Андрей ЦАПЛИЕНКО — о войне на востоке, телевизионных рейтингах и мерах безопасности журналистов

Андрей Цаплиенко — один из представителей так называемой военной журналистики, хотя сам отмечает, что такой сформированной области, как военная журналистика, в Украине нет.

Участники Летней школы журналистики «Дня»-2019 общались со специальным корреспондентом ТСН на телеканале «1+1» Андреем Цаплиенко не только как с журналистом, но и как с человеком, который видел вооруженную агрессию России против Украины вживую. «Летнешкольники» узнали мнение репортера о Минских договоренностях, Украине в контексте мировой геополитики. Андрей Цаплиенко построил встречу в формате диалога и рассказал интересные и полезные вещи. В частности, показал, как формируются телевизионные рейтинги, и дал советы, как вести себя в «горячей точке» и нужно ли бороться за технику, когда начинается обстрел.

«У НАС НЕТ ИНОГО ВЫХОДА, ПОМИМО СОЗДАНИЯ СОБСТВЕННЫХ ИНФОРМАЦИОННЫХ АГЕНТСТВ НА ЗАПАДЕ»

Александр ШАРИПОВ, Запорожский национальный университет:

— В колонке в «Новом времени» вы написали: «Если вы думаете, что Украина — центр мира, вокруг которого вращаются интересы больших и сильных, то очень ошибаетесь». И действительно, к теме войны России с Украиной в мировом инфополе внимание ослабевает. Как нам, журналистам, довести и показать миру, что это важно?

— В действительности способов много. Я часто говорю и пишу об этом. Донести реальную ситуацию до западного зрителя можно только через удобные для него медиа. Поэтому для решения этой задачи нужно создавать украинские медиа, но на Западе. В Британии или в Штатах. Давайте рассмотрим, как обрабатывает российская информационная машина британскую аудиторию. Например, Россия создала RT, этот канал имеет, в частности, свою студию в Лондоне. На канале RT говорят преимущественно не о событиях в России, а о событиях в мире, и таким образом, чтобы это было интересно англоязычной аудитории, в частности британцам. В студию приглашают либо российских симпатиков среди британских лидеров мнений, либо откровенно пророссийски настроенных британских политиков. И те, и другие имеют влияние на британское общество. В британскую повестку дня искусно вписывают российскую повестку дня. Таким образом британцы, которые смотрят RT, воспринимают ситуацию в мире, и в частности в Украине, через призму российской пропаганды. Более того, сторонники тех политиков, которые выступают на канале, голосуют в дальнейшем за своих кандидатов. Поэтому опосредствовано канал влияет на решение британцев в щепетильных вопросах для России. И, я думаю, не надо удивляться слишком мягкой реакции и рядовых британцев, и даже некоторых британских политиков, скажем, на отравление Сергея и Юлии Скрипалей, хотя использование химического оружия на территории их страны считается доказанным фактом. Думаю, они так реагируют из-за того, что определенная часть политиков откровенно предлагает не ссориться с Россией. А, со своей стороны, политики, которые так говорят, имеют за своей спиной конкретные политсилы. А за политсилы голосуют британские избиратели. Среди них есть те, кто имеет RT в своем домашнем пакете.

Если мы хотим побороться за симпатии западного политикума, у нас нет другого выхода, кроме создания собственных информационных агентств на Западе. Журналисты работают на аудиторию, которая, к сожалению, является субъектом по большей части в тот же момент, когда она идет на выборы. А остальное время аудитория является объектом. Объектом влияния информации и пропаганды.

Вполне понятно, что создание собственных медиа на Западе будет стоить много миллионов долларов. Вероятно, даже сотни миллионов. Речь идет о неподъемных суммах для современной Украины. Но другого пути нет, если Украина хочет победить в информационной войне за симпатии и мнения западной аудитории. Кстати, в 2014 году наш медиахолдинг создал действующий инструмент контрпропаганды, адресованный именно западной аудитории, — англоязычный канал Ukraine Today. Но, странная вещь, — несмотря на то, что UT был создан на частные средства, государство, насколько мне известно, почему-то не было заинтересовано в продвижении на запад проекта, который ничего ему не стоил.

