Иван Миколайчук и смерть

Начало каждого августа после 1987-го — дни памяти Ивана Миколайчука. Он умер после сверхтяжелой болезни, 46-летним, Шевченколетним — потому что ушел в том же возрасте, что и великий национальный пророк...

ОТКРЫЛАСЬ БЕЗДНА,  ИЛИ  «ДОМУЧИВАЙТЕ КОГО-ТО ДРУГОГО...»

Как раз на дням увидел знаменитое полотно «Похороны Тараса Шевченко в Петербурге». Заболело сердце и вспомнились почему-то похороны другого писателя, Григира Тютюнника, на Байковом. И то, как безутешно рыдал Миколайчук у могилы Григора.

Это был 1980-й, начало марта. Как гром средь предвесеннего неба: Григор Тютюнник наложил на себя руки. Словно венец 1970-х — десятилетия, когда власть последовательно выкачивала кислород из общественной  атмосферы (чем окончилось — известно: Чернобылем и распадом империи). «Домучивайте кого-то другого...» — написал Григор, задыхаясь от боли и невозможности что-то изменить в жизни Украины.

Именно тогда жизнь и начала меняться — уже через девять с половиной лет на перезахоронении в Киеве Василя Стуса, Юрия Литвина, Олексы Тихого на улицы Киева вышли 90 тысяч украинцев. Сужу по себе, по своему поколению (входили в большую жизнь на рубеже 1960—1970-х): возможно, впервые мы по-настоящему  осознали, что рядом с нами жилы и живут люди, готовые отдать свою жизнь за Украину.

Люди, философия которых жертвенная: за Украину готовы отдать свою жизнь. Люди, которые считают: если я не встану и не восстану, то кто же? О них мы когда-то писали школьные произведения по литературе, только считали, что их существование чисто словесное, словами начинается — словами и заканчивается. А здесь мы начали понимать слова Шевченко: «Я так її, я так її люблю Мою Україну убогу, Що проклену святого бога, За неї душу погублю». Потому что погибель Украины — это твоя собственная погибель, смерть тебя и твоей семьи — потеря самости, превращение во что-то амебно-бесформенное.

Самоубийство Григора Тютюнника — это был протест против той самой бесформенности и потери самости. Почему-то кажется, что Миколайчук именно так и прочел эту трагическую коллизию. Потому что, стоя у разрытой могилы Грогора, он рыдал так, как не плачут мужчины. Я подошел и стоял рядом, в конце концов даже взял его за руку, прося не плакать и не надрывать сердце — потому что даже страшно стало.

ФОТО ИЗ АРХИВА СЕРГЕЯ ТРЫМБАЧА

АПОКАЛИПИТИЧЕСКИЕ СТРАХИ ИВАНА МИКОЛАЙЧУКА

Не следует забывать, Миколайчук родился в середине июня 1941-го. Первые впечатления о мире — это война, а потом первые послевоенные годы. Принято думать, что после войны господствовало оптимистичное восприятие реалий. Однако же не случайно в 1940–1950-х чрезвычайно влиятельным философским течением в Европе был экзистенциализм, где существование отдельно взятого человека положено в основу. Страх — одна из основных категорий здесь, он возникает из ничего, из тайни бытия, и зависает над человеком в виде некоего неотвратимого топора, который рано или поздно должен упасть на твою голову (эта коллизия и возникают уже с первых кадров фильма «Тени забытых предков» — топор звучит и предупреждает, страх формирует знание о самом себе и о своей смерти). Уже здесь предстает перед молодым актером смерть — как вызов и как неотвратимость. Потому что вот она, смерть твоя, и вопрос в только в том, уничтожает она тебя тотально, вместе с душой и ее доспехами или удар будет «точечным»?

Когда-то Александр Довженко сказал, отвечая на критику по поводу эпизода из фильма «Арсенал», где мать стоит около разрытой могилы сына, о гибели которого она не могла знать: «Мать всегда стоит у могилы своего сына...». Есть страх материнский, отцовский, есть страх сыновний: мы всегда боимся за свою мать. За отца. Миколайчук — мне кажется — всегда стоял у могилы Украины; страх потерять ее во многом определял его творческое и гражданское поведение. То был апокалиптический страх — он унаследовал его от Тараса Шевченко, в образ которого (в фильме «Сон» Владимира Денисенко) он вжился, вошел еще 22-летним.

«Погибнеш, згинеш, Україно, Не стане знаку на землі», — вот он, тот Шевченковский страх, который подмораживал его душу. А самое страшное: «Сини твої тебя уб’ють...». И молитва: «Воскресни, мамо! І вернися в світлицю-хату, опочий, бо ти занадто вже втомилась...» («Осія. Глава ХIV. Подражаніє»).

