Довженко — это наше почти все Неюбилейные размышления по поводу 105-й годовщины со дня рождения великого художника

И что же — уже через год, в 27-м, Довженко снимает «Звенигору», которая так много определила в последующей эволюции украинского кино, будто заколдовав его будущих мастеров масштабом поэтического мышления и особой обработкой национального мифа. В 28-м случится «Арсенал», на следующий год — «Земля», абсолютный шедевр, лента всех времен. Хотя в идеологическом плане это должно было быть всего лишь агиткой о победном наступлении коллективизации, о том, как перепахиваются границы и на глазах меняется мировоззрение человека. Но камера гениального друга Довженко, кинооператора Даниила Демуцкого зафиксировала нечто другое — органическую нетронутость и фантастическую красоту патриархального крестьянского Космоса. Фабула картины развивается как история смерти и воскресение героя, тракториста Василия, большевистского проводника в лучший мир, чуть ли не новейшего мессии. Только ничего он не изменит в этом космическом совершенстве, в этой вселенской Гармонии, которой не нужны революции. Таким был этот экранный диагноз, возможно, вопреки первичному авторскому замыслу. И странно ли, что «Земля» не понравилась товарищу Сталину, вследствие чего другой товарищ, хорошо известный тогда поэтический боец партии Демьян Бедный, опубликовал в «Известиях» стихотворный фельетон «Философы». В нем были, в частности, такие строки:

Пламенный Демьян (наш землячок, кстати ) озвучил мнение, которое шло свыше: маскируется, сволочь. Вроде правильные вещи говорит, если воспринимать только декларативный пафос. А если же смотришь на экран, то замечаешь, что это торжество плоти, человеческой и космической, чуть ли не праздничное здоровье народного целого, совсем не нуждается в государственном вмешательстве и подстегивании, того знаменитого «время, вперед, время...». Время здесь идет по крестьянскому кругу: бросил зерно в лоно земли либо в женское лоно, а потом ухаживай, урожай собирай, впадай в зимнюю спячку, снова весну встречай... Зачем же это ломать?

***

Подозрения относительно «маскировки существа» имели документальное основание. Во времена гражданской войны Довженко был в войске Петлюры, и эта тема была главной в донесениях агентов НКВД, которые пристально следили за советским партийным режиссером на протяжении всего его жизни. «Этот Довженко, — «докладывал», скажем, «работник Южных ж. д. Буковец А.П.», — активно боролся против советской власти, что я хорошо помню, так как лично принимал участие в изгнании петлюровцев из г. Сосницы (...). Отец Довженко — Довженко Петр — активный церковник, националист, хлебороб- собственник, состоял в союзе хлеборобов при Гетмане...»

В 32-м отца выгонят из колхоза — такие там не были нужны, а слежка за его сыном еще больше усилится. Хотя режиссер в своем «Иване» постарается исправиться и честно воспеть порыв в светлое будущее, мощную энергетику строителей Днепрогэса. Однако и этот фильм раскритикован. В конце 32-го Довженко с женой Юлией Солнцевой отдыхает в Грузии. Возвращаясь домой, получает сообщение: в Киеве его ожидает арест. Пересаживаются на московский поезд. Каким-то чудом в Москве Довженко получает аудиенцию у самого Иосифа Сталина. Он увлекает вождя своими планами превращения мира. Стоя у карты Советского Союза, Сталин просит режиссера указать на то место, где будет «город-сад». Тот показывает — это на Далеком Востоке. Ну что же, давай — нарисуй мне на экране миф...

«Я приехал в Москву, чтобы больше не жить в украинском окружении, не быть одиозной фигурой и не мучаться от различных случайностей», — напишет впоследствии Довженко в «Автобиографии». Однако сознательно лукавил — дело, как известно, было совсем не в украинском окружении. Просто в Москве его тяжелее заподозрить в проявлениях национализма. Создается «Аэроград», в котором достаточно выразительно воспроизведен масштаб превращения дикой природы советского Востока. Сталин подбрасывает еще идею — сотворить «украинского Чапаева». То есть дать народу национальный вариант привлекательного героя, который с низов, человеческих и идеологических, пробивается наверх. Партия сказала «надо», режиссер ответил «есть». Однако работа над «Щорсом» продолжается несколько лет, прерываясь арестами участников съемок и болезнями самого Довженко. От него требуют, чтобы войну он показывал правильно, как надо.

Стукач записывает слова Довженко: «Щорсу легче было гнать с Украины оккупантов, чем мне ставить о нем картину». И далее: «Потом кричал: «Пусть у меня заберут орден (он имеет орден Ленина) или дадут работать. Все расскажу Сталину — пусть делает со мной, что хочет.» И опять возвращался к ругани власти, «не могущей навести порядок и не умеющей руководить культурой».