«УСТАЛОСТЬ ОТ ВОЙНЫ» — САРКАСТИЧЕСКАЯ ФОРМУЛА, КОТОРАЯ ОБЪЯСНЯЕТ БЕЗРАЗЛИЧИЕ МНОГИХ УКРАИНЦЕВ»

Алиса ПОЛИЩУК, Киевский национальный университет им. Т.Шевченко:

— В своем Facebook вы написали пост, посвященный годовщине гибели малазийского «Боинга», где есть такие слова: «Человеческая память слишком коротка. Боль нескольких сотен семей весит меньше, чем глобальные интересы. Нидерланды голосуют за возвращение России в ПАСЕ. Премьер Малайзии говорит, ракета не была российской. Погибших не вернешь. А живым нужны деньги. Порой очень большие...» А что делать Украине в то время, когда дипломатически ситуация складывается часто «не в нашу пользу»?

— Хуже всего, что большинство украинцев «устали от войны». «Усталость от войны» — это такая саркастическая формула, которая объясняет безразличие многих украинцев к тому, что происходит на востоке Украины. Информационная политика Украины за последние пять лет создала такую форму реальности, при которой большинство людей просто не находятся в контексте этой войны. Возможно, такой была сознательная политика Порошенко — изолировать войну на восточных территориях, словно «закапсулировать» ее, и, таким образом, лишить большинство украинцев чувства реальной опасности. Война будто закапсулировалась в пределах Донецкой и Луганской области. Многие из наших сограждан знают о войне на востоке не больше, чем о войне в Сирии. Или Балканской войне конца XX века. Они считают, что это не их проблема. Не хотят признавать, что это их война, потому что если это признать, нужно определяться — брать в руки оружие, или камеру, или грузить «волонтерку» в бусик и ехать туда. Большинство людей хотят жить в комфорте, знать, что все хорошо, гривня не падает, и, время от времени вспоминая о Донбассе, говорить, что там идет «война олигархов». Мы достаточно давно, где-то в 2017 году, заметили, что рейтинги фронтовых материалов постепенно падают. Это происходит на всех украинских каналах. Почему так? Почему зритель, увидев в кадре человека в шлеме и с автоматом, переключает свой телевизор на другой канал? Однозначного ответа у меня нет. Сначала я подумал, что зритель воспринимает войну как незаконченную однотипную историю. Как сериал, в котором развитие событий просто затормозило и стало неинтересным зрителям.

Потом я провел собственный импровизированный социологический опрос и с удивлением выяснил, что людям вообще психологически неуютно воспринимать информацию о войне. Просто не хотят они этого смотреть. Избегают дискомфорта. Вычеркивают его из своего собственного информационного пространства. И это внутренняя проблема наших людей.

Наверное, вы знаете, что одной из самых популярных программ украинского телевидения много лет подряд было шоу «Следствие ведут экстрасенсы». С ним трудно было конкурировать. Потому что это было именно то, чего хотели зрители. Между настоящей войной и постановочной мистикой они выбирали второе. Иногда и я уже думал себе, не добавить ли какую-то мистику в новости (смеется). Но сейчас должен сказать совсем не смешную вещь. Когда мы хотим просто достучаться до людей с историей о сбитом «Боинге», они переключают на «Следствие ведут экстрасенсы». Постановочные драмы для них привлекательнее, чем реальные. И люди, которые контролируют мировые информационные технологии, это хорошо понимают и этим пользуются. Условно говоря, аудиторией, которая склонна к простым реакциям, к простым эмоциям и простым инстинктам, удобнее манипулировать.

Такой является реальность вне пределов нашей медийной среды. И если вы думаете, что западная аудитория сильно отличается, то ошибаетесь. Нужно признать, там сложнее срабатывают манипуляции, потому что на Западе существует мощный средний класс, а это люди с образованием, достойным материальным положением и высоким уровнем стандартов, и они чувствуют определенную ответственность на свою жизнь и за свой выбор. Поэтому манипулировать ими сложнее, но, при комбинации определенных факторов, и на средний класс технологии имеют влияние.

Но что делать нам, журналистам? А давайте вспомним пресловутую пресс-конференцию премьер-министра Малайзии, когда он на вопрос о сбитом на Донбассе самолете с малазийцами, отреагировал приблизительно так: «Я вообще считаю, что процесс расследования международной команды достаточно заполитизирован, поэтому давайте отбросим политику, потому что у меня есть сомнения, что за сбитым самолетом стоит Россия». Где-то так. Не дословно, но близко к тексту. И вот тогда какая-то журналистка задала чиновнику вопрос, который сразу же расставил все точки над «і»: «Господин премьер-министр, мне кажется, что Россия является наибольшим импортером малазийского пальмового масла, правда это или нет?» Бинго! На самом деле это то, что в наших с вами силах. Это то, что мы можем делать. Использовать очень простые информационные технологии, которые влияют на ситуацию, меняют акцент. Этому нужно учиться. У нас есть слово — простая информационная технология, которая может изменить все.

