«Мне не стыдно признать ошибку»

В последний раз мы разговаривали 10 лет тому назад: иное время, иное кино, иная страна.

Слушать Балаяна всегда интересно.

Тем более сейчас. И поводов для этого искать не нужно. Хотя нет, повод есть: в апреле Роман Гургенович начинает съемки нового фильма — впервые за десятилетие. «Ангел» — это черно-белая драма, первый вариант сценария для которой был написан еще в Париже в 1990 году.

Мы говорили о кино, театре, политике, жизни, но начали, впрочем, с анекдота.

АНЕКДОТ

— В сумасшедшем доме врач заходит в палату. И видит, что на подоконнике у отворенного окна стоит пациент, собирается прыгнуть. «Я же вам говорила, что вам нельзя этого делать». — «Бог сказал, что мне сегодня можно». С пятой кровати голос: «Я ему этого не говорил».

ПЕРВЫЙ СЦЕНАРИЙ

— В 1960 приехала какая-то женщина из Еревана, мою мармызу заметила и пригласила на пробы в Ереван, к Степану КЕВОРКОВУ — председателю республиканского Союза кинематографистов. На главную роль я не прошел. Зато предложили роль комсорга, но дядя, главный администратор театра в Степанакерте, мне отказал. Однако Кеворкову я понравился. Я ему дал сценарий — только не смейся — «Ленин, море и Али». У  Эгише ЧАРЕНЦА, такого себе армянского Маяковского, было стихотворение «Ленин и Али» — о том, как в Трапезунде грузчик Али мечтает о Стране Советов  и коммунизме, этой утопии. Я и придумал целый сценарий об этом. Показал Кеворкову, он сказал: «Забавно, что-то есть. Но нужно доработать». Не утвердили.

КИЕВ

— Впервые в Киев я приехал в феврале 1962-го с товарищем, потому что нам сказали, что в Киеве красивые девушки. Приезжаем, зима, мы без кепок, в гостинице нас не берут. Родители, к счастью, дали хороших денег. Носки мы меняли так: подъезжали к какому-то магазину, покупали новые, те выбрасывали. Панычи вот такие. Пошли в гостиницу «Театральную», но нас туда тоже не взяли, несмотря, что сами из театрального института. И здесь голос сбоку: «Мальчики, можно вас?» Бабушка такая: «На хату не хотите?» Цена устраивает. Коммуналка прямо на Золотоворотской, 2. Хозяйка в какой-то конуре, а нам сдала большую комнату. Валентина Тимофеевна, до сих пор помню. Только одно условие: кроме оплаты, каждый вечер — бутылка водки. Сказано — сделано.

Зашли мы тогда и на студию Довженко. Я же собирался киноартистом быть. И меня видит на третьем этаже режиссер Виктор ИВЧЕНКО, который планировал снимать фильм о спорте. Он остановил меня и спросил: «Вы не гимнаст?» Нет, я в 16 лет спорт бросил. Поехали мы тогда ни с чем.

ПОХОРОНЫ И СНЕЖКИ

— В 1968-м, уже учась в институте имени Карпенко-Карого, я придумал короткометражку, как человек на собственных похоронах подслушивает, лежа в гробу, кто что о нем говорит. Мой педагог, Тимофей ЛЕВЧУК, даже спросил, не собрался ли я умирать. «Нет, но каждый об этом думает». — «Я об этом не думаю».

Потом у меня был замечательный сценарий «Красные галстуки». Параджанов кричал, что это гениально. Потом еще один, где герои — актриса-неудачница и чернокожий парень. Она выходит зимой на улицу и вдруг кто-то бросает в нее снежком. Потом снова — оказывается, это чернокожий парень заигрывает так. Они знакомятся, я придумал, как они все вместе в Лавре лепят снежную бабу. Даже Юрию ИЛЬЕНКО, который ревновал меня, что я все время ходжу к Параджанову, понравилось. Мы начали снимать. Но декан Смородин увидел материал и запретил.

ШУХЕР

— Я придумал, как снять фильм за один день. Мы с оператором Аркадием ПЕРШИНЫМ выкупили — а, в сущности, похитили  камеру — в выходной стали на бульваре и с длиннофокусной оптикой снимали вход во Владимирский собор, как раз на Яблочный Спас. А Аркадий МИКУЛЬСКИЙ  там внутри записывал звук на магнитофон, за который я тоже заплатил отдельно. Вдруг Микульский выходит, а за ним милиционер. Алексей хватает камеру и мы мчимся быстрее лани — потому что камеру в выходной день взяли, начальника цеха арестуют. Микульского оставили, но обошлось. За день не получилось.

