Тарас МЕЛЬНИЧУК: «Кроме чести, у меня ничего не осталось»

В наброске своей так и не законченной автобиографии Тарас писал: «Поэзия — это Доля. Горькая доля. Это Судьба. Это приговор. Поэзия — это что-то неминуемое. Как Смерть. Как не убежишь от смерти, так не убежишь и от поэзии. Не убежишь, если она избрала тебя своей жертвой. Именно — жертвой! И дала тебе, жертве (Стефаник), Каменный Крест на плечи: «Неси!» И должен нести! До самой Голгофы!

Должен? Нет! Скинь с себя крест — и ко всем чертям. Забудь себя. Забудь свой род. Забудь убитых. Повешенных. Брошенных за решетку и истязаемых. Забудь и Слово, и Язык Родной. И вообще забудь, откуда ты родом. Забудь, что ты — Человек. Оскотинься. Работай. Ешь. Пей. Спи. Пей. Ешь. Работай. Все равно конец один: земля. Могила. Тьма. Вечная тьма.

Так стоит ли ради этой Вечной Тьмы думать, переживать, страдать, сочувствовать человечности и справедливости искать?

Стоит ли такой дорогой ценой — ценой жизни — добывать слово, чтобы под конец исчезнуть навечно в ничем, во тьме?

Стоит или не стоит, а все же, дважды — это почти шесть лет — пришлось погибать, гнить за решеткой. За слово! А дальше, как по стеклу: административные «надзоры» (это, по существу, домашний арест — двухлетний), «психиатрички» — дважды, и вызовы бесконечные и бесчисленные в КГБ: «Мы же вам добра желаем — и только!»

А от этого добра мир все больше леденел и темнел — так, словно тебя кто бросил в бездонный колодец. И ты падаешь, падаешь — и знаешь, что упадешь, разобьешься, знаешь, что смерть. Смерть — это мгновение. А это — убийство. Медленное, взвешенное, ритмичное убийство.

Христос один раз умирал. А тут — сто раз. Тысячу. Умирал — и не умер. Тысяча смертей на одного — не многовато ли, Доля?»

Первый вызов в КГБ — за стихи — был у него в 1964 году в Черновцах. Первый раз отбывал наказание — за стихи — в Кучино Пермской области. Во второй раз оказался за решеткой в Винницкой колонии строгого режима «за злостное хулиганство», хотя по своему характеру Тарас Мельничук не мог обидеть даже мухи. Кого объявляли насильником, кого — гомосексуалистом, ему же так подстроили жизненные обстоятельства, что снова наручники, кирзачи, фуфайка, нары. 5 августа 1979 года он писал мне: «Не убил. Не украл. Не прелюбодействовал. Не разбойничал ни на широкой, ни на узкой дороге. Не грабил ни государство, ни граждан данного государства. И ни на чью честь не покушался. А вот на мою покусились... Меня хряснули кулаком по зубам в кафе, обозвали перед этим, а я этого величания, этого благородного жеста никак не мог стерпеть. А еще свора бежала за мной на расправу, и я выбил у одного бича (бич — есть такая категория людей в вашем обществе), итак, я выбил нож у этого ублюдка... А нож приписали мне, хоть я отродясь не ходил с таким творческим инструментом. Сделали из меня и зачинщика драки, и плюс — алкаша. Итак, я хулиган, статья 206, ч. 3 Уголовного Кодекса Украинской ССР. Злостный хулиган. А я за 40 лет (даже в буйной молодости) не сподобился на хулиганство.

Прокурор-женщина возмущалась — как это я или не сбежал, или не отвел руку, или вообще... нужно было снести! И били бы меня, как сидорову козу, как остолопа — на винное яблоко. Вот если бы меня — так ничего. А раз я умудрился дать сдачи — то это уже стоп! Закон! Криминал! Потому что я там вообще был власть имущей парафии как соль в оке, как заноза в боку. И — 4 года. За то, что не бит. Что только по зубам мне врезали, а не истолкли в капусту.

Моя ошибка в одном: когда я получил и кровь из меня текла, нужно было побежать мне первому подавать. Но я этого никогда не делал. Это не мужское дело — таскаться по судам! Кроме чести (по крайней мере — хоть и лихой, но мужской), у меня ничего не осталось: ни кола, ни двора. Была жена, да и та давно... Хотел я быть выше всего этого, и выше, и над, и вне этого всего, не смог, не сумел, поскольку не охамел, в то же мгновение натянув маску добродетели. А из этого всего и крик: общество не по мне, я — не по обществу. А сила же не у меня, а у него. Вот и делает, что хочет. Заживо копает яму. Оно с теми, кто меня бьет. А я на всех угодить не мог. И не собирался...»