«МЫ ДОЛЖНЫ РАБОТАТЬ НАД ТЕМ, ЧТОБЫ ВИТАЛИЯ МАРКИВА ОПРАВДАЛИ»

Мария НАУМЕНКО, Нежинский государственный университет им. Николая Гоголя:

— Вы были одним из тех, кто поддерживал украинца Виталия Маркива и когда его только посадили в тюрьму, и сейчас, когда ему вынесли приговор — 24 года за решеткой. В своем ФБ вы написали: «Украина, которая оказывает сопротивление России, для многих наших «партнеров» — проблема. Но я о другом. О том, что четверть века слишком сильное испытание для короткой человеческой памяти. Мне бы очень не хотелось, чтобы Украина, погрузившись в выборы, забыла об этом парне. Который мог бы себе беззаботно жить в Италии. Но приехал добровольцем — защищать страну, где он родился. За Маркива нужно бороться дальше». Какими могут быть средства этой борьбы?

— Ключевое средство борьбы за Виталия Маркива — это привлечение самой профессиональной команды адвокатов, через государственные учреждения, в частности через посольство Украины — чтобы в идеале бойца освободили. Есть риск, что этой цели достичь не удастся. Потому что, по моему мнению военного репортера, украинские юридические структуры очень слабо работали над этим делом. Например, украинская сторона не смогла убедить итальянское следствие приехать в Славянск на Карачун, где было подразделение Виталия Маркива, и провести следственные действия на месте. Хотя это было абсолютно безопасно. Вопрос остался нерешенным, и я думаю, если вопрос был в деньгах, мол, бюджет итальянцев не предусматривал средства на зарубежную командировку, то нужно было все их расходы покрывать за средства Украины. Теперь уже поздно. Следствие закончено, дело в апелляционном суде Милана. Это может закончиться тем, что Виталию могут существенно уменьшить срок, но шансы на полное оправдание очень низки, в этом проблема. А мы должны работать над тем, чтобы его полностью оправдали, ведь это обвинение не просто бойца. Это обвинение — всего украинского силового блока, который поднялся на защиту страны.

Кстати, в Италии уже был похожий инцидент. В 1994 году в Сомали погибла итальянская журналистка Илария Альпи, она готовила материал о незаконном обороте оружия и токсичных отходов. Ее с оператором расстреляла группа вооруженных людей. А в убийстве обвинили одного — сомалийца Хаши Омара Хасана. Который, похоже, просто «под руку попал». Он действительно был там, где расстреляли журналистов, но доказательства его причастности даже для юристов были неочевидны. Его осудили к 26 годам заключения, хотя некоторые участники юридического процесса считали его невиновным в совершении убийства итальянки. Считают и доныне. Этот сомалиец провел шестнадцать лет за решеткой и вышел на свободу, — внимание! — не из-за освобождения от обвинений, а за хорошее поведение во время отбывания наказания.

Параллели с делом Маркива очевидны. Но последствия — значительно серьезнее. Для Украины это, если хотите, государственная проблема — потому что Россия, опираясь на решение итальянского суда, может попытаться идти на нас в юридическое наступление или избежать ответственности в международных судах за агрессию и преступления против украинцев. Именно поэтому нужно максимально активно привлекать профессиональных юристов для того, чтобы искать варианты влияния на итальянский апелляционный суд.

А нам, украинским журналистам, тоже не надо плестись в хвосте. Мы должны выходить на итальянские медиа любым путем и пытаться заставить их показывать другой взгляд на эту ситуацию. Если нужно, мы можем даже помогать коллегам попасть на место боев четырнадцатого, чтобы пообщаться со свидетелями тех событий. Если итальянские следователи этого не сделали, то, вероятно, это сделают журналисты. Украинское министерство информации должно было заниматься этим централизовано, искать пути лоббирования позиции Украины через западные медиа. Да и наши спецслужбы, вероятно, могли бы найти какой-то условно нелинейный способ. Смотрите, мы знаем, что на стороне пророссийских боевиков воюет приблизительно 30 итальянцев. Есть фамилии, есть их данные. Если украинские спецслужбы сумели арестовать бразильца, который воевал против Украины, минометчика Рафаэля Лусварги, если украинцы смогли похитить Владимира Цемаха, одного из ключевых свидетелей дела малазийского «Боинга» — кстати, Владимир Цемах, был одним из тех, кто прятал российский ЗРК «Бук», — так почему же не провести операцию и не захватить какого-то боевика-итальянца и судить его здесь, на территории Украины, а затем говорить с итальянцами о каких-то зеркальных юридических действиях? Способов есть много. Но действия разных структур должны быть скоординированными. На языке бизнесменов, это должен быть «бизнес-план» или дорожная карта действий.