ПОМОЩЬ

— Раньше любой студент-дипломник имел право сделать диплом на средства студии Довженко. Я вот поехал в Карпаты в экспедицию на месяц. Я везде в настоящий момент проталкиваю эту идею: есть масса людей, которые окончили институт. Они имеют право на дебют. На художественную ошибку за счет государственных средств. Талантливо снимут или нет — неважно. Мой первый фильм «Эффект Ромашкина» — бездарен. К чему здесь это? Может, в других рамках он будет иным. В институте ты контролируешься внешне, педагогами, а диплом — это уже не твой учитель решает, это уже ты. Я понял, что я, наконец, в профессии, именно когда завершил дипломную работу.

ФОТО ПРЕДОСТАВЛЕНО РОМАНОМ БАЛАЯНОМ

ЛЕТАТЬ

— В «Полетах во сне и наяву» есть сцена, где герой едет на красных «Жигулях» — это, кстати, действительно «Жигули» Олега ЯНКОВСКОГО — а около тротуара 7 качелей, на которых качаются дети. Помню, у меня на просмотре кто-то спросил: «Это в каком городе дураки поставили качели прямо около машин?» Но у меня герой все время говорит, что человек может летать. Поэтому я попросил директора принести и поставить качели. Герой проехал, поймет ли зритель, почему я так сделал? Я просто пластично продолжаю эту тему полетов. Это все так бывает.

ТЕАТР

— Почему я театр люблю больше, чем кино? Потому что в нем раздеваются. Театр начинается с вешалки — это же гениальное определение. Мы раздеваемся, это храм. Есть, конечно, интересные спектакли, которые начинаются с уже открытой занавесью, но зачем? Там, за занавесью, они, а здесь мы, это же прекрасно! Они лицедеи. Мы их видим, они другие, и это замечательно.

СВОЕ МЕСТО

— В театре я мог бы быть, возможно, и более успешным, но кино — это просто популярный вид искусства. Помню, когда стал более-менее известным, ко мне масса молодежи, знакомые моих знакомых, просилась, чтобы я устроил их во ВГИК. Потому что я знаю Соловьева, Хуциева. Я соглашался, но честно предупреждал: есть талант — помогу, если нет — шагу не ступлю. И вот помню, первый раз — пришла девушка. Не что-нибудь, но может быть. Красивая. Спрашиваю: «А зачем вы хотите в кино?» — «Это интересно». — «Нет. Давайте будем честными. Я отдал предпочтение кино, потому что это популярный жанр. Значит, вы хотите быть известной? Чтобы вас узнавали на улице?»  — «Вообще-то так». — «Ну, так давайте тогда я вас устрою на курсы телеведущих. Они еще более известны». Думаешь о славе — значит, предан не искусству, а только себе. Тебя волнует только вопрос славы. Как меня волновало, когда я думал, что я киноартист. Тоже мне, большое цабе.

Те, кто в искусстве — на виду. Вот тебя мало видно, ты пишешь, мы тебя знаем лишь по письму. В настоящий момент разумно пишешь, в старости можешь начать глупости писать. Но это проходит не так страшно для тебя. Пишет — пусть пишет. Но я снимаю кино, я на виду.

ТРЕЗВОСТЬ

— Меня трудно заставить думать так, как мне не свойственно. Вот показывают «Райских птиц», мою картину, которую я не люблю, в Ереване на фестивале. Вдруг президент фестиваля говорит мне в фойе: «Рома, с тобой хочет познакомиться Вим ВЕНДЕРС. Ему очень понравилась картина». Подошел и через переводчика рассказывает: «Мне хотелось после вашего фильма тоже летать. Я чувствовал себя как этот герой, мои мысли таковы же». Я отрицаю: «Все говорят, что фильм старомодный и консервативный». — «Примите это как комплимент». Но когда мы отошли, я спросил у президента: «Он, по-видимому, уже плохие фильм снимает?» — «Ну, последние — такие себе». Анджей ВАЙДА тоже хвалил... Казалось бы: вот, такие люди похвалили. А я остаюсь при своем мнении. Потому что считаю, что это неудачное кино. Фильм есть, кино нет. Это разные вещи. Хотел лучше — не получилось.

ВДОХНОВЕНИЕ

— Меня когда-то обвиняли, что финал «Полетов» — это «Пепел и брильянт» Вайды. Ну да. Но я не думал, когда снимал.  Какая разница — видел я это в кино или в жизни? Или вот человек у меня прыгает в воду, и Калягин прыгает в воду в «Механическом пианино». Да. Но иначе все, правда?

БЕЗДЕЛЬНИКИ

— Все бездельники студии Довженко мечтают попасть ко мне в группу, потому что знают, что я никого не выгоняю. Сколько раз директора фильмов говорили мне выгнать того или этого, потому что с ним невозможно! Другие давно бы прогнали. Николай МАЩЕНКО (1929—2013, прежний директор студии Довженко. — Д.Д.) вообще бы убил. Вот пример: нужно мне в кадре лампу с зеленым абажуром. Художник принес с красным. Но я не могу оскорбить ни художника, ни реквизитора. Даю последнему задание: найти зеленую пепельницу. Нашел. И я придумал иначе эту сцену, не связанную с абажуром.