По тем временам Довженко держится вызывающе. Это не только смелость — Сталин его опекает. Иногда они встречаются и даже устраивают прогулки по ночной Москве. Эх, послушать бы, о чем говорили между собой поэт и сатрап. В архиве Довженко, хранившемся у Солнцевой, по некоторым данным, были записи, посвященные Сталину и Берии. Однако после смерти жены режиссера эти бумаги найти не удалось. Исчезли бесследно. А не в архивы ли московского КГБ, которые, кстати, так и не открываются всерьез (СБУ все же часть открыла, благодаря чему и можно сегодня прочитать достаточно интересные — и даже содержательные, ибо писались нередко писательскими перьями из того самого «украинского окружения» — донесения).

«Щорс» Сталину понравился. Понравился он и советскому народу — это наиболее успешная картина с точки зрения успеха у массовой аудитории. На этой оптимистической ноте режиссер начал делать «Тараса Бульбу». Однако война...

***

Национальный сантимент присутствует в текстах Довженко экранных и литературных. Всегда. В энкаведистских бумагах тоже. «В разговоре Довженко с Бажаном, Яновским, Рыльским в резких и истерических тонах буквально кричал о своих недовольствах. В повышенных тонах начал с того, что «почему это в Грузии кино делают грузины, а России — русские, а на Украине — и грузины, и русские, и евреи, но только не украинцы». Дискутируя с самим собой, Довженко сейчас же пришел к тому, что «если грузин, русских и евреев из кино выгнать, то тогда совсем некому будет работать в кино Украины — украинцев-то и нет». И делает вывод, что это сделано нарочно, чтобы украинцы не выросли, чтобы ограничить культурный процесс, чтобы нарочно не готовились национальные украинские кадры» (эти и другие цитаты — по изданию «Из архивов ВУЧК-ГПУ-НКВД-КГБ». Киев, 1995, 1/2).

Во времена войны этот сантимент усиливается. Апокалиптический ужас поселяется в душу Довженко — ему кажется, что украинский народ находится у края бездны, тотальной гибели. Причину он видит не только в гитлеровском нашествии, но и в истории, дальней и ближней, в которой достаточно фактов о намерениях и действиях, направленных на уничтожение украинского корня. Довженко пишет «Украину в огне», собирается снимать кино. Найдя при этом почти полную поддержку со стороны Никиты Хрущева, тогдашнего руководителя Украины «в экзиле». Тот даже собирается сделать режиссера украинским «президентом», то бишь председателем Верховной Рады. Наверное, это понравилось не всем. Не потому ли «Украина в огне» под соответствующим «соусом» попадает на стол Берии, а потом и Сталина? Довженко вызывают на заседание политбюро (в январе 44-го) и сам Сталин формулирует обвинение: сценарий — «это попытка ревизовать ленинизм, это вылазка против нашей партии, против Советской власти, против колхозного крестьянства, против нашей национальной политики. Книга отражает враждебную идеологию у автора».

Потом несколько месяцев «промывание мозгов» на всяческих пленумах и собраниях. Больше всего стараются Александр Корнейчук, Павел Тычина, Микола Бажан. В конце концов Довженко после войны остается в Москве — уже «навеки». Даже после смерти Сталина его не пускают в Киев. Олесь Гончар пересказывал мне разговор Довженко и Хрущева уже в 55-м. Последний, по словам Довженко, в ответ на просьбу отпустить в Украину, «был холодным, как лед». Мотивация в общем понятна: а что, когда вот этот бывший боец петлюровских отрядов опять возмутит «украинскую среду»? Не- а, лучше не надо. Да и слишком яркая фигура для серого киевского кинокруга...

Довженко еще сделает «Мичурина». «Прощай, Америка» ему грубо остановят. Несколько лет он будет работать над сценарием «Поэма о море», где вновь причудливо объединятся его пафос и порыв преобразователя и крестьянская патриархальная осторожность, и даже тоска по упорядоченности матушки-Природы, которую не дразнить бы своими прожектами.

В ноябре 56-го Довженко умирает и достаточно быстро после этого становится «нашим всем». Перво-наперво иконой, которой освящались коммунистические идеалы. Ведь правда — это было в Довженко, упоение, азарт преобразований. На протяжении последнего десятилетия на первый план вышел Довженко — защитник украинства. Как творческая личность, как создатель полотен он все еще мало кого интересует. Ну а сегодня, когда кино утратило какие-либо признаки «важнейшего из искусств», Довженко и вовсе в тени. Высокое начальство опять «холодное, как лед». Народу не до того — тут выжить бы как-то. Но времена меняются — Довженко непременно что-то существенное, что-то непреходящее — и не только для украинцев, но и для человечества вообще. Мы еще дорастем до Довженко, пускай еще немного подождет на высоких своих небесах.