«ГЛАВНАЯ ЦЕННОСТЬ — ЭТО ВАША ЖИЗНЬ»

Василий СЕМЕНЧЕНКО, Нежинский государственный университет им. Николая Гоголя:

— До войны в Украине не была распространена работа военного корреспондента. Сейчас уже есть много журналистов, которые ездят на фронт и рассказывают о тамошних событиях. Какие нюансы нужно обязательно учитывать, переходя из, так сказать, гражданской в военную журналистику? Что бы вы посоветовали?

— У нас очень размыта граница между гражданской и военной журналистикой. Очень многие журналисты ездят на восток, на войну, делают материалы разного качества, возвращаются с войны, переключаются на абсолютно мирные темы. У нас на «1+1» десятки журналистов работают и на военных, фронтовых темах и, в то же время, снимают репортажи, не связанные с войной. Наталья Нагорная, Александр Загородний, Евгения Цветанская — их «невоенные» сюжеты обычно такие же качественные, как и фронтовые. Это говорит о том, что хороший журналист чувствует себя хорошо в любой теме. Если умеет рассказывать истории. Для того, кто хочет стать военным корреспондентом, в первую очередь нужно понять, что главная ценность — это ваша жизнь. В любом случае в погоне за эксклюзивом не надо терять голову в прямом смысле. Ни один кадр не стоит вашей жизни. Кто будет потом говорить вашей маме, что «ваш сын погиб во время войны, пытаясь снять сюжет»? Лучше просто взвешивать риски. А риск на фронте присутствует везде. Даже там, где относительно безопасно. Ты можешь сидеть в закрытом блиндаже и якобы хорошо укрепленном, и туда может прилететь снаряд 152-мм, просто случайно. Неприцельно. И куча людей, которые сидели вместе и пили кофе, пополнили статистику потерь. Это реальный случай. Все может быть. Попробуйте найти компромисс — снять сюжет, успеть на эфир и остаться живым, невредимым. Меры безопасности — всегда: это бронежилет, каска, аптечка. Нужно пройти определенную медицинскую выучку — что делать, когда ранили тебя, или кого-то другого ранило, а рядом только ты, и только ты можешь помочь. Нужно знать, как пользоваться военной аптечкой, как накладывать жгут, как пользоваться кровоостанавливающими средствами.

Западные специалисты учат журналистов таким образом, что если что-то взрывается, то нужно бросать камеру, а самому прятаться в окоп, укрытие. Камера не стоит твоей жизни. А наши операторы всегда думают о том, что камера стоит 20 тысяч долларов и ему потом нужно будет работать всю жизнь, чтобы отдавать деньги за потерянное имущество, за которое он расписывался.

У меня была такая ситуация в Крыму, когда на нас напали вооруженные россияне, они хотели забрать камеру у оператора. У него начали тянуть камеру вооруженные люди, а мой оператор Володя Дедов вцепился в камеру мертвой хваткой. Он был такой худой, кстати, что его чуть с камерой не забрали. Я говорю: «Вова, бросай эту камеру, видишь, у них оружие!», а он вопит: «Не могу, это 20 тысяч долларов!!!» Ну, бросил, слава Богу. Всегда наши люди думают, что имущество — это главная ценность. В действительности, когда начинается «замес», имущество резко теряет в цене. А жизнь всегда остается самой большой ценностью.

«Я ПРОТИВ ТОГО, ЧТОБЫ ПАРАД НЕ ПРОВОДИЛСЯ»

А.П.: — Вы как человек, который очень часто общается с военными, освещает события нашей войны, как к отмене парада Владимиром Зеленским относитесь? И как относятся к этому военные?

