Богдан Хмельницкий. Катарсис

Текст послесловия Владимира Панченко к переизданию исторического романа Лины Костенко «Берестечко» (Киев, «Либідь», 2010 год).

Исторический роман Лины Костенко «Берестечко» писался почти в течение трех десятилетий, и это обстоятельство должно быть принято во внимание в разговоре о произведении. Факт сам по себе уникальный. В украинской литературе есть произведения, которые в силу разных обстоятельств (преимущественно — драматичных, таких, которые от самих авторов не зависели) ожидали выхода в свет несколько десятилетий. Однако редко когда автор находился в силовом поле своего замысла так долго, как Лина Костенко. Задуманный и написанный вскоре после хрущевской «оттепели», роман о Богдане Хмельницком и Берестечке не был сразу «отпущен» поэтессой в открытое море читательских обсуждений. Да и мог ли он, именно такой, появиться в печати в условиях первых брежневских «заморозков»?

Стоит помнить и о чрезвычайной требовательности поэтессы к себе. Возможно, и сам роман не отпускал автора, заставляя ее постоянно корректировать первоначальный замысел, «шлифовать» текст – так, чтобы, по Микеланджело, от мраморной глыбы отпало все лишнее?(…)

Ответы на эти вопросы знает разве что сама Лина Костенко. Или же их вообще не существует: тайны творчества на то и тайны, чтобы оставаться неразгаданными, не признающими рациональных толкований. Ясно только, что роман «Берестечко» (по крайней мере изначально) связан с эпохой шестидесятничества, что увидеть свет он мог еще после сборника «Мандрівки серця» (1961) и книги стихов «Зоряний інтеграл», которую мир так и не увидел, поскольку она была «рассыпана» в 1963 году. В 1966 году в издательстве «Дніпро» должен был выйти томик лирики Лины Костенко в серии «Бібліотека поета», однако и этого не произошло. Не вышел также сборник «Княжа гора» (1972).

Кратковременная либерализация советского общества во второй половине 1960-х стремительно завершалась, начинался затяжной период «брежневщины» с характерной для него ползучей реставрацией старых, со сталинским душком, «порядков». У Юрия Давыдова есть роман о народовольцах «Глуха пора листопаду». Вторая половина 1960-х (а еще в большей степени в 1970-е годы) была именно таким временем – глухим. Хотя история украинских «несогласных» и продолжалась, однако течение свободомыслия все более напоминало реку Почайну. Почайна – это андеграунд киевской природы: говорят, что она течет под землей.

Тема поражения была актуальной.

Библиография Лины Костенко бесстрастно зафиксировала, что в 1965 г. в Украине не было напечатано ни одного ее произведения; в 1966-м появилось одно стихотворение («Крила»), к тому же в атеистическом журнале «Людина і світ»; в 1967 г. «Літературна Україна» дала подборку поэтессы (семь стихотворений) с обнадеживающим названием рубрики «З нової книги» («Княжа гора»?). В следующем году одно стихотворение напечатал журнал «Дніпро» («Кобзарю, знаєш, нелегка епоха цей двадцятий невгомонний вік...»). А дальше – вплоть до 1976 г. – наступил длинный-длинный перерыв, которому, казалось, не будет конца.

Первая версия романа «Берестечко» относится именно к той поре «глухого ноября».

Первое его издание появилось только летом 1999 года. Впрочем, десятью годами ранее харьковский журнал «Прапор» (1989 г., №6) напечатал большой фрагмент из «Берестечка» – тот, где Богдан Хмельницкий показан погруженным в воспоминания о его Гелене. В редакционном комментарии объяснялось, что этот фрагмент должен был появиться на страницах журнала еще во второй половине 1960-х в сопровождении короткого предисловия Игоря Муратова. Именно тогда самый «деятельный член редколлегии «Прапора», выдающийся поэт, прозаик и публицист Игорь Муратов, находясь в Киеве, посетил Лину Костенко, убедил ее в необходимости появиться перед читателями и привез в редакцию журнала раздел из ее поэмы о Богдане Хмельницком «Зелена пані Гелена»»1.