Этот же страх жил в Довженко («Україна в огні» и «Щоденник» самые красноречивые его проявления). Так он перешел к Ивану Миколайчуку.

Страх перешел и жил.  Как противодействовать ему? А победить те страхи в самом себе прежде всего. «Победить нужно, — говорил когда-то Миколайчук критику Людмиле Лемешной, — не внешний мир, а себя, собственную слабость. Однако когда человек наконец «овладевает материалом», он становится внутренне свободным, и миру придется с этим считаться, ведь такой человек больше ничего не боится, даже смерти. В каждом своем герое я и ищу его боль, духовную победу над собой, пусть даже ценой смерти».

«І МЕРТВИЙ, І ЖИВИЙ, І НЕНАРОЖДЕННИЙ...»

И все же о страхе гибели Украины. Включает ли эта гибель и смерть народа? Народа, у которого столько «криводушия» и столько поклонов неправде. Столько, что Мать-Украина «аж надто вже стомилась, Гріхи синовнії несучи». И призыв Шевченковский призыв к Матери: «Прорци своїм лукавим чадам, Що пропадуть вони, лихі...».

Вопрос. Ну, человек умирает — это такое: падает зернышко в спаханную землю и прорастет. А когда народ? Нет — он бессмертен. Так, по крайней мере, всегда глаголили народники, и даже их неискренние и лукавые потомки-популисты.  Однако народ это еще и субстанция тотальная, она давит все, что выделяется-выбивается из коллективистских матриц.  

Народ это что-то двойственное — с одной стороны, хранитель традиции и своей самоси, а с другой стороны, любое индивидуальное проявление в своем организме воспринимается им враждебно — с сигналом SOS. Собственно, фильм «Тени...» о чем? А о том, что тот, кто стремится выскользнуть из-под опеки патриархального народного коллектива обречен на гибель, во многом мистическую (и Иван Палийчук, и его возлюбленная Маричка, в исполнении Ларисы Кадочниковой, нарушили неписаные законы патриархата и, следовательно, над ними уже не сияет охранительная грамота коллектива).

Парадокс: в советском кино центральный сюжет в чем-то подобен — о том, как индивидум посмел, осмелился «оторваться от колектива». А это низзя, это карается перевоспитанием, коллектив (народ!) — это святое. Там еще религиозная составляющая: в коммунистической религии есть пророки, люди мессийного типа — им можно что-то большее, так как они ведут народ в светлое будущее. Левая идеология выстроена на той святости персонажей, которые за народ отдают жизнь. Потому что здесь народ — богоборец, он против несправедливости, против того, что какие-то одиночки-буржуины выделяются и присваивают себе больше, чем могут взять на тот свет.

А все же некуда деться — свой народ нужно любить. Легко сказать, а как любить людей, которые так не уважают порой самих себя? Столько призывов к нему и молитвенного: народ, проснись! А в ответ молчание — «бо благоденствує» тот народ, под лукавым присмотром царедворцев всех мастей. Или, что точнее, научился «изображать» то, что нужно. Хохла простоватого, которому все «без разницы». Нужен ключ к нередко наглухо закрытой, замурованной народной душе. Наученной горьким опытом многолетнего рабства и холопского презрения.

Миколайчук не просто любил народ, его слово и его искусство. Он жил им. Он слышал его, умел идти на контакт. Не ссорить, не давать нагоняй, заняв довольно традиционную для украинских интеллектуалов позу миссионера, или мессии. В своем режиссерском дебюте, «Вавилон ХХ»,  столкнул, в диалоге, коммунистическую утопию и взгляд на нее собственно народа. И утопия стала смешной и диковатой. Кроме того, в фильме сказано что-то очень правдивое и о мессионерах-большовиках, в ментальности которых видеть в народе только биомассу, пластилин, из которого лепят «Нужных партии» идеологических монстриков.

Сам Миколайчук сыграл в «Вавилоне ХХ» — можно и так сказать — самого себя, в облике сельского философа Фабиана (в паре с одноименным козлом). Во многом традиционное противопоставление мечтателя, оторванного  от реалий, и толпы, не способной и не согласной ни на какие перемены. Да здравствует тот темный и загадочный космос народной души — а там увидим, как оно и что.

И есть в «Вавилоне ХХ» эпизод смерти Поэта (в этой роли Анатолий Хостикоев). Фабиан-Миколайчук медленно говорит:  «Когда поэт умирает, с ним умирает что-то такое, что не каждый может увидеть...». И сколько же тех смертей в фильме. Фабиан, закапывая могилу с прахом очередного покойника, выкапывает новую яму для еще одного презентанта народного тела, народной души. Своеобразная форма вечной непрерывности.

Как настоящий мастер, Иван Миколайчук продолжает задавать нам новые и новые вопросы относительно нас самих, рожденных и нерожденных.