«Олександр Довженко: Загибель богів»

В частности, опять всплыл вопрос о завещании Довженко быть похороненным в Киеве, на Днепровских холмах… Через месяц увидит свет книга «Олександр Довженко: Загибель богів» (Винница: «Глобус-прес»), которая принадлежит перу известного киноведа, многолетнего автора нашей газеты Сергея Трымбача. Предлагаем небольшой фрагмент, в котором речь идет об отношениях художника с женщинами.

«ЭТА ЖЕНЩИНА ТОЛЬКО ВОЗБУЖДАЕТ СТРАСТЬ…»

В 1925-м произошла беда — заболела жена Довженко, Варвара. Существуют различные версии болезни, одна из них такая: во время катания на лодке она ударила веслом колено, и впоследствии с ним начались досадные катаклизмы. Поставили жуткий диагноз: туберкулез костей. Лечить подобную болезнь в Харькове было невозможно. Пришлось отправить Варвару в Крым, в санаторий. «Довженко, — описывает то время Мыкола Бажан, — ходил понурый, мрачный, необыкновенно и небывало замкнутый в себе, в своем горе, в своем одиночестве, в неурядицах своей жизни. Я и Степа, его ближайшие соседи, видели тяжелое состояние Саши, пытались его развлечь, но без большого успеха» (Сборник воспоминаний «Полум'яне життя». — Київ, 1973).

Как видим, Довженко угнетала болезнь жены. А еще — необходимость зарабатывать деньги для более эффективного лечения. Полной ясности о том, что происходило дальше, нет. Понятно одно — болезнь прогрессировала, появились костыли, без них Варвара уже не могла передвигаться самостоятельно. А она же мечтала стать артисткой, и даже — в «Березолі» Курбаса. Теперь на всех надеждах был поставлен крест. Очевидно, и на семейном счастье с Сашей. Она же его знала… Понимала его творческий эгоизм: ради своего призвания он не пожертвует ничем. Так сказать, цель есть все. Поэтому, по традиционной версии, Варвара благородно отпустила своего благоверного, чтобы не висеть камнем на его шее, не препятствовать движению в светлое и большое будущее. Александр Грищенко, который хорошо знал Довженко (и которому, прибавлю, трудно доверять полностью — слишком уж беллетристическими выглядят его воспоминания), представляет это так: «Когда прощались, Варя сказала: «Помнишь? Когда сходились мы, то условились так: будем жить вместе, пока не будем надоедать друг другу, пока будем чувствовать потребность друг в друге. А как только у кого-то из нас не станет этой потребности — не кривить душой, обязательно признаться, хотя бы другому и горько о том было бы слышать. Наша общая судьба решила этот вопрос за нас и без нас. Значит, пришло время нас разъединить. Я не буду сетовать на свою судьбу, потому что она, хотя и не навечно, соединила нас» (Олександр Грищенко. «З берегів зачарованої Десни». — Київ, 1964.— С. 148).

Варвара, по тому же Грищенко, выехала на проживание в село Демидов Киевской области (по приглашению ее сестры) и работала там учительницей до самой смерти в 1959 году. Родила сына, Валерия Чазова, уже в 30-е, который после смерти матери якобы делал намеки на то, что является сыном Довженко. Скорее всего, желаемое выдавалось за действительное. Хотя это очень украсило бы легендарную биографию Довженко. Кто же не любит таких историй, когда пылкая романтическая любовь, потом разрыв и таинственное восхождение, и ребенок от запретной уже любви… И все это, скорее всего, литература, не более того. Хотя довженковский племянник, Тарас Дудко, твердит: «Я ничего не утверждаю и не отрицаю. Но помню, что мама (т.е. Полина Дудко- Довженко. — С.Т. ) рассказывала, как Александр Петрович любит «своего» мальчика, заботится о нем, помогает семье деньгами; однажды он купил «сыну» детский велосипед…» (по книге: Микола Шудря. Геній найвищої проби. — Київ, 2005. — с. 154).

