая в доклад на Пленуме ЦК, «по традиции регламент Пленума не меняется», так и у меня, по неписаной традиции, не менялись отношения с «Правдой»: и «Тихий Дон», и «Поднятая целина», и «Они сражались за Родину» почти полностью прошли через «Правду». Не изменяя этой традиции, я передал туда новый отрывок из романа, который вот уже более трех недель находится у тебя. С вопросом его использования нельзя дальше тянуть, и я очень прошу решить его поскорее по следующим причинам: 1) Я пока не работаю, ожидая твоего решения. Не то настроение, чтобы писать. 2) О существовании этого отрывка и о том, что он находится в «Правде», широко известно в Москве, и мне вовсе не улыбается, если кто-нибудь в «Нью-Йорк таймс» или какой-нибудь другой влиятельной газете поместит сообщение о том, что вот, мол, уже и Шолохова не печатают, а потом нагородят вокруг этого еще с три короба.

Обещанный тобою разговор 7 октября не состоялся не по моей вине, и я еще раз прошу решить вопрос с отрывком поскорее. Если у тебя не найдется для меня на этот раз времени для разговора (хотя бы самого короткого), поручи, кому сочтешь нужным, поговорить со мной... Я на Пленуме ЦК. Улетаю в субботу, 2 ноября. Срок достаточный для того, чтобы ответить мне, даже не из чувства товарищества, а из элементарной вежливости.

М. Шолохов, 30.10.1968».

Стоит ли говорить, что ответа на свое письмо (написанное в очень «необычном» для тех лет тоне) он от Брежнева не дождался.