Предисловие Игоря Муратова сохранилось. «Начнем с того, что мы хотели бы напечатать произведение, о котором мы уже слышали как о завершенном, – писал И.Муратов. – Но оказалось, что Лина Костенко еще работает над поэмой и не считает, что она сегодня уже готова для печати»2. Поэтому читателям предлагался всего лишь отрывок «Зелена пані Гелена». А чтобы снять возможные предостережения и нежелательные вопросительные знаки, И.Муратов сделал к нему интересный (и весьма важный!) комментарий, собственно, подал историческую справку, которая свидетельствовала, что трагическая развязка (смерть Гелены от руки Тимоша Хмельницкого) была реальным фактом. В «Сказанії о войне козацкой с поляками» 1720 года упомянут сын гетьмана Тимош, который «Чаплинскую мачеху свою на воротах обвесил». Важной была также ссылка на академическое издание 1954 года, в котором зафиксированы эпизоды из личной жизни гетмана Богдана Хмельницкого, которые нашли отображение в романе Лины Костенко: «Коли почалася визвольна війна, Хмельницький за дозволом патріарха Паїсія одружився з жінкою Чаплинського, але ця шляхтянка виявилася недостойною гетьмана жінкою, підтримувала зв'язки з польською шляхтою і разом із своєю матір'ю розтрачувала майно Хмельницького, готуючись зрадити його. За відсутності гетьмана в 1651 р. Тиміш наказав покарати мачуху на смерть». (Из комментария понятно, что Игорь Муратов пользовался выписками, предоставленными ему автором).

И все же, несмотря на дипломатические «ходы» И.Муратова, отрывок «Зелена пані Гелена» во второй половине 1960-х напечатан не был: его сдали в типографию, заверстали в номер, однако «произведение было снято уже из журнальной верстки». Судьба публикации в таких случаях решалась вне редакции (в каком-то из трех возможных кабинетов – литцензора, обкома партии или КГБ).

Таким образом, первое знакомство читателей с будущим произведением произошло только в 1989 г. А затем прошло еще целых десять лет, прежде чем роман увидел свет в завершенном виде. Лина Костенко считала возможным и необходимым дать согласие на издание его отдельной книгой именно в неспокойном 1999-м, когда украинское «Камо грядеши?» рискованно напоминало Гамлетово «To be or not to be?»

В короткой аннотации, которую принято называть издательской, слышался голос самой поэтессы, которая объясняла читателям: «Це книга про одну з найбільших трагедій української історії - битву під Берестечком. Написана ще в 1966-1967 роках, вона згодом не раз дописувалась на всіх етапах наступних українських трагедій - і після поразки 60-х, і у безвиході 70-х, і в оманливих пастках 80-х.

Протягом цього часу з конкретної поразки під конкретним Берестечком тема цього роману переростала у філософію поразки взагалі, в розуміння, що «поразка - це наука, ніяка перемога так не вчить», – а відтак і в необхідність перемоги над поразкою. І, відкидаючи попередні варіанти, як відгорілі ступені ракети, на сьогодні, вже в незалежній Україні, в часи, коли вона стоїть перед загрозою вже остаточної поразки, - ця книга з необхідності бути написаною переросла для автора в необхідність бути опублікованою»3.

«Необхідність бути опублікованою» означала, что исторический роман «Берестечко» нужно читать как произведение-предупреждение. Украина ХУІІ века должна была чему-то важному научить Украину ХХ и ХХІ веков. История гетмана Богдана Хмельницкого с его триумфом и катастрофой, с его далеко не полностью использованными шансами должна была побуждать к осмыслению коротких и трудных уроков создания государства – вождями и всей нацией.

В выходных данных первого издания исторического романа Лины Костенко «Берестечко» указано, что к печати он был подписан «15.06.99». ХХ век медленно опускал занавес. Оглядываясь на это колоритное действо, стоит напомнить, что это было за время для Украины. Для нашего контекста это крайне важно, ведь речь идет об общественно-психологической ситуации, в которой появился роман о Богдане Хмельницком, его тяжелом поражении и его победе над поражением...