Есть что-то то недоговоренное во всем этом поспешном разводе Довженко с женой. Действительно, она не возражала против этого. А все же что-то здесь не так. Ни до, ни после того ничего подобного за Довженко не наблюдалось. Не мог он так просто оставить в беде женщину. Сама Крылова в своих воспоминаниях (хотя я не уверен, что они опубликованы полностью) не говорит об этом ни единого слова. Приходилось слышать до сих пор о том, как будто Варвара жестоко изменила мужу и после этого не могла бороться и за его верность. Сравнительно недавно Роман Корогодский напечатал фрагмент из неизвестных до сих пор воспоминаний Максима Вовченко «Яким я знав Довженка». Мемуарист рассказал, что осенью 1920 года у будущего кинорежиссера были какие-то тяжелые личные переживания, которыми, однако, он не делился. «Я видел, что Александр тяжело переживает, но молчит. Наконец мне это надоело. Я стал в дверях и сказал: «Не выпущу, пока не расскажешь, в чем дело. Саша послал меня к черту, потом рассмеялся и запел:

«Ой не шуми, луже,
Зеленый байраче.
Не плач, не журися,
Молодий козаче…»

— Ты помнишь ту девушку, Варю, с которой когда-то я тебя познакомил? — Так это моя невеста. Она учительница, в Житомире. Была моей невестой семь лет. А вот когда я хотел на ней жениться — категорически мне отказала. Сказала: — Я тебя люблю, но женой твоей быть не могу. Не ругай меня и не плач обо мне.

— Причины — не сказала. Знаю только то, что когда я был в Красной армии и недалеко от Житомира, то прокрался как-то в Житомир, зашел к Варе и застал у нее белого офицера. После этого разговора Саша приходил и, как и раньше, обязательно лежал на диване, но стал не такой грустный и более разговорчивый. Иногда приносил и читал мне письма, которые получал от Вари. Письма были полны нежных слов и тоски по Саше. Меня это поражало и удивляло. Надо было думать, что причина отказа Вари была очень серьезной.

— Так любить, страдать обоим и не пожениться! Что-то необычное, неестественное, — говорил я (…).

Как-то опять пришел Саша, полежал на диване и после нашего разговора на ту же тему и на такое же мое утверждение, ответил:

— Этого не может быть — теперь это уже невозможно. Варя выехала за границу. С кем и как — не знаю». Закончилось, как мы знаем, женитьбой. Потом — болезнь Крыловой и ее отъезд в село. Долгие годы они даже не видели друг друга, однако их брак официально не был расторгнут — вплоть до 1955 года. Тот же Вовченко описывает свою встречу с Довженко уже через несколько лет после этого:

«(…) я осторожно спросил: — А где же твоя Варя? Саша наклонил голову и, не смотря на меня, тихо ответил: — Я с ней разошелся. — Я понял, что такой разговор для Александра будет неприятным и ни о чем больше не расспрашивал. Далее он очень хвалил свою Юлию (Юлию Солнцеву. — С.Т. ), говорил, что она очень хорошая как человек и как жена и что он с ней счастлив» (Роман Корогодський. Довженко в полоні. — К., 2000,— с. 101—102).

Комментарий публикатора вполне одобрительный: «Нам открылось несколько деталей об отношениях Довженко — Крылова (…). Мемуары были написаны как реакция на ложь мифа о Довженко в интерпретации Солнцевой, и, естественно, они не увидели свет. Удивляет другое: почему такие хорошие воспоминания никак не могли пробиться и в 80— 90-х годах, когда Солнцевой не стало и тоталитарная идеология, казалось бы, потерпела крах».

Есть такая традиция — принимать на веру любые мемуарные размышления. Однако такими уж достоверными являются абсолютно все, без исключения, воспоминания? Приведу личный пример: в течение двух-трех лет я довольно часто встречался с актером и режиссером Иваном Миколайчуком. Выдумщик и фантазер он был редкий. Если бы мне пришло в голову воспроизвести все те фантазии, среди которых были и версии личной жизни, я бы немало запутал будущих биографов художника. Вообще, фактом может считаться только то, о чем свидетельствуют хотя бы два человека. Иначе… Иначе это лишь повод для какой-то интерпретации.

Мог романтизировать всю эту историю сам Довженко (а он был фантазер и говорун, и часто его «несло»). Мог, через годы, что-то путать мемуарист. И жанр слишком подозрительный здесь: явно авантюрный, в духе тогдашнего кино. Возьмем, к примеру, текст самой Крыловой. Вот как описывает она его пребывание в Варшаве, работу в Украинском представительстве в 21-м году: «Немало мешали ему в этом деле тайные полицейские агенты, всякие жандармские шпионы, которые следили буквально за каждым его шагом. Прячась за углами соседних домов или маскируясь под случайных прохожих, которые равнодушно проходят по улице, они постоянно стерегли у входа в представительство и ходили следом за Александром Петровичем по улицам. Но, сообразительный, смелый, ловкий, он ускользал от преследователей, как рыба, которую ловят голыми руками (…). Образно, с тонким юмором рассказывал Александр Петрович товарищам по работе о своих «приключениях» («Полум'яне життя», с. 144).