— Мысли по этому поводу у военных разные в действительности. Иногда они диаметрально противоположные. Я говорил и с теми, кто за парад, и с теми, кто против. Что касается меня. Я был против парада в 2014 году. Мы как раз в конце августа были в Мариуполе и планировали попасть в Иловайск. Там были мои друзья. И я не мог себе ответить на вопрос: «Почему техника на параде в Киеве, а на востоке ее реально не хватает? Почему говорили, что она после парада в Киеве пойдет спасать наших в Иловайск, а я в Мариуполе вижу только несколько БТР-4 и пару ЗУ-23-2, которые ездят по городу? Это что, и вся помощь из Киева?» Я понял, что это делалось для демонстрации присутствия. Но с этим пришло и понимание, что на большее не стоит рассчитывать. Помощи не будет. И меня охватила какая-то злоба. Но впоследствии мое отношение изменилось. Чем сильнее становилась армия, тем больше парад воспринимался как демонстрация возможностей украинцев защитить себя.

Поэтому сегодня решение об отмене парада мне не нравится. Я думаю, что можно было бы пройтись личным составом, пехотными «коробками», и не выгонять на Крещатик военную технику. Хотя даже в странах НАТО, например, во Франции, на День взятия Бастилии проводят парады своей военной техники. Мне кажется, это был бы правильный мотивирующий момент. Сейчас принято компромиссное решение о проведении официального Марша Достоинства и неофициального Марша Ветеранов войны на востоке. Но я сомневаюсь, что это будет эффективной демонстрацией желания украинцев себя защитить.

И знаете, чего здесь, как по мне, недостает больше всего? В последние годы мы привлекали к участию в параде еще и зарубежные подразделения: канадские, американские, литовские и т.п. Для украинцев и наших партнеров это был символ единства с Западом. Более того, это был сигнал и врагам. Потому что и они понимали, что мы защищаем Украину не в одиночку. А для партнеров это был сигнал другого уровня. Мы им якобы маяковали: «Друзья, мы реально стремимся стать частью НАТО. Мы серьезно стремимся играть с вами в одной команде». Если сейчас этого общего перформанса не будет, мне кажется, партнеры это могут воспринять как определенный откат.

Я был в конце мая в Брюсселе, мы пообщались со специалистами НАТО, с представителями евроатлантических структур, с американскими дипломатами. Условно говоря, с людьми, которые приобщены к принятию решений. Меня интересовал вопрос, есть ли у Украины шанс, даже имея конфликт на востоке, вступить в НАТО. И несколько собеседников ответило мне, что есть проблема не только с этим. Дело в том, что в течение длительной истории отношений с Североатлантическим Альянсом Украина довольно зигзагообразно двигалась в сторону НАТО: то шаг вперед, в Альянс, то назад. «Нужно определиться внутри страны с вашими приоритетами», — говорили мне. Поэтому я на самом деле опасаюсь, что этот отказ от парада и, соответственно, неучастие в маршах зарубежных подразделений, которые, кстати, присутствуют на территории Украины, может восприняться военными НАТО как признак того, что мы опять делаем шаг назад.

Евгения ШЕВЦОВА, Одесский национальный университет им. И.Мечникова:

— Известно, что у многих воинов, которые возвращаются с боевых действий, возникают сложности с жизнью в мирной среде. Так называемый посттравматический синдром. Не возникало ли что-то похожее у вас, ведь вы столько лет работаете в этой сфере? Если так, как вы восстанавливались?

— Я считаю, что у меня нет посттравматического синдрома. Впрочем, не могу знать на сто процентов, потому что к психологу не обращался. Буквально на днях произошел один интересный эпизод, связанный с тем, о чем вы спрашиваете, с посттравматическим синдромом. Я шел по улице, а впереди шел мужчина, не намного младше меня. Он был очень напряжен, «на стреме», говоря языком улицы. Он подозрительно оглядывался вокруг. Я уже даже начал ожидать каких-то агрессивных действий с его стороны. Но потом он подошел и сказал, что я похож на журналиста «1+1». Я сказал «Да, я журналист» и назвал фамилию. Он так облегченно вздохнул и представился: «Я из 54-й бригады. Вы меня не помните, но я смотрю все ваши сюжеты». Офицер. Майор. Полез даже за офицерской книжкой. А затем говорит, не хочу ли я сделать сюжет о посттравматическом синдроме. И рассказал свою историю: уже два года как вернулся с фронта, с ранениями, контузией. Абсолютно не может здесь адаптироваться в мирном Киеве: «Туда я не могу вернуться потому, что комиссовали. Я чувствую себя потерянным. Здесь все живут, будто войны нет. Всем «пофиг», и мне сначала просто хотелось стрелять в людей за их «пофигизм». Каждую ночь мне снится война, не отпускает. Я утром выпиваю 100 граммов, и тогда мне становится легче. И так каждый день. Я чувствую, что алкоголь меня лечит, но я думаю, что просто сопьюсь в этой ситуации». Он говорит, что постоянно обращается к психологам, но они не понимают, что с ним делать. Вопрос в том, что у нас очень мало специалистов, которые понимают, что это такое, посттравматический синдром, как с этим бороться, как лечиться. Но и сами военные часто принимают совет пойти к психологу как обиду: «Я что, сумасшедший? Я что, псих?» То есть, по моему мнению, нежелание одних признать свою проблему встречается с несостоятельностью других ее лечить.