Минуло восемь лет украинской независимости. Приближались очередные президентские выборы. Было очевидно, что на пост главы государства реально будут претендовать действующий президент Леонид Кучма и кто-то из так называемой каневской четверки (Александр Мороз? Евгений Марчук?). Лидеру же коммунистов Петру Симоненко в сценарии Банковой отводилась роль «ассистента»: его нужно было во что бы то ни стало вывести во второй тур – и это означало бы, что выборы выигрывает Кучма (при условии, если «каневская четверка» распадется; в конечном итоге из-за предательства Мороза так и случилось).

Было время тревожных ожиданий. Украина никак не могла определиться со своими внешнеполитическими приоритетами, исповедуя сомнительный принцип «многовекторности». Во внутренней жизни экономически слабой страны набирали силы авторитарные тенденции. К конституционным правам граждан власть относилась пренебрежительно, а то и грубо. Демократические свободы только имитировались. Государственная машина готова была в любой момент грубо подмять их, привлекая к этому как административные средства влияния на недовольных и несогласных, так и правоохранительные органы, которые нередко игнорировали закон ради прихотей высшего начальства. Атмосфера безнаказанности подталкивала власть имущих даже к преступным действиям. Через год руками высокопоставленных милиционеров будет убит оппозиционный журналист Георгий Гонгадзе – режим уже был готов к подобным расправам. Президентские выборы осени 1999-го только закрепили в головах власть предержащих убеждение: «Нам можно все». Ведь во время избирательной кампании власть вела себя крайне нагло – и общество позволяло эту наглость. Оно еще не дозрело до того протеста, который всколыхнет Украину в 2004-м. Доминировали разочарование и готовность к поражению…

Именно при таких обстоятельствах и появился роман Лины Костенко «Берестечко» – произведение, в котором тема преодоления поражения является ключевой.

Своего Богдана Лина Костенко показала в момент его наибольшего унижения и упадка духа – в страшные дни июня 1651 года, о которых «Літопис Самовидця» повествует так: «Хмельницький зі всією потугою пішов проти короля його милости. А король стояв під Берестечком. … Першої неділі Петрового посту гетьман Хмельницький дав бій війську королівському. … Хан кримський почав якісь перемовини з королем - і невдовзі відступив, залишивши козаків самих. Побачивши це, Хмельницький із писарем поскакали до хана, але той не дався вмовити його…»4.

Свидетельства казацкого летописца скупы, однако есть и немало других источников, которые помогают «реконструировать» хронику и панораму событий под «конкретным Берестечком» 1651 года. Собственно, события вокруг битвы и сама битва расписаны очевидцами и историками с максимальной пунктуальностью. Тот, кто предпочитает увидеть панораму и детали этого события, получат такую возможность, читая целую гору трудов – от «Богдана Хмельницкого» Николая Костомарова и «Истории Украины-Руси» Михаила Грушевского до археологических исследований Игоря Свешникова и труда польского исследователя Р. Романьского «Beresteczko» (2009 г.). Однако у Лины Костенко речь не шла о «реконструкции» – отталкиваясь от фактов истории, она создавала художественную версию Берестечка. И интересовал ее прежде всего казацкий гетман.

Роман «Берестечко» – это монолог Богдана Хмельницкого, который на наших глазах переживает трагедию поражения. Узнав о том, что татарское войско покинуло поле битвы, он, злой и в отчаянии, бросился догонять хана, надеясь вернуть его, – однако все сложилось хуже: хан предпочитал бежать, бросив союзников, да еще и взяв Хмельницкого под стражу. Как свидетельствовал Ж.-Б.Шерер, он (хан) наговорил гетману резких слов, упрекая за то, что тот, мол, «приховав реальну силу поляків»5.