Вот то-то и оно, что «образно». После этого прикажете эти былицы-небылицы принимать за документ? Это то же самое, что за такой же документ принимать письма довженковского кумира, Николая Гоголя, к «маменьке» (другое дело, что они многое говорят об их авторе). Рассказ о «шпионах», которые ни на секунду не выпускают из поля зрения дипломата Сашу Довженко, — это, очевидно, чистое кино, выдержанное в авантюрном жанре, который был таким популярным в 20 е. Любовь к этому жанру у Довженко проявилась в его полнометражном дебюте, фильме «Сумка дипкурьера». Подчеркнув это и тем, что сам сыграл одну из ролей. Так что не будем путать Божий дар с яичницей.

Намного более информативным является, на мой взгляд, другой текст, который дает Корогодский в своей книге. Речь идет о письме Довженко к актрисе Елене Черновой. Он не датирован, однако, нет сомнения (поскольку речь идет о работе над фильмом «Арсенал»), это 1928 год. Он пишет: «Она (Варвара Крылова.— С.Т. ) приехала совершенно неожиданно после полугода молчания. Две недели огромные костыли стояли передо мной как жуткие призраки (обратите внимание: блестящий и вполне экспрессионистический образ; костыли предстанут потом и в самом «Арсенале».— С.Т. ). Я натыкался на них на каждом шагу. Я боялся прикасаться к вещам. Мне казалось, что от прикосновения они будут ломаться и деформироваться. Моя комната стала маленькой, тесной. А на кровати лежала моя жена Варя. Жалкая, измученная. Это был глубочайший абсурд, какой я когда-либо чувствовал в жизни. Мне хотелось выбежать на улицу и кричать громко: «Нет, это не она, она была совсем другая». Несчастье разлилось как туман в моей комнате.

Мне было бесконечно жаль эту хорошую женщину. И ужас был в том, что мне ее было жаль. И многое другое. Ах, Олеся, милая моя мятущаяся девочка, какими словами и как говорит об этом. Любовь — не Жалость, долг, обязанность — да. А жизнь? (…).

У нее умирает мама в Житомире. И она уехала скрасить ее жизнь ли, смерть ли. Бедная Варя. Она написала мне письмо. Она благодарит меня за то, что был я нежен и внимателен. Решила, что не будет писать мне больше. Потому что жизнь била ее карту и потому, что я должен быть ничей. Бедная, бедная Варя. Она героически создавала себе милые противоречия в жизни, пока несчастье не внесло жуткое противоречие в ее жизнь» (Роман Корогодський. Довженко в полоні, с. 98—99).

Последние строки и являются ключевыми. Очевидно, Крылова относилась к людям, которые действительно слишком усложняют свою жизнь разнородными и разнопорядковыми условностями и собственноручно выработанными правилами. Что- то было в их жизни такое, что действительно не держало их крепко друг возле друга. Ибо иначе как выглядит поведение Довженко: он бросил женщину в таком состоянии. Но его не мучает совесть, он охотно принимает тезис о том, что вынужден быть «ничьим» (говоря это другой женщине, которой хотел бы тогда принадлежать). При этом подчеркивает: «Ни трусом, ни мерзким человеком я никогда не был» (там же, с. 99). Как-то не верится, что все дело в том загадочном «белом офицере». И все же почему-то Довженко был свободным в том браке от моральных обязательств, а главное, так же считала и его жена — вот единая констатация, которую можно сегодня позволить себе. Может, со временем найдутся новые свидетельства или документы, тогда и откроется загадка. Тем временем «после трагической разлуки с женой рядом с ним оказалась женщина, с которой становилось ему все более пусто и равнодушнее. Нужно было рвать все заодно» (Александр Марьямов. Александр Довженко.— Москва, 1968.— С. 51). О ком идет речь? Известны два романтических увлечения художника в то время. Первое — Ида Пензо, балерина, которая сыграла в довженковском фильме «Сумка дипкурьера» (сыграла балерину, т.е. ее взяли в картину как типаж). Об этом, так сказать, «полуромане», можно прочитать в романе Юрия Яновского «Майстер корабля» (писался на протяжении 1927— 1928 годов). Конечно, это не мемуары, однако здесь довольно точно описаны реалии и самой кинематографической жизни Одессы, и любовных чувств, которые вспыхнули в магическом треугольнике: двое мужчин (Довженко и Яновский) и женщина (Пензо).

