Памяти подвиг... и норма

В поминальное воскресенье в Мировке Кагарлыцкого района Киевской области состоялось открытие и освящение креста жертвам Голодомора 1932—33 годов. В те тяжелые времена здесь вымерла треть села — 257 человек, из них 107 детей (данные по состоянию на первое апреля этого года).

Это, можно сказать, беспрецедентное событие, потому что инициатором создания памятника выступил прогрессивный тридцатидвухлетний киевлянин — в Мировке в 33-м от голода умер его прадед, кроме того, оттуда родом его бабушка по матери. «Моя покойная бабушка Прасковья Балясная рассказывала, как в 1932 году спасла свою мать Одарку Рогоз, вывезя ее на санях в Киев (а это более 70 километров!), — рассказывает он «Дню». — Хотела вернуться и за своим отцом, а моим прадедом Емельяном Рогозой, но заболела. Вместо этого послала продукты. А когда выздоровела и приехала, то застала уже его могилу — посылку не получили (тогда посылки вообще в села не доходили). Поэтому я хотел почтить память всех тех, кто так и не дождался посылки, а таких односельчан было немало...».

Олег взял на себя почти все финансовое обеспечение (приобретение камня-песчаника, оплата работы скульптора). Также ему помогали друзья: Адам Сауэр из Польши, Том Бёзе из Германии, Роберто Привитера из Италии. Кстати, все трое приехали на открытие. Расходы на транспортировку и установление креста покрыл Мировский сельский совет.

Он установлен сразу при входе на новое кладбище — как раз напротив того места на старом кладбище, где массово хоронили тех, которые умерли голодной смертью (только на считанных могилах таблички с фамилиями, десятки остальных — безымянные, коллективные). Это — традиционный казацкий крест. В центре высечены жернов, который в определенной степени напоминает солнце, сломанный колосок и надпись-приговор — 33-й. «Этот жернов — многозначный, символичный, — говорит исполнитель проекта Николай Малышко, который также является автором надгробных памятных знаков на могилах Ивана Гончара и Василя Стуса. — Знаю его цену в голод, как и тех колосков, которые ребенком тайком рвал на колхозном поле. Я родом из села Знаменка Новомосковского района Днепропетровской области, где в те страшные годы погибли тысячи людей, среди которых и мои двое братьев. Эта тема созвучна моим ощущениям».

К насыпанной могиле, на которой возвышается памятный знак, люди, прежде всего, пожилые, несут паски, крашанки, конфеты, свечи — все то, что кладут на могилы родных и близких, хотя она — символическая. Ведь здесь похоронены их мечты, надежды...

Старая женщина аккуратно раскладывает конфеты, по одной вынимая их из кармана. Восьмидесятипятилетняя Дуня САВЧЕНКО потеряла во время Голодомора отца, мать, брата и сестру. «Папа — Яков Салий умер 5 апреля, а мама Мария Салий — на следующий день, — говорит она. — Осталось трое детей: мне было 8 лет, брату Марку — 5, сестре Оле — 3. Вскоре и они умерли. Есть было нечего — хоть бы какая травинка где вылезла. Какой-то бурьян выткнется, его сразу съедят. Ни собаки, ни кота вокруг — всех съели. Повсюду лежали пухлые люди. Хотя еще ребенком была, а на всю жизнь запомнила рассказ нашего односельчанина Федьки Вакуленко о том, как собирался хоронить одну женщину, и пришла другая, упала на колени и молила, чтобы в ту же яму положить ее сыночка. Положили их вдвоем, пригребли кое-как — тогда ни у кого не было сил». От услышанного становится жутко. Бабушка Дуня (так просит ее называть) предлагает пойти на старое кладбище, где могилы ее родных. «Осторожно, эти холмы — это безымянные могилы», — предупреждает она. Я отскакиваю назад и какое-то мгновение стою, оторопев, смотря на холмики, поросшие барвинком. «А вот здесь была огромная яма, куда свозили всех, — продолжает она. — Был такой человек по имени Дементий, который подбирал трупы и сюда вез, за что ему советы давали полкилограмма отрубей. Как-то одна женщина просила его: «Дементий, не бери меня — я еще не умираю». «До вечера умрешь, и придется опять за тобой ехать». Погрузил и повез...».

Бабушка помнит все до деталей, как будто это было совсем недавно. Говорит, что этот ужас у нее всегда перед глазами: «Эта «красная метла» все у людей забирала. Еще как мои родители были живы, отец спрятал два ведра проса в колодец — вытащили и оттуда. А мать посадила нас, детей, на мешочки с фасолью на печи, все перекидали и фасоль забрали».

Мы пришли. Здесь под скромным каменным крестом похоронен ее отец. Рядом — насыпана могила матери и сестры. Женщина кладет пасочки и конфеты на могилы, и тогда прислоняется к «отцовскому» кресту и что-то тихо-тихо говорит. Прощаясь со мной, держит меня крепко за руку и говорит: «Дочка, нужно всегда иметь запасы крупы, муки, сахара... Имеешь?..». Вот он — посыл любви! Предупреждение! Эта женщина будет бояться голода до конца своей жизни. Тот страх существует не на рациональном, осознанном уровне, а на подсознательном, инстинктивном. Очевидно, поколение, которое пережило лихолетье, уже от этого страха не сможет освободиться. Никогда! Более того, часто, когда следующее поколение живет там же, в селах, с дедами-родителями, это тревожное состояние и ему передается. Уместно будет вспомнить известного американского ученого, который, исследуя украинский Голодомор, стал Великим Украинцем, — Джеймса Мейса. Он впервые дал точное определение нашему обществу — постгеноцидное.

