«В изгнании дни текут, как слезы...»

От редакции «Дня». Этот текст Елены ТАРАНЕНКО, заведующей кафедры журналистики Донецкого национального университета имени Василия Стуса, посланного на конкурс художественного репортажа имени Майка Йогансена «Самовидець» и опубликованного  на сайте Тиждень.ua, поднял в соцсетях волну рефлексий и обсуждений. Люди, которые оставили свои дома из-за войны, снова почувствовали боль — от той нечестной, неравной борьбы в Донецке 2014-го. Автор пишет: «Мы упрямо думали, что свобода выбора есть, выезжали на автопробег с флагами Украины, а они ожидали на нас на светофорах, потому что мы же законопослушны, мы свой город любим, нам здесь жить, и они ожидали красный свет, что для них было зеленым. Люди в черном с битами, бешеные бабки с камнями...»

Еще Елена Тараненко вспоминает обыск в родном доме, устроенный «ДНР-овцами». «Ваши» и «наши» в их разговоре стало сигналом: «Нет, они не учились с нами, не росли вместе и не жили, не ходили в те же «священные» для представителей Донецка места. Потому что они — не донетчане. Они не из Донецка. Не украинцы. И им ни нас, ни Донецк, ни Украину не жаль. Именно поэтому моя украинская библиотека их так поразила, еще и с «Подрывной литературой», «Бронебойной публицистикой» и программой и бейджами из Конгрессов украинистов — эти названия их испугали».

Упоминание о сериях книжек из Библиотеки «Дня» в таком контексте, как и сам материал, не оставили безразличным нашего главного редактора Ларисы Ившину. В «Фейсбуке» она рассуждает: «Болезненно — честно. Всегда знала, что есть такой Донбасс, всегда пробивалась к нему... Вот, как оказывается «сработали» названия наших книг «Подрывная литература», «Бронебойная публицистика» на оккупантов, при обыске... А я же их делала, чтобы предупредить наших... Задолго до войны, и меня журналисты все спрашивали: «Почему так «милитарно»? Кого вы собираетесь подрывать?» Как было им объяснить, то, что я чувствовала — война уже в нашем доме. В телевизоре, где из канала на канал кочевали путинские наемники и зондировали нашу сопротивляемость... Пока еще маскируется, притаилась. Когда все началось, перешло в открытую, горячую фазу, парадокс, но стало даже более легко... Прорвало. Мое убеждение: все, кто в Крыму и Донбассе, и везде — пережив катарсис, еще раз выбрали гражданство Украины — ее «преторианская» гвардия и золотой запас... Жизненно важно — чтобы мы все вместе перешли Рубикон...»

Между прочим, символично, что именно в серии «Подрывная литература» вышла книжка «Украинские силуэты» с воспоминаниями о Василии Стусе его сокамерника Михаила Хейфеца. Напомним, два года тому назад, уже «в экзиле» в Виннице, ДонНУ присвоили имя поэта и диссидента. Вообще студенты вуза выступили с такой инициативой еще в 2009 году, и «День» поддержал ее одним из первых. Тогда вопросы тормозили и руководство университета, и местная власть. Но после начала войны, когда ДонНУ «выбрал гражданство Украины», это нашло поддержку, в июне 2016-го конференция трудового коллектива Донецкого национального университета поддержала присвоение вузу имени  Василия Стуса. И Елена Тараненко была среди «промоутеров» этого шага.

С разрешения редакции Тиждень .ua но команды конкурса «Самовидець» мы публикуем текст Елены Тараненко. Надеемся, кому-то из наших читателей он поможет лучше понять то, что происходило на Донбассе четыре года тому назад, глубже осознать такие понятия, как идентичность, гражданство, дом, свобода.

***

Три с половиной года, с конца июля 2014-го, c того момента, словно как Лотова жена не удержалась и обернулась в последний раз взглянуть на Донецк в заднее стекло автомобиля, потому что ехала буквально в никуда, потому что ехала, чтобы оттуда, а не куда-то, я больше не оборачиваюсь. Три с половиной года я живу немного странно, ну как «живу», это, по-видимому похоже на то, как существует такая себе существо в раковине — живая, целая, не в голоде и не в холоде, нечего жалиться, ну разве немного в анабиозе.

«МЫСЛИ В ИЗГНАНИИ СПЯТ, КАК МЕРТВЫЕ...»