Познакомились мы с Тарасом в апреле 1967 года. На семинар авторов первых книг я приехала из Винницы, где училась на втором курсе пединститута. Была автором книжечки «Пелюстка грому». У Тараса также вышел сборничек — «Несімо любов планеті». Две недели дискуссий, семинаров, бессонных ночей, когда читали стихотворения и цитировали Василя Симоненко и Гарсиа Лорку... Среди тех семинаристов были Игорь Калинец, Борис Чип, Борис Демкив, Николай Федунец, Николай Рябый... И Тарас Мельничук покорил всех своей работоспособностью — мог за ночь написать 15—20 стихов. Поэзия была его стихией, он ощущал себя вулканом, который выплескивал лаву метафор и эпитетов. Его «подвел» горный дух, непокорность горцев — не привык кланяться власть предержащим, вовремя улыбаться, угождать, мириться с тихим течением серых будней. Он был создан только для поэзии и отчитывался только перед Богом. Поэтому еще тогда я нарекла его Небожителем. Им он и остался до последнего издыхания.

Я видела его на карпатских верховинах в августе 1967-го. Любил петь у костра-ватры. Имел много друзей в далеких горных селах, мог в полночь приехать к кому-нибудь из них и до утра читать стихи. Спал мало, обходился куском хлеба. Никогда не имел собственной квартиры — перед самой смертью власти выделили комнату в Коломые, но и ту не удалось обжить. А мамину хату в Уторопах Косивского района в день его 50-летия чья-то злая рука подожгла. Сгорело все дотла...

Незадолго до его смерти взялись земляки выстроить Тарасу хату на родительском подворье. Не успели закончить ее. Так и стоит она на ста ветрах на высокой горе за селом. А рядом, под старым деревом, Тарасова могила. Завещал похоронить себя здесь, где ступала мама Анна, где зарождалась его вольная воля, где разговаривали с ним деревья и цветы. Не хотел быть на сельском кладбище — «в колхозе».

Когда со всех Карпат приехали на его похороны люди, шли на гору по голубым подснежникам-брындушкам, которые выглядывали из-под мартовского снега. А мне почудилось, что это — его стихи. Чистые, беззащитные, кричащие и сопротивляющиеся под сапогами.

Тогда, 31 марта 1995 года, когда мы несли свою горечь на Тарасову гору в Уторопах, посреди траурной процессии я заметила согбенного, в рваном, давно нечищенном пальто бомжа с венком. Он пробрался до самого гроба и все тер немытыми руками покрасневшие глаза... Поэт и сам напоминал сытому и тщеславному обывателю бомжа: был единственным бездомным среди лауреатов Государственной премии Украины им. Т. Шевченко и говорил об этом с веселой беззаботностью, с иронией человека, для которого все материальные блага не стоят ни капли росы. Не потому ли его главная книга, напечатанная при жизни, так и называлась «Князь росы»?

Едва ли не самые горькие страдания выпали на его винницкий период «жизни», если можно так назвать несколько лет лишений. Я тогда помогала ему чем могла — приходила в колонию с книгами и папиросами, с харчами и добрым словом. Вселяла веру в то, что скоро минует эта тюремная ночь и наступит пора свободы, творчества, признания. Но когда тюремные врата наконец отворились, Тарас был смертельно болен. Ничто не могло спасти его — ни поддержка друзей, ни лауреатские «лавры», ни приглашение родного дяди из Канады приехать на лечение. Тарас до конца с гордостью нес свою княжью голову. И просил меня об одном: «Не истязай меня добротой». Он жил в своем мире, его дух никак не мог поместиться в слабом и смертном теле. Он не захотел продлить свое физическое существование за счет унижения Духа.

У Тараса была хорошая черта — своим аккуратным почерком он переписывал стихи и рассылал их не только по редакциям газет, где они оседали в архивах и оттуда попадали в кагэбистские папки, но и раздаривал своим друзьям. Есть стихотворения Тараса Мельничука у Ивана Малковича, Григория Штоня, Дмитрия Гринькива из Коломыи и многих других. Я же храню как самое дорогое сокровище его письма и стихи из зоны.

Из письма от 14 марта 1980 года: «А мне верится, что я небу не мешаю. Только отчего вспомнился Конь, который идет устало в хомуте к овсу, будто читает некрологи о друзьях, о горах.... А овес в опалке, в мешке услышал весну — не услышал ржания, а услышал весну! И про-растает. Над павшими и живыми. И смотрит ввысь, где беснуются, бесятся звезды. Как рев битв, которые были, которые есть, которые будут. Так пусть лежит пустыня. А мы, живые и мертвые, будем смотреть с высоты, будем питаться с крыльца — так ближе земля. И безвыходный круг жизни. И прячется счастье под снег, под синее, под метель...

... проходят передо мной жестокие минуты, будто красивые женщины. И я прячусь в твои ладони, и улыбаюсь.

Нина, уже весна. А когда же мы пойдем собирать волю? Разве так уж много нужно тому, кто хочет счастья, кто не просит ничего, только чтобы жизнь его была короче любви и дольше хворостины.

А пока что я теряю высоту и падаю, как подбитый самолет. Стремглав падаю. Только почему-то не туда, где люди постукивают ногами, где трактора танцуют с плугом и сеялками, а падаю стремглав в чубатое небо, в небо веселое, как малыш, в небо, как турбина певучая, в небо благословенное, как птица, — птица, которая любит людей, которая рада людям, рада началу каждого дня».