Небесный Ворошиловград

Сегодня речь не о городе, а о книге.

Города с названием Ворошиловград давно нет; однако есть Ворошиловград как символ, миф, причем не обязательно политический; Ворошиловград как определенная история жизни или, скорее, контекст такой истории. История, рассказанная Сергеем Жаданом в новом романе «Ворошиловград», отмеченном премией ВВС, в одинаковой степени социальная и метафизическая, лирическая и жесткая. Эта история могла случиться с кем угодно — и в то же время она небанальна настолько, насколько является небанальной жизнь в опасной близости к любви и к смерти.

О книге как пространстве и пространстве как рассказе мы разговариваем сегодня с автором «Ворошиловграда».

— Что за местность описана в «Ворошиловграде»?

— Это Старобельск, моя «малая родина». Хотя в романе этого названия нигде нет, но кто бывал на Старобельщине — сразу же узнает эту долину счастья, с меловыми берегами и кукурузными горизонтами. Я очень люблю этот городок, хотя в действительности жил там не так долго. Этот город имеет чрезвычайно интересный «бекграунд» — исторический и культурный. Возможно, я когда-то напишу о нем исторический роман. Скажем, о пребывании там Нестора Ивановича Махно осенью 1920 года.

— Почему ты решил писать именно о нем?

— Во-первых, мне всегда не хватало присутствия этой территории в украинской литературе. Да и не только в украинской. Не хватало включенности этой топонимики в литературную традицию. Хотя, знаешь, во времена моего детства в Старобельске «жили и творили» три настоящих поэта, члена союза — два украиноязычных и одна автор, которая писала на русском языке. Они регулярно писали поэзии, посвященные природе родного края, его трудящимся, его производственным победам. Все это печаталось в местной районной газете и выходило отдельными сборничками. Меня это всегда ужасно трогало — существование такой «локальной литературы», поэзии местного потребления, которая не всегда попадала даже на книжные прилавки областного Ворошиловграда. Во-вторых, мне кажется, что этот ландшафт, фактически степной и малозаселенный, хорошо можно описывать, воссоздавать и помещать в него персонажей. Потому что в более урбанистических условиях, или в каких-то лесных и прибрежных декорациях они (персонажи), несомненно, должны были бы действовать совершенно иначе.

— Какое отношение эти места имеют к реальному Луганску?

— Ну, Луганска-Ворошиловграда в романе в действительности нет, это такой оптический обман — название не совсем соответствует содержанию книги. Ворошиловград здесь присутствует как определенное место вне текста, собственно говоря, как контекст, который является важным для понимания природы поступков персонажей. Это такие почтовые открытки из прошлого, с адресами, на которые уже нельзя ответить, поскольку таких адресов давно не существует. Такая вот метафора прошлого, которое соединяет и связывает всех общностью поступков и ответственности. Понятное дело, что к реальному советскому областному центру все это не имеет отношения.

— Насколько сильно это место поддалось художественному переосмыслению?

— Мне хотелось, чтобы оно осталось узнаваемым. Даже для тех, кто его никогда не видел. Хотелось сохранить определенную пейзажную аутентику, дополнив ее универсальными метафорами.

— Если вернуться от универсального к личностному — это, очевидно, твой возрастной пейзаж.

— Да, это мои детство и юность. Если допустить, что ландшафты влияют на наше мировоззрение, на наш, скажем так, темперамент и глазомер, то ландшафтная бесконечность и временные углубления, конечно, в большой мере соответствуют моему пониманию мира. Ну, и постоянное присутствие где-то рядом транзитных зон, конечно же.

— Какие эмоции связывают тебя с теми местами сейчас, когда ты взрослый человек с определенным опытом, когда ты находишься по отношению к ним на расстоянии?

— Дистанция, несомненно, есть — все-таки я там давно не живу, хотя и регулярно там бываю. Очевидно, эта отстраненность, дистанциированность позволяют говорить об этих местах с нежностью, не впадая в пафос, и с жесткостью, не впадая в обвинение. Мне интересно следить за теми трансформациями, которые там происходят, интересно наблюдать, как местный темпоритм соотносится с темпоритмом остальной страны, насколько время в этой части нашей страны густеет и замедляется, насколько оно ускоряется в определенные моменты, как это влияет на жителей этих городков, и тому подобное.

— Имеет ли этот конкретный городок хотя бы какую-то собственную литературную мифологию?

— Конечно! Скажем, в Старобельске стоит памятник Остапу Бендеру, поскольку якобы именно этот город описан в «12 стульях» как Старгород. Кроме того, здесь определенное время жил Гаршин. Здесь родился Иван Свитлычный, где-то совсем рядом воевал в гайдамацких отрядах молодой Сосюра, о чем идет речь в его воспоминаниях. Но каким-то удивительным образом эта территория и в дальнейшем остается, по большому счету, не вписанной в общий текст. Мне кажется, что такая вписанность необходима и самой литературе, и этой территории в частности. Иначе остаются пустоты, лишающие эту страну объемности и веса. Мы существуем будто бы в определенном вакууме, в пространстве, лишенном фиксированности, фактически неидентифицированном пространстве.

— А там большее вдохновение для поэта или для прозаика?

— Скорее, для историка. Мне кажется, это действительно чрезвычайно интересная территория, которую не стоит игнорировать.