Не будем выверять фабулу романа Лины Костенко хроникой реальных событий (М.Грушевский, скажем, писал, что никакого плена в действительности не было; «в дійсності він /Богдан Хмельницький. - В.П./ зістававсь у хана, мабуть, недовго і стільки, скільки сам хотів»6). Не будем сопоставлять разновидение и разночтение событий их современниками. Все это, в конце концов, уже сделано самой поэтессой, которая искала в мемуарах, летописях, исследованиях не протокольный отчет истории, а душу событий. Все остальное – фон, декорации, как, скажем, пустой замок в Паволоче, где остановился гетман после выкупа из плена.

С паволочского уединения гетмана и начинается роман «Берестечко». Городской писарь из реального Паволоча в 1651 году рассказывал какому-то поляку – автору дневника, впоследствии прочитанного историками, – что Хмельницкий в Паволоче «пил два дня и ночи», и это могло означать одно – глубокое отчаяние, душевную катастрофу, потрясение от поражения.

Сюжет романа Лины Костенко – это воспоминания и рефлексии Богдана Хмельницкого. Их свободное течение обусловило такую же свободную композицию произведения, в которой переплелись события давние и недавние, частные – и общеукраинские. Богдан-гетман в своих рефлексиях неотделим от Богдана-человека – со всеми его драмами, слабостями, ошибками, а одновременно и мощью, способностью восстать едва ли не из руин духа. Внешняя статика (настоящее время в романе «Берестечко» – первые дни после битвы; место действия – паволоцкий замок) не препятствует высокой психологической напряженности произведения. И именно этот — психологический — сюжет является двигателем той драматургии, которая разворачивается перед читателем.

От депрессии к воскресению – такой является амплитуда душевных состояний Богдана в романе Лины Костенко. Он прокручивает в памяти все, что случилось, неоднократно возвращаясь к самому главному вопросу: «Усе ж було за нас. Чому ж програли ми?» Удивительно, но эти его слова почти буквально совпадают с тем, что написал Евгений Маланюк, вспоминая «исход» в 1920 году, которым заканчивалась история УНР: «Как это случилось, что мы, ведь вооруженные духом большой идеи, оказались в лагерях? Как это случилось, что мы, ведь идейно непобедимые, теперь – побеждены и бессильны? Как могло случиться, что мы, сыновья Родины, Родину – покинули, и Она – осталась без нас, ее верных сыновей?»7.

Боль поражения во все времена одинакова, и что с того, что год Берестечка отделен от года драматичного «исхода» огромной дистанцией?

В повторяемости поражений есть какой-то национальный рок, – но если это так, то в чем его суть, и какова природа этого рока? Мысли Богдана, в которых выразилось его понимание себя и Украины, его, так сказать, нациософия, касаются именно этих вопросов.

Конечно, он, прежде всего, выставляет счет самому себе. К болезненному моральному самоистязанию гетмана побуждает не только бремя только что пережитой военной катастрофы, но и все, что было увидено и услышано им на пути от Берестечка до Паволоча. Хмельницкому – одинокому путнику, в котором не все узнают гетмана, - придется выслушивать от своих случайных спутников и знакомцев неприятные слова, адресованные гетману «заочно». Их так много, что в какой-то момент Богдан чувствует страшный холод отчуждения и безнадежности: «Я розминаюсь із своїм народом». Картина общей разрухи и хаоса также не может не поразить его (это же именно после Берестечка на Левобережье появятся тысячи переселенцев из Правобережной Украины!).

И вот на этом самосудном огне Богдан Хмельницкий приходит к горькому выводу, что «зерно поражения» было спрятано в нем самом.