«Около окна сидела женщина — белоголовая, стриженая, в английской блузке, положив длинные ноги на стул перед собой. Она курила, дуя в окно, и едва посмотрела на меня (…). С ней мне захотелось погулять по улицам, крепко прижав к себе ее локоть. Она держалась так, как будто ее шлейф несли пажи», — так описывает автор героиню романа по имени Тайах (здесь все имена имеют романтическую окраску), и эта «фотография» практически полностью совпадает с прототипом: достаточно пересмотреть эпизоды «Сумки дипкурьера» при участии Пензо.

Прототипом другого персонажа романа, режиссера Сева, является сам Довженко:

— Провалили картинку, Сев? — смеюсь я.

— Еще и как провалил. С музыкой и барабанами, — хохочет мой друг, и эхо идет по коридорам, как в лесу (если говорить не о романных, а житейских обстоятельствах, то речь о дебютном фильме Довженко, короткометражной комедии «Ягодка любви». — С.Т. ). — Зато я теперь не провалю и не испугаюсь.

Далее, кстати, разговор о море, которое Сев несколько неожиданно сравнивает с женщиной:

— Море — это распутная красивая женщина, которая волнует больше, чем все целомудренные голубки. Эта женщина только возбуждает страсть, вашу безумную страсть. Как первая женщина, она мерещится днем и ночью. Удовлетворяет один порыв страсти, но вызывает два других. Вы видите, что она грязная, эта ваша любовь, она иногда глупая и жестокая, но никакая красавица в мире не даст вам столько наслаждения, потому что она есть и остается первой женщиной, первой любовью».

Поскольку в «Майстрі корабля» слишком много совпадений с реальностью как таковой, можно заподозрить, что и здесь писатель «близко к тексту» отразил один из монологов Довженко. Хотя никакой проверке это не поддается. Отмечу только, что речь идет о «первой женщине» и первой любви, которая была «грязной», «глупой и жестокой». Учитывая то, что случилось в жизни, может, следует запомнить эти слова…

А далее в романе о том, как Сев и Редактор влюбляются в Тайах, в эту очаровательную, загадочную женщину и балерину.

«Вы танцевали, как египтянка — словно жгучая страсть текла в вас.

Тайах весело смеется и лукаво посматривает на меня и на Сева. Она очень сдержана и холодна вообще, а когда смеется — делается близкой. Для всех людей у нее холодный взгляд и профессиональная улыбка балерины — одним ртом, белыми зубами.

— А вообще вы напоминаете прекрасную обезьянку, — прибавляет Сев серьезно, — она грызет орешек на дереве и попадает в нас оттуда орешком.

— Монки (Monkey),— информирую я, — так звучит это на английском языке (…).

— Вы какие-то странные люди, — сказала Тайах, — ничего подобного я не видела у себя на севере. Я чувствую вашу молодость, как морской воздух».

Чистая, романтическая любовь — не после ли «глупой и жестокой»? Во всяком случае, такая мысль появляется, когда читаешь вот эти строки, где персонажи романа чувствуют себя действительно юными, совсем не взрослыми и не циничными: «Мы пошли домой и встретили в порту Тайах. Она держала шляпу, и ее золотые волосы спутывал ветер. Одежды на ней словно совсем не было — так ветер дул на легкую ткань. Мы взялись за руки и потянули Тайах за собой на мол. Это было веселое беснование. Мы что-то кричали, взбежав на мол, и были, как паруса, которые каждую минуты могут сняться в воздух и поплыть друг за другом в радостную морскую безвестность. Тайах что-то пела, но хрипловатые нотки чувствовались в ее голосе, словно хотело прорваться рыдание. Она бросилась мне на шею и страстно поцеловала в губы, прислонясь всем телом. Потом она поцеловала Сева…».