— Предлагаю поговорить о том «Ворошиловграде», который описан у тебя и который дал название книге. Можно ли считать этот город таким же писательским творением, как, например, Яливец у Прохасько?

— Ну, все-таки не Ворошиловград, я уже об этом сказал. Сравнивать это с писательскими творениями, по-видимому, не стоит — я же описал реальный город, который можно при желании узнать, можно проехаться по маршруту героя, можно найти описанные здания в реальной жизни. Хотя, конечно, в книге многие вещи, дома, улицы, пейзажи и панорамы имеют несколько видоизмененную перспективу, их виденье является достаточно авторским, и они могут на первый взгляд показаться просто вымышленными. Частично так оно и есть, хотя опять же — я не так выдумывал, как вспоминал. Память не обязательно должна быть точной. Главное — чтоб она была щедрой.

— Можно ли считать описанное тобой пространство — пространством фронтира, то есть такой мифологической границей между городом и прерией, между территорией хотя бы минимального порядка и дикой степью?

— Бесспорно, пограничность этой территории является важной ее характеристикой. Хотя я бы не говорил, что речь идет о размежевании с дикой степью. Скорее всего, мне хотелось воспроизвести с помощью слов некий транзитный поезд между разными частями реального. Фактически территория, которая начинается за рубежом, в этом случае выступает определенной потусторонностью, эдакой территорией мертвых, с которыми у местного населения налажены хорошие отношения и длительные финансовые связи. Понятное дело, здесь речь не идет о реальной геополитике, скорее о геопоэтике, о которой так любит говорить мой приятель Игорь Сид. Мне кажется, это один из ключевых образов книги: граница как грань между странами, как грань между живыми и мертвыми. Как грань между нынешним и прошлым. Соответственно, перевозчики в этом случае выступают не просто контрабандистами с определенной, ярко выраженной социальной функцией, а скорее сталкерами, вестниками смерти, медиаторами, которые общаются с мертвыми, обеспечивая непрерывность их контакта с живыми.

— Иногда по этому месту проходят странные кочевые процессии: неизвестно из каких краев, неизвестно куда. Кто они, откуда приходят и почему именно там?

— Ну, там разные процессии проходят. Скажем, в начале книги герою вдруг удается увидеть странную поступь непонятных персонажей, которые в действительности определяют последующие события и последующее появление героев, — и живых, и мертвых, и нерожденных. Это такой первый привет главному герою, первая весть о том, что он попал в нужное место и в нужное время, и что ему уже открылись шлюзы прошлого, из которых могут в любой миг выйти все, кого он помнит, и кого он уже успел забыть. А, скажем, появление во второй части монгольского кочевого лагеря озвучивает метафору постоянного движения, неукорененности, минуемости одних и привязанности к этой территории других. Это опять же сквозняк, за которым герой чувствует дыхание времени. Такое повторение великого переселения народов, которое будто бы иллюстрирует это разделение героев на тех, кто остался, и тех, кто ушел.

— Ты создал целую галерею характеров. Что это за люди, по-твоему, что их объединяет? Что такое этот дикий или, другими словами, непокорный «ворошиловградец»?

— Дмитрий, ну там очень разные герои. Мне хотелось спроектировать этакое старозаветное общество, которое бы придерживалось определенных родовых обычаев и ритуалов, и именно ими бы руководствовалось в повседневной жизни. Поэтому каждая социальная группа, каждый территориальный или профессиональный круг живет по своим особым правилам, правила эти достаточно патриархальные, хотя сама эта патриархальность трактуется достаточно иронически. В любом случае, все положительные герои этой книги не дикие, они скорее оседлые, и именно этой оседлостью определяется их солидарность и взаимоувязываемость.

— С другой стороны, те характеры, которые описаны у тебя, — много ли их в реальности, там?

— В действительности, я не думаю, что реальность там как-то сильно отличается от любой другой реальности. У нас у всех много общего, просто мы привыкли обращать внимание на различное. Возможно, я в некоторых случаях идеализирую своих героев, но так или иначе — я писал о живых людях, людях, которых я знал и любил.

— Можно ли сказать, что книга «Ворошиловград» — не о том, как человек изменяет пространство, а о том, как пространство изменяет человека?

— Или о том, как человек сосуществует с пространством, изменяясь вместе с ним и изменяя его вместе с собой.

— А в чем же тогда красота этого пространства?

— Я бы говорил не о красоте, а об интриге. Мне кажется, интрига этой территории заключается в ее определенном затемнении, недоговоренности, в ее постоянном выпадении из контекста. Немногие знают, что там действительно происходит, тем более — немногие понимают, что там происходит. Я, конечно, тоже мало что знаю и мало что понимаю. Но не теряю интереса.

— Ты практически не упоминаешь имени города, хотя не раз описываешь его. Почему?

— Мне не хотелось писать туристический путеводитель. Эта книга несколько о другом, поэтому название города действительно не так уж важно.

— И все же, единственный раз, когда возникает название, — это строка о небесном Ворошиловграде. Почему именно такая метафора?

— Ну, опять же — речь идет о географии, которая исчезает, выскальзывает у тебя из рук, растворяется в памяти, занимая свое место среди определенных потусторонних небесных фантомов. Это какие-то такие вещи, о которых стоит помнить, однако вовсе не обязательно их документально воспроизводить.