Во-первых, будучи казацким вождем и «подданным короля» в одном лице, он так и не освободился от своей раздвоенности, от сомнений и колебаний (реальному Хмельницкому эта внутренняя коллизия также была хорошо знакома). Больше всего упрекает себя Богдан за Зборов (начало августа 1849 года), когда король Ян Казимир с его войском уже, казалось, был окончательно повержен. Оставалось мало – взять «шапку Мономаха», то есть – всю полноту государственной власти. Вспоминая Зборов, Хмельницкий не может простить себе нерешительности: «Я раптом сумнівам уліг.// В мене підданець короля презміг.//І звичка, звичка, спадок всіх неволь, – //болото... жаба...все ж таки король». «Я не хотів принизить короля», – с досадой думает гетман, имея теперь немало неприятных аргументов в отношении своей неготовности максимально воспользоваться победами казацкого войска. Стоит только заметить, что Богдановы оценки битвы под Зборовом и ее последствий, закрепленных в договоре, суровее выводов историков: многое тогда, 5—7 августа 1849 г. решили переговоры Ислам-Гирея с поляками, – хан опасался быстрого усиления мощи Украинского государства, поэтому вел собственную дипломатическую игру. Не все, выходит, зависело от Богдана Хмельницкого. Впрочем, кто сказал, что самосуд литературного героя должен быть безукоризненно объективным и сбалансированным? И кому из историков дано заглянуть в душу гетмана? Такое по силам только поэтам…

Во-вторых… Во-вторых – Хелена. Лина Костенко уделила этой гетманской «love story» немало авторского внимания, и те страницы романа, на которых идет речь о личной драме гетмана, я бы отнес к самым ярким. Богдан здесь предстает наедине со своей любовью-мукой – по-юношески беззащитный, безоглядный, исполненный страсти, властный и покорный одновременно. Его душу разрывает ревность, уязвленное благородное (да и просто – мужское) самолюбие не дает покоя, однако он и кается перед своей Хеленой, наказанной Тимошем, и как-то виновато упрекает сына за жестокость, - мол, «я ж хіба наказував, щоб аж так, смерть?» Если существует «диалектика души», то именно здесь она и представлена – в этих движениях нежно-жестокой души Богдана, в его упреках «блудницы вавилонской» - и попытках, несмотря ни на что, защитить Хелену от холодных чужих приговоров («не чіпайте її. Вона мені в хмарах пливе...»), а тем самым защитить и дикий мед своего счастья, которое перешло в воспоминание...

В этой своей душевной разорванности Богдан Лины Костенко видит «зерно поражения», и можем себе только представить, как бы такое мотивирование всего, что случилось под Берестечком, комментировалось критикой советских времен с их подозрительностью в отношении субъективных факторов исторических событий. Впрочем, автор романа субъективными факторами как раз и не ограничилась. Самосуд героя переходит в размышление на темы, так сказать, нациософские. Это может показаться даже неожиданным, ведь о своем поражении должен был бы, казалось бы, размышлять, прежде всего, Хмельницкий-полководец. Между тем военные, тактические аспекты поражения под Берестечком во внутреннем монологе героя романа едва очерчены (измена хана, неожиданный дождь). Возможно, потому, что битва произошла фактически без Богдана Хмельницкого?

Кажется, дело все-таки в другом. В том, что Лину Костенко интересовал не так Хмельницкий-полководец, как Хмельницкий-политик, мыслитель, морализатор. Она будто «возносит» его над битвой, чтобы дать возможность своему герою исповедаться. И в исповеди этой сказать все слова правды – о себе и о нации. Это та часть романа, которая больше всего представляется для того, чтобы ее «разбирали» на цитаты. Она содержит значительный публицистический ресурс, поскольку мысли Богдана экстраполируются на времена более поздние, вплоть до нынешних включительно.

Горькая «наука поражения» побуждает гетмана к диагностированию национальных «болезней» – и он напряженно, с досадой, сокрушением, а то и сарказмом, рассуждает о них. Об отсутствии победного духа в критических ситуациях; продуцировании оборотней, всегда готовых переметнуться к врагу ради шкурного интереса («Один за тебя умре. Другий тебе продасть. Третій не знає, хто його мати»); «клятій щирості», которая является синонимом простодушия и наивности («Божа лялька з глини», - это о «недовиліпленій» нации)… Но чаще всего - об отсутствии единства, о суете вокруг булавы и «мискоборстві»: «Є боротьба за долю Украины.
Все інше – то велике мискоборство…»

Через полвека после Богдана Хмельницкого по той же причине будет сокрушаться и Иван Мазепа в своей «Думі»: «През незгоду всі пропали, Самі себе звоювали»...