Нет, действительно, я живу очень активно, даже, слишком активно, словно что-то хочу себе доказать. Себе, потому что другим уже давно ничего не доказываю. И действительно, жаловаться грех, потому что мои все со мной, мужчина, сыновья, даже мама. Даже, потому что уговорить маму поехать из Донецка почти никому не удалось. У меня есть работа, интересная, любимая, это также незаурядная редкость среди нас, изгнанников. Можно, я так себя буду называть? Мне так в моей раковине удобнее, так мне кажется правильнее, потому что никто меня не переселял, не перемещал, и беженка я не по собственной воле. Я терпеливо (Боже милостивый, как терпеливо, я уже, может, чемпион мира из терпения) слушаю о том, что мне да и всем нам, «этим переселенцам» в целом люди рады, и не то, чтобы мы «понаехали», и такого «не дай Боже никому», но и мы, донецкие, должны понимать, что всем в настоящий момент трудно, «а кому легко?», работы-жилья и так на всех не хватает, а здесь еще мы, да и все же с другими украинцами такого почему-то не случилось, может потому, что мы слишком долго жили нормально и в достатке , а другие бедствовали, януковичей-азировых на голову всей Украине поприводили, ну и в конце концов, «согласитесь, вы сами виноваты в том, что с вами случилось.» Я несоглашаюсь,  но из себя не выхожу. Из своей раковины. Оттуда меня выводит только, когда уже совсем кислотой на рану, и для меня это — когда о Свободе и когда о Доме.

С нами, изгнанниками, о свободе говорить трудно, потому что здесь совсем спутано. Это — наша наибольшая потеря. Потому что не имели свободы выбора, кто бы и что по этому поводу не говорил. Думали, что имеем, когда решили, что время выходить на площадь Ленина, потому что завезенных русских титушек слышно, а нас нет. Автобусы и авто с ростовскими номерами стояли по центру, не прячась, «акающие» люди на улице Артема спрашивали как на нее пройти, они были почти одинаково одеты , а уже потом, когда мы заметили, что у нас на митингах за единую Украину почему-то не работает мобильная связь, увидели, что у них еще и рации одинаковые, при чем именно такие, как и у «наших», донецких ментов, что нас «охраняли» от них. Убили Диму Чернявского, врачи «скорой» той ночью  говорили о не менее чем пять погибших, людей в одинаковых черных куртках пропускали с ножами и заточками нам за спины и даже в милицейские автобусы, где пытались спрятаться  ультрасы «Шахтера» и ребята из «Свободы», нас метили зеленкой и краской на митингах и отлавливали по дворам, когда возвращались домой, да и домой было страшно, потому что менты сдавали адреса. Но мы упрямо думали, что свобода выбора есть, выезжали на автопробег с флагами Украины, а они ожидали нас на светофорах, потому что мы же законопослушны, мы свой город любим, нам здесь жить, и они ожидали красного света, что для них было зеленым. Люди в черном с битами,  бешеные бабки с камнями. Да, где-то с апреля бабки-референдницы стали заметны.

«Черные куртки» разбивали стекло и выламывали двери автомобилей , били водителя, бабки тянули за  волосы девушек с пассажирского сидения, били всем и всех, кого остановят. Мы вступали в очень опасные дискуссии с теми стрекозами в маршрутках и троллейбусах, отказывались от референдума, наши мамы переставали общаться с соседками, тогда мы еще не научились молчать, своих взглядов никто не скрывал. Свобода выбора была, так как наши ребята совсем рядом, аэропорт наш, наступление вот-вот будет, и мы ехали через днр-овские  блокпосты словно к бабушке в дальние села, действительно, чтобы передать нашим чтобы могли, переводили деньги на карточки своим знакомым и вовсе не знакомым с необычным новым названием «волонтер». Многое уверенно свидетельствовало о том, что свобода выбора у нас есть, другие аргументы не принимались. Вплоть до шестого июля, когда в город зашли «гиркинцы». И мы стали изгнанниками, даже те, кто не имел и не имеет до сих пор возможности выехать. «Вон с Донбасса», которое они взбешено кричали нам на митингах (а площадью разливалась какая-то дикая, свирепая «Вонзда!.. Вонзда!..», и от ее непонятности становилось вовсе не по себе), осуществилось тогда, в страшном июле 14-го, после которого мой город никогда не будет тем, которым был. Поэтому не говорите мне о свободе выбора перед толпой с ножами и битами, потом — с автоматами, потом — танками и «Градами» прямо у вас во дворе.

Но удивительным, парадоксальным образом, именно свобода является нашим наибольшим приобретением. Из-за того, что мы теперь знаем ей настоящую цену, и эту цену оплатили (по-видимому, еще не до конца, а может, у нас, изгнанников, пожизненный кредит). Могли всю жизнь прожить и не знать, что свобода не может быть дармовой или дешевой, она должна стоить очень дорого. И еще из-за того, что кроме свободы у нас ничего больше нет. Может, именно поэтому, я бросаюсь из раковины, когда еще о доме.

Это изредка, иногда совсем внезапно, из  пустяков, из ничего. Ну звонит по телефону мне, страшно надоедая, какая-то девуля и уговаривает-уговаривает что-то покупать.  Ну кому они не звонят по телефону и кто им рад? Работа у людей такая. А вот же нужно же было именно ей стать последней каплей!