Что же до меня, то я очень счастливый человек в семейном плане. И я считаю, что любовь и семья — это лучшие лекарства для того, у кого есть посттравматический синдром. Потому что только семья может тебя как-то вылечить от этого «шлейфа» войны. Именно любовь и нормальные семейные отношения. Мужчину может вылечить женщина, а женщину мужчина. Если есть любовь в семье — все становится на свои места. В голове и в сердце. Если же наоборот, то этот синдром начинает тебя ломать. Когда человек не может найти себя в семье, он не может найти себя в обществе. И этот дисбаланс просто доводит до состояния постоянного стресса. Вот мы поговорили с этим офицером, и он признался, что с женой у него не все хорошо. Я не знаю ни одного военного, после тяжелых боев, с очевидным посттравматическим синдромом, у которого было бы все в порядке с семьей. И, в то же время, я знаю бойцов, у которых нет явного синдрома и у которых все замечательно с женами. То есть семья в нашем случае — лучшее лекарство. Во-первых, ты понимаешь, зачем ты там был и кого ты там защищал. Во-вторых, ты понимаешь, что есть люди, которые в любой ситуации будут на твоей стороне. И это крайне важно.

«СЕЙЧАС Я ПИШУ ЕЩЕ ОДНУ КНИГУ»

Елизавета ВОРОБЬЕВА, выпускница 9 класса киевской специализированной школы №118 «Всесвіт»:

— Вы — автор уже пяти книг. Нет ли у вас планов относительно следующей? Что вдохновляет вас?

— Что вдохновляет? На самом деле не знаю. Разные вещи. По-видимому, свободное время, которого не хватает. Когда оно есть, всегда хочется себя как-то реализовать. Изложить безумные мысли на бумаге. Или, скорее, в компьютере. А свободное время преимущественно бывает в дороге. Смотрите, завтра мы едем на восток, это где-то 10 часов пути. Вот и будет время о чем-то написать. У меня очень нестандартный алгоритм написания книг. Да, он абсолютно не писательский. Да и я не считаю себя писателем в классическом понятии. Ты начинаешь с того, что записываешь свои впечатления или виденье какой-то ситуации. Пытаешься сложить их в одну короткую историю. Буквально полстраницы. Таких историй впоследствии становится много, потом они сами собой складываются во что-то большее, чем просто заметки. То есть сначала впечатления, а уже потом сюжет. У Джека Лондона есть рассказ «Тропой ложных солнц», где индеец приблизительно так описывает свое восприятие искусства. Картина в раме — это как чужое окно, в которое случайно заглядываешь. Зима, темно, ты проходишь мимо чьего-то дома и видишь, как светится окошко. Ты подходишь ближе. Заглядываешь. Видишь, что за окошком кто-то сидит. Например, мужчина и женщина. Они беседуют. Но ты их не слышишь. Ты смотришь и идешь дальше. Это просто картинка. Но это не история. Потому что в том, что ты увидел в чужом окне, нет ни начала, ни конца. И тот индеец говорит: «В жизни что-то происходит. На картинах нет. Я не понимаю вашего искусства». А я наоборот, когда заглядываю в это окно, пытаюсь узнать об этих людях, которых внезапно увидел. Дорисовать их историю. Даже тогда, когда она, вероятно, не совпадает с реальностью. Но я пытаюсь делать так, чтобы эта история за окошком была объемной.

Сейчас я пишу еще одну книгу, но пока это просто несколько сюжетов, которые не очень связаны один с другим. Истории еще нужно составить. Поэтому продолжаю заглядывать в окошко...