В романе Лины Костенко «Берестечко» продолжилась традиция жгучей национальной самокритики, которая не перерывалась в украинской литературе ни в ХIХ, ни в ХХ веках. Слишком много пищи давала (и дает) для нее наша история.

Течение размышлений и рефлексий Богдана Хмельницкого вполне естественно и психологически мотивированно; его критицизм не сползает в национальный «мазохизм»; даже наедине с поражением он остается гетманом. Гетманом, у которого перед глазами широкое поле истории, панорама всей Европы середины ХVІІ в.

Весьма интересны его «геополитические» размышления, прежде всего – о том «бермудском» треугольнике, в котором ему пришлось вращаться: Польша – Москва – Крым. Богдан «пропускает» сквозь оптику своих оценок королей, ханов и царей, не забывая при этом провести черту между власть имущими и народами.

К слову «народ» у него какой-то особенный сентимент. Временами – вопреки депрессии! – бывает патетичным. А иногда – вопреки досаде! – изысканно дипломатичным. Вспоминая о хане-предателе, Богдан Хмельницкий не забывает уточнить сам себя: мол, отступник – хан, а не татары («народ не зрадить зроду»). Хотя, конечно, речь шла все же о лукавстве татар, несмотря на то, кто из них хан, а кто – народ. По крайней мере, преисполненный горечи и досады Богдан вряд ли стал бы вдаваться в той конкретной ситуации в тонкие различия власть предержащих и простонародья. И его ситуативная злоба на союзников вовсе не означала бы его нелюбви или предубежденности в отношении татар. Возможно, непроизвольная патетика Богдана и склонность (иногда) к «дипломатии» выдает в нем литературного персонажа 1960-х годов?

Тем более что одновременно, «рядом», видим и несколько иного, значительно более категорического Богдана, литературного героя 1990-х годов (роман «Берестечко» писался ведь долго!). Это тот Богдан, который оставляет свою «дипломатию» в стороне и размышляет так, как вот в этом заочном разговоре с Анной Золотаренко, своей новой женой: «Ні, Ганно, ні! Аби лиш не з Москвою.
Хай Україну чаша ця мине.
Вже краще з турком, ляхом, із Литвою,
Бо ті сплюндрують, а вона ковтне.

Це чорна прірва з хижою десницею,
смурна од крові, смут своїх і свар,
Готова світ накрити, як спідницею
Матрьоха накриває самовар.

Був Київ стольний. Русь була святою.
А московити - Русь уже не та.
У них і князя звали Калитою, -
Така страшна захланна калита!

Дрімучий світ. Ні слова, ні науки.
Все загребуще, нарване, хмільне.
Орел - двоглавий. Юрій - довгорукий.
Хай Україну чаша ця мине!»

Богдан Хмельницкий еще не знает, что через три года заключит с той же Москвой союз, – а монолог его выглядит так, будто 1654-й год уже позади.

То есть, Богдан в романе «вознесен» не только над битвой, а, в известной степени, и над временем. Ему дано «забегать» в будущее, опережать события, отражать в своих рефлексиях опыт человека ХХ века. Это значит, что голос героя «прирастает» авторским голосом. Отсюда — выразительный публицистический эффект романа.

Особенно ощутим авторский голос в тех фрагментах монолога Богдана, где идет речь о потребности нации в Слове «пиита», которое бы дополнило военную мощь, — интеллектуальной и культурной силой. «Ось ми такі і є в очах всії Європи –
Козакко, чернь, поспільство для ярма.
Ізгої, бидло, мужики і хлопи,
В яких для світу речників нема.

А що у нас робить всесвітньому піїту?
Ні світського письма, ні людяних понять.
Піїти всіх земель говорять всі до світу,
А наші все до себе гомонять.

Ну, а якби нам матінка Оранта
Підкинула Вергілія чи Данта?
То й був би він тут за приблуду
І невідомий на весь світ
Неодукованого люду
Неошанований піїт.»