Ну она же не знает, что предновогодние дни для меня теперь страшнее всего. Хуже их, может только те весенние, когда первые почки  на деревьях, из земли все лезет-вылезает и голова идет кругом от запахов. Потому что Дом. Какого нет. Потому что в Новый год — огонь в камине, вся семья около него, после стола — на коврике около камина долго-долго сидеть, разговаривать, а затем вместе молчать. Там уже не сидеть. А она же не знает и твердит мне в трубку что-то о подушках, которые я обязательно должна купить, я что-то ей отвечаю, пытаюсь вежливо, и вдруг слышу: «Ну почему вы не хотите сделать свой дом уютным?

Как можно отказываться, разве вы не думаете о своем доме?». Я? К сожалению, думаю, хотя и не позволяю себе. А весной я хожу предместьями Винницы, как маньяк, потому что заглядываю в каждый двор — что там из земли пробивается, как деревья цветут, что посадили и как двор-сад убрали, так ли как я бы. О, как бы я! Но там, у себя во дворе, где  маленькой  оббегала и сердцем выучила каждый уголок, где потом росли, учились ходить, падали, плакали, радовались и влюблялись, поделившиеся с нами тайнами сыновья, где растут любимцы мужа  — пышные розы, красавицы-туи, две елки, которые посаженые к  тому , как шли в первый класс ребята,  там растет и плодоносит куст крыжовника, что старше меня. А может, уже и не растет ничего, и точно ничего там не плодоносит. И, может, из— за этого я вынуждаю себя забывать родной двор и дом, может, это память выталкивает ту боль, с которой не может справиться. Потому что знаю, что мой Дом, впрочем как и мой Донецк, стоит в настоящий момент пустой и изнасилованный, разграбленный вдребезги, потому что не только вещи, мебель, посуда понадобились то ли вчерашним соседям, то ли заезжим «защитникам русскоговорящих», но и батареи отопления и каминные решетки спилили, вырвали с мясом. Это с моим мясом.

Поэтому «девушка с подушками» услышала много о том, что вообще было не для нее, а может, крик человека из раковины и никому слышать не стоит. Теперь я думаю, нельзя было ей такое говорить, а кому можно? Можно, я вам расскажу что-то о том, что моя память страшными отрывками и рваными картинками хранит для чего-то с того страшного лета 2014-го?

«СЛАДКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ ШИПЯТ, КАК ЗМЕИ...»

Конечно, все началось с Майдана, но «прорастало» в Донецке постепенно. Немногочисленный, но героический  Евромайдан в Донецке и постоянное присутствие Майдана главного, киевского, — в новостях, в несмелых разговорах, в первом волонтерстве и тайных поездках в Киев, в людях, которые открывались заново. Все проверяли всех «на Майдан»: студенты, коллеги, старые друзья и даже родне и близкие люди. Помню, как один мальчик затеял на паре со мной дискуссию о Майдане и избиении студентов (это было еще до расстрелов), эмоционально и неаргументированно (но крайне агрессивно) продвигая идею того, что «на Майдане стоят одни придурки, которые не хотят работать». Смотрю, что-то странное — чем более страстно я разбиваю его аргументы, чем больше доказываю противоположное, тем он более доволен, а с ним и вся аудитория. На следующей неделе его нет, на следующем занятии также. Спрашиваю у студентов, не сразу, но говорят: «Елена Валерьевна, но он скрывается, потому что весь в зеленке» (титушки ставили такие «метки», сначала, потом уже били по-зверски). Вон как, так он, оказывается, — евромайдановец, поэтому провоцировал меня специально, проверял, может, и по просьбе других, потому что понемногу студенты стали отпрашиваться на украинские митинги и акции, а попроситься могли не у всех. Начались дискуссии с коллегами, иногда и на повышенных тонах, на чрезмерных эмоциях, и здесь тоже провоцировали иногда преднамеренно. Напишешь что-то на странице в «ФБ», а завтра идешь по факультету и кто-то из преподавателей, из старых друзей, еще со студенческих времен, вдруг отворачивает взгляд, демонстративно не здоровается. Ясно, по «сторонникам русского мира» скорбеть не будем.

Сын в феврале уволился с работы, узнав, что фирма, на которой работал, является поставщиком балаклав и рукавиц для киевского «Беркута». «Пусть убийцы без меня греются».

Моя маникюрша, с которой сто лет дружили, милая и мягкая, казалось, женщина, не отрывая глаза от работы, спокойно так выдала рецепт, что делать с «майданутыми»: «Если уже поливание водой в мороз не помогает, то можно же применить милицейские вертолеты и из них поливать Майдан кислотой». Людей? Кислотой? Опомнись! «Ну это я так, размышляю, что-то же с ними делать нужно».