СБЛИЖЕНИЕ

— В настоящее время интеллигенция уравнялась по бедности с народом. Раньше она думала не столько о деньгах, сколько о цензуре, о том, что личность невозможна, что придется быть гайкой в той стране. А народ думал — как выжить. А теперь интеллигенция живет даже хуже за народ. Теперь они одинаково критикуют, одинаково ненавидят, проклинают одно и то же.

МАЗОХИСТ

— Я его так назвал — никто не понимает. Путина все обзывают отбросом, но в действительности он мазохист. Он знает, что весь мир ненавидит его — и именно этим питается. Это и является мазохизмом.

НАРОДНЫЕ И НАРОДНЫЕ

— Мне стыдно за наши местечковые провинциальные прилагательные — «выдающийся», «народный», «заслуженный». Скажи: «человек не без способностей», «известный режиссер» — и мне достаточно. Ну, вот как ты меня можешь назвать «выдающимся», если ты видел фильмы Феллини? Как ты можешь быть народным артистом, если Высоцкий официально не был народным артистом? Но есть им в действительности. Рома БЫКОВ, Леонид БЫКОВ. Вот они — народные.

ОШИБКИ

— Когда я впервые увидел «Цвет граната», то сказал Параджанову  прямо: «Это ваша творческая неудача». Я всегда считал, что он в жизни — абсолютный гений, больший, чем на экране. Тем более его коллажи. Однажды, через многие годы, в 23.00 я пришел домой. Включаю телевизор — а там какой-то француз говорит о Параджанове. А затем начинается «Цвет граната». И я не могу оторваться. Утром позвонил Светлане ЩЕРБАТЮК, его жене: «Помнишь, я тебе говорил, что он в жизни гениальнее, чем на экране. Так вот, теперь могу сказать, что в жизни он дерьмо, а на экране таки гений». — «Я давно так считаю».  Мне не стыдно признать ошибку. Я сначала на «Пропавшую грамоту» сказал, что это дерьмо, а Параджанов сказал: «Это ты дерьмо». Через 18 лет, лежа в постели, я посмотрел ее по ТВ — какая картина! И сделал все, чтобы она поехала в Баку на фестиваль. То же я сделал с замечательным фильмом Владимира ДЕНИСЕНКО «Совесть», его в свое время не пустили в прокат — помог отреставрировать и послал на фестиваль в Канаду.

ВОЗМУЩЕНИЕ

— Меня так унижало, когда мне делали замечания на худсовете. Я же горец. Другие злились молча, а я просто не мог, хотел что-то крикнуть, кого-то ударить. Как так можно? «Уберите этот кадр!» Таким тоном?! Я до 1983 года дикарем был, скажем так.

ДЛЯ СЕБЯ

— У меня есть два фильма, которые я снимал для себя, зная, что зритель вряд ли выдержит: «Поцелуй» и «Первая любовь». Я не думаю о зрителе в них.  Немногим они нравятся, а мне да.

БЫТЬ АРМЯНИНОМ

— Ежегодно бываю в Армении на фестивале «Золотой абрикос», потому что бесплатно туда езжу. И потом на Карабах. Но я со стороны вижу больше недостатков, чем достоинств. Поэтому когда я там выступаю, то мне говорят: «Вы как турок прямо». Нет. Я просто глубоко переживаю, потому что люблю. Они изнутри смотрят, а я сквозь «бинокль». Слишком крупно получается, именно поэтому что далеко. Когда-то я мог начать карьеру именно в Армении с экранизации «Буйволицы», прекрасной повести Гранта МАТЕВОСЯНА,  но там тогда не захотели. Стал бы совсем другим режиссером. А теперь уже по горам не могу скакать. Таланты там поддерживаю, говорю кому нужно, чтобы обратили внимание.

Главное, что я делаю для Армении    — веду себя так, чтобы окружающие считали, что все армяне такие хорошие, как Рома Балаян.

ХОББИ

— Нет. Поговорить люблю. У меня есть товарищ, скульптор Николай РАПАЙ. Бываю у него почти ежедневно. Ему 90 лет, но память какая! Спрашиваю: «Коля, у меня в этом фильме один когда-то снимался в эпизоде, вот не вспомню имя.» Называет сразу. Я захожу к нему, и мы валяем дурака. Ни одной умной темы. То поем, изменяя, утрируя слова или мотив, то как будто танцуем. Я ему говорю: «Коля, представляешь себе, если кто-то установит видеонаблюдение, то о нас точно скажут: «Вот два дурака!»