Вариации этой темы еще не раз появятся в размышлениях гетмана, которому вовсе не безразлична «гуманитарная аура нации». В Хмельницком поэтесса, так сказать, нашла своего «сообщника», единомышленника — и представителя! Исповедь гетмана в такие моменты становится лирической исповедью самого автора…

Лину Костенко упрекали в том, что ее Богдану вроде бы недостает аристократического блеска. Хотя объективно, из всей суммы эпизодов, рефлексий, мизансцен, из горькой исповеди Богдана, то импульсивно-нервной, то спокойно-рассудочной, предстает нерядовой человек, в котором узнаем сотника Чигирина — шляхтича Речи Посполитой — королевского подданного — влюбленного ревнивца – восставшего казацкого вождя, – наконец, верного своей миссии гетмана.

И стоит ли удивляться словесному портрету героя, в котором находится место не только для, так сказать, высокого стиля, но и для бурлескной стихии? Богдан от этого не превращается в Энея; его «простецкая», устно-разговорная лексика, которая появляется время от времени, в одних случаях является скорее прикрытием горечи, в других — словесным «карнавалом», где все рядом — ирония, ругательство, добродушная улыбка, сарказм. Без просторечия, оказавшись (давайте представим такое!) в латах очень мудрого, отточенного, сплошь «аристократического» языка, Хмельницкий Лины Костенко много потерял бы…

Вообще, язык романа «Берестечко» — особенная материя: он «пахнет» ХVII веком, гетманскими универсалами, легким народно-песенным ветерком, бытом и войной, книжной «мудреностью» с ее историческими и библейскими отзвуками; в нем легко уживаются, переплетаясь, разные стили и «партии». Слова раскрываются автору, играя своей толковостью, нюансами значений, «запахами». Добросовестный словолюбец-лингвист найдет в «Берестечке» лексические золотые россыпи; он непременно заметит слова-раритеты и слова-новообразования; заметит любовь автора к внутренним созвучиям (образца: «стогін на сто гін», или «коси наші неклепані, діти наші неплекані...»); и, конечно же, поневоле улыбнется, встретившись с удивительной поэзией украинских топонимов и антропонимов, которые Лина Костенко щедро, как будто из рукава, «высыпала» перед читателем.

А есть же еще и ритм, музыка, дыхание этого языка! Смена ритмов знаменует смену повествовательных планов, переходы от одного воспоминания к другому и от воспоминания — к реальности, эмоциональные переключения. Роман «Берестечко» заставляет вспомнить шевченковские эмоциональные амплитуды: для перехода, скажем, от гнева к нежности поэту хватало совсем короткой дистанции. Так и у Лины Костенко: душа ее Хмельницкого напоминает кратер вулкана, где все кипит, где «краски» чувств – очень выразительны в своих переливах. От трагических интонаций — до тихой лирики, от ругательства — до всхлипа, от гнева — до элегии, от сарказма — до почти детского удивления, — все это река внутренней речи Богдана...

Есть в нем главное течение, которое определяет психологический сюжет романа: нелегкое утверждение государственника в человеке, который борется сам с собой. И, в конечном итоге, таки одолевает поражение в себе.

Но перед этим воскресением Богдана, завершая историю его поражения, Лина Костенко устроила настоящую мистерию — с колдовством вещуньи-ведьмы, которая уже три года не оставляет Богдана в его походах, а теперь — «толчется» около него в Паволоцкой крепости; с вызыванием духа казака Небабы; с предсказаниями того, что будет с Богданом и Украиной ПОТОМ, позже, в будущем. Собственно, это сам Дух явился в образе казака Небабы, чтобы сказать о временах, прожитых Украиной после Хмельницкого, а также о нелегкой славе Богдана. На то он и Дух, чтобы знать все, и не прятать правду. Душа Богдана не будет знать покоя, говорит Дух: «в розпачі німому» она «нестиме неспокутуваний гріх», — тот, о котором напомнит «гетман слова» Тарас Шевченко. Переяслав. Неосмотрительная присяга. И ужас поглощения Украины. Надолго, на несколько веков...