 Я уже говорила о том — тогда, зимой, люди еще не научились молчать, поэтому разграничение на своих-чужих произошло довольно быстро. Мне кажется, все знали, кто за кого, по крайней мере, я о своих знакомых знала. С весны стали меньше об этом говорить. Не то чтобы из страха, не было необходимости. Своих видели на митингах, доказывать уже нужно было не словами.

Донецкие митинги марта 2014-го, те, о которых теперь в учебниках по новейшей истории Украины написано, что их не было. Это странное двойное ощущение — удивления и страха, гордости и отчаяния от Донецка, которого ты, родившись здесь, как будто совсем не знаешь. Именно на митингах ты впервые видишь страшную толпу без лица, такое впечатление, что вместо лица у нее сплошной разинутый рот, из которого попахивает ненавистью и смертью, из которого летят, словно вонючая слюна, те «Вонзда!...», «Рассея!...», «Вон-с-Данбасса!...», потом — яйца, краска и мука, чтобы нас, «Пазор  Данбасса» было издали видно, потом — бутылки и камни, потом они подойдут вплотную, будет ужасно противно и страшно одновременно, и начнут убивать. Но именно на митингах ты впервые видишь другой Донецк, радуешься и удивляешься тому, как нас действительно много, это странное ощущение, когда стоишь под тем огромным, чуть ли не на всю площадь Ленина, флагом вместе со знакомыми и совсем не знакомыми, но уже родными тебе людьми, как под защитным парашютом, если бы им можно было этот, украинский, Донецк спасти. И впервые поешь Гимн Украины так, как никогда его еще не пела. До этого уже было что-то похожее, впервые гимн для тебя стал Гимном в 2012-м, когда со стадиона, с матчей сборной выходили совсем без голоса, но так — впервые.

Однако картинка Донецка 2014-го, которую тиражируют более охотно, этакое клеймо на нас, изгнанниках — тот проклятый референдум. Я не буду сейчас ничего доказывать, рассказывать, сколько десятков участков они открыли на миллионный Донецк, чтобы сделать эту картинку, по сколько раз и по каким «документам» голосовали те, кто пришел. Кто захочет узнать, сможет, это не секрет. А здесь мои воспоминания, так я о референдуме помню другое. У нашего дома, прямо за забором на Куйбышева установили билборд «за референдум» (как-то так организовано-быстро-дорого их в Донецке наустанавливали, ну это, очевидно, бешеные стрекозы за свои кровные или шахтеры купили шахтеры в военторге). Как нам это стерпеть? Первая ночь этого чучела-соседа, наша кухня, двери на улицу открыты, никто не прячется, перекликаясь, толкаясь, мы: я разливаю зеленку по презервативам, мои ребята завязывают, собирают и бегают по очереди бросать в этот плакат. Чтобы не видеть на нем того улыбающегося придурка, который заботливо и строго (как тот «записался ли ты..?) зовет других неразумных избирать счастье «молодой республики»). Но это на остановке, на ярко освещенной улице. Возвращаются, смеются, спорят, кто более меток — папа или сыновья. Мы с мужем, шутя, вспоминаем «Молодую гвардию», читанную в комсомольской юности, вот довелось и нам. Как-то страха еще не было, хоть страшного было ужасно.

На захваченной ОГА стали появляться портреты знакомых журналистов, среди них многие наши выпускники, «враги республики», с адресами и указаниями, как убивать. Некоторых стали узнавать в троллейбусах и на улицах, даже без микрофонов и камер, кричали о «хунтовских прислужниках», о «крови представителей Донецка на руках». О крови и убийце пытались кричать и в зале университета, где выступал Вячеслав Вакарчук. «Губаревцы» сворой пришли прямо на его лекцию (преподаватели истфака, сидевшие рядом со мной, говорили, что и Губарев был с ними), что-то попытались спровоцировать, их вытолкали. А пришли они буквально через дорогу, из той же захваченной ОГА, начиненной оружием. Так странно все и было в моем городе тогда, весной 2014-го — через Университетскую, по одной улице — бандиты  и национальный университет, «народный губернатор» и Вячеслав Вакарчук, с которым полный зал преподавателей и студентов поет Гимн Украины. Идешь утром на работу (работу!!! преподавать в Донецком национальном университете, а студенты идут на учебу, День факультета в апреле отмечали, как всегда — во дворе, торжественно, с флагами и гимном), так вот идешь, а пьяные и, простите, вонючие «кто-то» (иногда и пол не определишь) с полными карманами денег покупают в круглосуточных киосках дорогой коньяк по 5-6 бутылок, сколько есть, «мальчикам похмелиться», и понесли в ОГА, где выставлены бутафорские баррикады и полно совсем не бутафорского оружия. И оттуда надрывается «Вставай, страна огромная», а над головой ревут самолеты.

Продолжение следует