Обнаженный ангел в заснеженной пустыне

Александру Вертинскому принесли известность белая маска и черные одежды печального Пьеро, в которых он появлялся в десятые годы на подмостках петербургского кабаре «Павильон де Пари». Исполнитель, не принятый Станиславским во МХАТ (тому не понравился грассирующий голос Вертинского), был юн, не имел сценического опыта, и маска, как, немного кокетничая, объяснял сам Александр Николаевич, скрывала от публики его смущение. Но кроме того лик страдающего клоуна пришелся как нельзя кстати в пору расцвета русского символизма, культа арлекиниады. Маска бессильного что-либо изменить страдальца отразила в себе зыбкость самого времени, застывшего на грани разнеженно-добродушного благополучия и трагического предчувствия неотвратимых перемен.

Его обвиняли в потакании вкусам публики, бесталанности и отсутствии голоса. Однако негодующие возгласы тонули в океане всеобщего восхищения: его «ариетки» (как назывались песни Вертинского в афишах), которые он исполнял так проникновенно, что у публики выступали слезы на глазах, принесли ему грандиозную популярность. Каждая из них становилась отдельным спектаклем — когда драмой, когда фарсом. В них были переплавлены мечтательность и патетика, страсть и нежность, наивность и мягкая ирония. Необычайный актерский дар завораживал слушателей. «Таких «поющих» рук я не знаю ни у одного из актеров», — восхищался Василий Качалов.

В смутное время, странствуя по миру с липовым паспортом на имя греческого гражданина Вертидиса (дабы избегать обычной эмигрантской волокиты), Вертинский много снимался, хотя прежде съемки в кино не считал ни работой, ни искусством. Еще в начале века он снялся более чем в десяти немых фильмах. Играл Ангела, идущего совершенно нагим по заснеженной пустыне («Чем люди живы»), непризнанного актера («Неврастеник подмостков»), таинственного бродягу («Король без венца»). Снимался он и после своего возвращения на родину в 1943 году. Зритель помнит его хитро прищуренного венецианского дожа («Великий воин Албании Скандерберг»), всемогущего и самоуверенного князя («Анна на шее»), коварного крючконосого кардинала («Заговор обреченных»). Поговаривали, что его не репрессировали оттого, что он сталинский сексот (в этом традиционном для того времени подозрении правдой является лишь то, что Сталин на самом деле очень любил песни Вертинского и даже собрал пристойную коллекцию его пластинок).

Вертинский остался в памяти знавших его людей как удивительно отзывчивый человек. Приведу лишь один факт: узнав, что в парижской больнице от чахотки умирает крупнейший актер русского дореволюционного кино Иван Мозжухин, Александр Николаевич немедленно организовал в Шанхае, на другом краю земли, вечер для высшего света, чтобы собрать деньги на лечение.

«Главной его музой была ностальгия, — говорит об отце Анастасия Вертинская. — Она сформировала его искусство точно так же, как она сформировала искусство Набокова. У Вертинского есть вся атрибутика литературы прошлого века: эта идеализация родины, эти песни, где он поет, что он бродяга и артист, что он одинок. Потеря родины, ностальгия — это муза, высшая звезда. Его искусство я понимала постепенно. Стоя на пионерских линейках, я безумно переживала, что не мой папа написал песню «Взвейтесь кострами, синие ночи»... А писал про каких-то клоунов, балерин. «Как это ужасно», — думала я. Постепенно, с возрастом, со зрелостью, он неотвратимо входил в мою жизнь. Я возвращалась к его песням, стихам, перечитывала его снова и снова и от имени каждого возраста старалась его понять. Я мечтала, что найду клад — и отреставрирую голос своего отца».