Действительно, реальный Богдан Хмельницкий оставлял этот мир с тяжелой душой. Недаром Дмитрий Бантиш-Каменский в «Історії Малоросії» (1822 г.) писал, что причиной его смерти были не только старость (62 года!) и болезни, но и «душевное волнение». Гетман осознавал, что попал в ловушку, что его попытки вести самостоятельную внешнюю политику подвергаются недовольству царя. Д.Бантиш-Каменский вспомнил, что когда уже Богдан был на смертном одре, к нему прибыли посланцы московского монарха, чтобы выразить волю царя, который гневался на гетмана за его независимую политику в отношениях с трансильванським князем и шведским королем. Встреча, в сущности, завершилась конфликтом, взрывом «душевного волнения» Хмельницкого. «Никогда не отстану я от шведского короля, с которым дружу более шести лет, прежде чем вступил в подданство Его Царского Величества, – сказал Богдан Хмельницкий. – Шведы – люди правдивые: умеют хранить и приязнь, и обещания; а великий государь совершил надо мной, гетманом, и над всем войском Запорожским немилосердие свое, примирившись с поляками и желая вернуть им нашу отчизну»8.

Абсолютное игнорирование царем интересов Украины, политика поглощения казацкого государства, отношение к гетману как к покорному и безмолвному вассалу, — все это не могло не привести к тому же «розпачу німого», о котором идет речь в романе «Берестечко»...

Финальная мистерия у Лины Костенко завершается чудом: «зелений кінь» – воплощение самой Судьбы! – приносит Богдану спасение. Всадницу, женщину — Анну Золотаренко, которая представляется гетману как надежда, вознаграждение за его терзание и как благословение9. «О, жінко, ти — життя». Эти «античные» слова звучат в конце романа как величальная вечной силе рода, витальной стихии женственности. Медленно и трудно выходит Хмельницкий из своей депрессии, чтобы опять собрать армию и опять стать во главе Украины, которая желает свободы.

На рубеже ХII—ХIII веков безымянный автор «Слова о полку Игореве» свою поэму о поражении завершал триумфом князя Игоря, который возвращается из половецкого плена в Киев.

Не оставлял наедине с безнадежностью своих читателей и Тарас Шевченко. Обжигая души земляков инвективами и упреками, апеллируя к чувству национального стыда, чести, элементарного человеческого достоинства, он не раз завершал плачи и «єреміїади» взыванием к свободе, виденьем воскресения, чудом преодоленного поражения…

Роман «Берестечко» (как и роман «Маруся Чурай», который завершается «светлым воскресением» героини и Полтавы) написан в той же традиции «укрепления сердец»: герой проходит через очищение трагедией, поражение – преодолено, и хотя триумфа у Лины Костенко нет, однако есть свет надежды, без которой жизнь вообще не имела бы никакого смысла. Это – свет катарсиса, у которого есть сила возрождения.

Примечания:

1. Чернишов А. Історія нездійсненої публікації. // «Прапор». - 1989. - №6. - С.13.

2. Там же. – С. 13-14.

3. См.: Костенко Ліна. Берестечко. - К., 1999.

4. Літопис Самовидця. - К.,1971. - С.60.

5. Шерер Ж.-Б. Літопис Малоросії, або Історія козаків-запорожців та козаків України, або Малоросії. - К., 1994. - С.102.

6. Грушевський М. Історія України-Руси. В одинадцяти томах, дванадцяти книгах. - Т.ІХ-1. - К., 1996. - С.306.

7. Маланюк Є. Дмитро Донцов // Маланюк Є. Книга спостережень. Статті про літературу. - К., 1997. - С.343.

8. Див.: Бантыш-Каменский Д.Н. История Малой России. - К., 1993. - С.215-218.

9. После Берестечка и Паволоча Богдан Хмельницкий вернулся в счастливый для себя Корсунь, где он и собирал свое войско. Там, в местной церкви, гетман обвенчался с Анной Золотаренко. Есть довольно много свидетельств о том, что Анна была «властной гетьманшей» (так ее назвал историк Александр Лазаревский); она принимала участие в делах мужа и даже - когда он уже болел - подписывала универсалы (см.: Лазаревский А. Властная гетманша. // «Киевская старина». - 1882. - №1).