И вообще в психологии есть такие понятия как архетипы — глубинные символы, которые касаются как повседневной человеческой жизни, так и национального бытия. Например, Огонь, Земля, Солнце, Вода... Теперь — и Голод. В том-то и ужас украинской истории, что Голод также стал таким архетипом, ведь это уходит глубоко в подсознание.

Послушав свидетельства очевидцев Голодомора, осознаешь, что перекрывается порог боли. Вот только несколько: Мария МАЗЕПА , 83 года:

— Мне тогда было 11 лет, и я хорошо все помню. Пусть там, в Верховной Раде, не рассказывают, что был неурожай. Уродили и картошка, и морковь, и свекла, и пшеница... Но ведь «красные» забрали все до нитки. Мать на печи прятала просо — рядном застелет, а дети ложатся сверху. Так что вы думаете, ходили по хатам, зашли и в нашу, стащили нас с печки и забрали то просо. Не знаю, как корову не взяли. Только благодаря корове и выжили.

Недалеко от нас жила женщина. В селе ее называли Табульчиха. Она съела своего мужа и детей. Со старшим сыном резали по одному и варили... Потом ее советский суд осудил на лет десять. Говорили, что она отсидела, и вернулась в какое-то другое село. Вот так, сначала доводили до людоедства, а потом судили. Жалкое состояние. Такие люди уже не были жильцами на этом свете, а скорее — призраками. Мария СОКУР , 80 лет:

— В 30-е годы моего отца вывезли в Сибирь и там расстреляли. За что? За то, что имел вместе со своим братом шесть гектаров земли, корову, коня, пасеку, одним словом — был хозяином. Но разве эта красная голь знала, что такое быть хозяином! После этого маму с двумя маленькими дочками выгнали из нашей хаты, и мы буквально ютились у добрых людей. А мама, чтобы детей прокормить, почти ежедневно ходила пешком в Васильков, а это 40 километров! Пойдет, что-то кому-то поможет, заработает какой-то мизер и купит что-то поесть. Тогда ели все: сорняки, лебеду, мерзлую картошку... А как пухли с голода! В 1937 году нам возвратили часть огорода. Как-то мы смогли собраться с деньгами на деревянную хатку. Вспоминаю, я лежу пухлая, а сестра меня бьет — чтобы вставала и шла на огород работать. Я до сих пор не понимаю, как выжила. Анна СЯБРО , 81 год:

— Мои родители, братья и сестры выжили, а тетя умерла. И соседи умерли.

Мать с пухлыми ногами ходила в колхоз полоть свеклу. За то ей давали по литре затирки или, как ее еще называли, баланды (немножко мучицы и вода). Сама не выпьет, а нам домой принесет. И я ходила в колхоз — остатки сахарной свеклы собирала. Нагребу их в ведерки и отнесу. За это давали кусочек хлеба. Я сама не ем, а меньшим братьям и сестрам отнесу.

Через какое-то время дождались, что у нас началась картошечка вязаться, рожь наливаться. Стали колоски молоть, мять, на воде варить и так выжили. И если бы это нас не поддержало, умерли бы.

Освятив крест, зачитали фамилии всех 257 мировчан, которые умерли во время голода. Цифра не окончательная. После этого печального списка к сельскому председателю подходили люди и дописывали имена своих родственников или знакомых. «Меня до глубины души поразила одна пожилая женщина, которая просила прибавить фамилии и ее погибших родных, — отмечает политолог Том Бёзе из Германии. — Казалось, что она об этом впервые публично говорила. С одной стороны, это свидетельствует о том, что память жива, а с другой — что эта трагедия еще не пережита».

«День» также поинтересовался впечатлением у двух других друзей Олега, которые за свой счет специально приехали на это особое событие. «Я тронут, — говорит юрист Адам Сауэр из Польши. — Безусловно, поддержка национальной памяти на государственном уровне — важна. В конце концов, украинский Голодомор — проблема мирового уровня и он должен быть признан ООН геноцидом. Но, по моему мнению, поддержка национальной памяти, так сказать, «снизу», в маленьком селе Мировка — это, возможно, более важно, поскольку инициатива и содействие этой инициативе исходили от тех людей, которые там живут. А, значит, им не все равно». «Когда мы, друзья Олега, узнали о его намерениях, решили и сами приобщиться, хотя наша помощь, может, была в определенной мере символической, — прибавляет адвокат Роберто Привитера из Италии. — Потому что я впервые услышал о голоде в Украине в 90-е, когда учился в лицее (Роберто — наполовину поляк и лицей заканчивал в Польше. — Ред. ). Думаю, то, что Олег — типичный представитель украинского среднего класса, потратил определенную (кстати, немалую) сумму на установление памятника, превратив частную инициативу в важное общее дело — заметный штрих к портрету украинского общества, даже если такие, как Плугатаренко, в нем пока что исключения».

Олег Плугатаренко объединил вокруг своей инициативы друзей за границей и жителей села Мировка. Это может стать примером для наследования молодому поколению, не всегда же нашему обществу быть постгеноцидным.

В завершение «День» спросил у Олега Плугатаренко, как быть далее со своей историей о Голодоморе. «На самом деле, эти потери, нанесенные Голодомором, ощутимы до сих пор, — рассуждает он, — и сказались на нас как на количественном, так и на качественном уровнях. А страшнее всего, что сталинской системой украинцам был привит вирус страха, особенно вирус страха в отношении сопротивления. Конечно, хотя и медленно, но все же мы выздоравливаем. Поэтому о голоде в Украине, его причинах и последствиях нужно смело, откровенно говорить, чтобы избавиться еще и от вирусов лжи и воровства, потому что мы порой продолжаем жить при «украденной» истории. Это будет вселять, особенно в молодых, неусыпное стремление к справедливости».