Кто не знал смолоду подобных ощущений — тот не был молодым. Романтическая возвышенность, чистота помыслов… «Были молодые, горячие, здоровые, — читаем в воспоминаниях Мыколы Бажана, — но не могу вспомнить, чтобы даже когда-нибудь были увлечены мы темами половыми, чтобы хоть когда-нибудь говорили мы об этих самых интимных сторонах юношеской нашей жизни. Не потому, что сторонились друг друга, прятались с этим друг от друга. Саша и Юра были красивыми людьми. Девушки и женщины не обходили их своим вниманием. Но это внимание не могло расшатать их внутреннего, органического, какого-то очень простого и очень мужественного целомудрия, сдержанности, скромности, священного уважения к женщинам, к Вечной Женственности, по-гётевски глубоко чувствуемой и Довженко, и Яновским. Поэтому всяческие темы, которые могли бы унизить священность темы женственности, были просто невозможны на нашей «лужайке»…» (Полум'яне життя», с. 184). Вот такой моральный кодекс, вот такое отношение к женщине. В романе Яновского все это отражено довольно обстоятельно:

— Монки, вы меня любите?

— Слово чести, не знаю, Сев. Когда вы мне говорите о ваших чувствах, я волнуюсь, но у меня нет страха. А когда любишь, то, говорят, — боишься. Страх и томление.

— Я молчу, — говорит Сев, вспыхнув всей своей гордостью.

— Вы рассердились? Немного подождите. Я вас никогда не забуду. За всю мою жизни только вы и редактор владеете моими мыслями. Никогда никто так ко мне не относился. Все в первую очередь предлагали мне кровать. Я уже начала было забывать, что может быть на свете самостоятельная жизнь, крепкая любовь, которая не боится жертвы. Мир я воображала сладострастным тягучим мужчиной, который ломает мои кости и исчезает наутро, выпив со мной бокал моей силы и моей крови (…).

— А если бы я попросил сейчас вашей руки и повел бы к себе навсегда? Когда бы я понес вас…

— Не нужно, Сев. Ответа у меня нет…

Наверное, так оно и было в жизни. Или так, как в конце романа, когда женщина в ответ на требование наконец избрать кого-то одного, отвечает: «Я выбираю обоих» и, наконец, оставляет их.

Одесский историк кино Георгий Островский исследовал биографическую основу «Майстра корабля» (В кн.: Патетичний фрегат. Роман Юрія Яновського «Майстер корабля» як літературна містифікація. — Київ, 2002.— С.187—231). Он установил, что там много точно воспроизведенных деталей и жизненных ситуаций. Вплоть до того, что Ида Пензо действительно исполняла одну из партий в балете «Иосиф Прекрасный» (а до того работала в Большом театре, в Москве) и что ее балетную героиню звали Тайах. Кстати, в сценарии «Сумки дипкурьера», написанном Моисеем Зацем и Борисом Шаранским «вообще не было никакой балерины; в фильме же А. Довженко с надписями и редакцией Ю. Яновского возникла главная роль — очевидно, специально для И. Пензо, примы-балерины Одесской государственной оперы». Более того, Островскому удалось разыскать — после немалых сложностей — Пензо, которая жила в Москве (она умрет уже потом, в июле 1992 года). «Вы не могли найти меня: я всю жизнь сидела», — сказала она. И перечислила черные страницы своей анкеты. Сначала ее отправляют в концлагерь как жену известного кинооператора Владимира Нильсена, того самого, который снял любимые фильмы «вождя всех народов» «Веселые ребята» и «Цирк» и однако загремел в места «не столь отдаленные» (где и погиб). Потом война, фронт, где она создает театральный ансамбль. Новое бракосочетание и — опять лагеря. Довольно типичная биография советского интеллигента (кстати, отец Пензо был итальянцем)…

Итак, роман (или полуроман) с Идой Пензо был быстротечным, хотя и оставил довольно яркий след в искусстве: и в произведении Яновского, и в фильме Довженко видим образ женщины, чей духовный и телесный силуэт является выразительным и типичным для тех времен, когда женщины начали бороться за свою независимость, свою самость. Не менее ярким вышел и роман с другой участницей съемок «Сумки дипкурьера», Еленой Черновой (иcполнила маленькую роль горничной балерины). Более того, недавно стали известны письма Довженко к актрисе (один из них уже цитировался выше). Напечатанные (в книге Р. Корогодского «Довженко в полоні») 18 писем Довженко о любви представляют действительно очень интересную страницу в жизни художника…