Бездушный лицедей Александр Филиппенко

Александр Филиппенко — мастер слова, интонации, жеста, взгляда. Его магии подчиняется и совсем маленький, и огромный зал. Вряд ли можно было бы найти лучшего Артуро Уи, чем Филиппенко с его феноменальной пластикой. Он один из самых известных чтецов отечественной сцены, мастер гротеска, прославившийся ролями Кощея Бессмертного, Смерти Хоакино Мурьеты, обладатель экстраординарной внешности, имеющий способность к мгновенному перевоплощению.

Переводить разговор с Александром Георгиевичем на бумагу — занятие кропотливое и затягивающее, как раскладывание карточного пасьянса. Он не излагает, а обозначает словами и междометиями верхушки мысленных айсбергов, и ты следишь не за прямым смыслом речей, а за нервом беседы, который бьется в неровной интонации, в мягком поигрывании звуками, прячась в паузах за скользящей улыбкой.

«ХОРОШИЙ АКТЕР ДОЛЖЕН БЫТЬ НЕМНОЖКО ФИЗИКОМ»

— Александр Георгиевич, вы все время как будто оглядываетесь на шестидесятые. Это привычка или своего рода защита от нынешних бурь?

— Шестидесятые — то время, откуда я вышел. Естественно, постоянно возвращаюсь туда и подпитываюсь, находя там нужные лично мне вещи. Иногда это мешает... Мы недавно с Дарьей Михайловой сыграли в премьере спектакля «Фальбала», это театральная фантазия Анны Родионовой по роману Федора Достоевского «Бедные люди». Наш режиссер Михаил Мокеев предлагал в процессе репетиций некоторые решения — и в первый момент во мне возникал театр шестидесятых «с указанием на предмет», как тогда бывало, чтоб точно сказать, кто белый, кто красный, кто плохой, кто хороший... И аллюзий подпустить, аллюзий... Три года назад начинали с Романом Виктюком моноспектакль по роману Виктора Ерофеева «Попугайчик». Я физически ощущал, что текстовая структура «не вскрывается» моими обычными приемами. Вот тебе реальное различие между шестидесятыми и девяностыми годами в театре, между критическим реализмом и постмодернизмом...

— Вы, наверное, помните свой самый первый моноспектакль?

— Конечно, помню. Его ставил Марк Розовский еще во времена театра «Наш дом». Спектакль назывался «Есенин без женщин», его поздняя гражданская лирика. Тогда бывали такие вечера при Литературном музее: аудитория маленькая, но афиши — по всей Москве.

— Александр Георгиевич, насколько я знаю, вы по специальности физик и даже учились в МФТИ. Скажите, а зачем вы туда поступили, ведь к тому времени вы уже играли в народном театре?

— Ну, это же было сразу после знаменитого фильма «Девять дней одного года». Помните: «физики — лирики»? Все тогда пренебрегали официальным театром и бредили героическими физиками. Я не жалею. Я судьбе вечно благодарен за этот выбор. Какие тогда были КВНы, еще в домасляковские времена, какие старшие товарищи, какие нагрузки! И потом, хороший актер должен быть немножко физиком. Я с Виктюком работал, так у него принцип: актер должен двигаться по траектории. Внутри нее импровизируй, как хочешь, но траекторию блюди.

«ТРАГИФАРС — МОЙ ЛЮБИМЫЙ ЖАНР»

— Для рядового зрителя вы неотделимы от Зощенко, Славкина, Булгакова, одним словом, трагифарс. И вдруг — Достоевский, «Бедные люди»...

— Конечно, здесь есть неожиданность — чего мне, естественно, и хочется. Уверен, что публика от театра Филиппенко будет ждать некоторой иронии. Она должна смеяться на этом спектакле... Но в финале — нет, об этом не будем. Заманить... заманить зрителя надо и обмануть. Трагифарс — мой любимый жанр.

— Кстати, вы как-то сказали, что в вас сидит некая достоевщина. Что вы имели в виду?

— Все герои Достоевского одержимы какой-то идеей. Я был одержим идеей работы. Потом появилась идея создания своего театра. Мы с Александром Гельманом написали целую концепцию. Мне хочется, чтобы пришел настоящий режиссер, принес инсценировку настоящего драматурга и привел ко мне настоящего актера. Вот как нам Аня Родионова писала «Бедных людей», когда мы с Ирой Купченко играли, а Толя Васильев помогал ставить. И пусть приходит такой режиссер, как Васильев, Фоменко или Стуруа.

— Расскажите, как возник театр Александра Филиппенко?

— Я вообще благодарен всяким крутым переменам. Потрясения полезны. Например, закрыли театр «Наш дом», где я играл, и я полтора года проработал старшим инженером в Черноголовке. А тут Юрию Любимову кто-то сказал: вот, хороший театр закрыли, надо помочь ребятам... Любимову было не привыкать, его чуть ли не каждую неделю закрывали, он нескольких наших ребят взял в мим-группу, меня в том числе. Говорят, что самое важное в жизни — оказаться в нужное время в нужном месте. Со мной так и случилось. Я встретился с Юрием Петровичем в 1969 году. Любимов всегда нарушал «каменные правила» тогдашнего советского театрального этикета, и это его свойство в конечном итоге перевернуло всю мою жизнь. Взять в свой театр, совершивший эпохальный переворот в советском искусстве, физика, актера-любителя, научить его быть в коллективе и оставаться при этом индивидуальностью! У Любимова был принцип: вся труппа на сцене, и до какого-то времени меня это устраивало. Олег Павлович Табаков постоянно говорит, что актер должен каждый вечер быть на сцене! А потом мне захотелось большего, то есть еще и поиграть, и меня пригласили вахтанговцы. Вот так я стал вторым человеком после Ульянова.

— Это как?

— Он все первые роли играл, а я — все вторые. Я вроде как при нем. Он — Ричард III, я — Бэкингем, он — Ленин, я — Бухарин, он — Сталин, я — Жданов. И тут я взмолился: ребята, дайте мне сыграть хоть одну роль из золотого классического репертуара! Но главную! Нет первых ролей, и все! А мои спектакли один за другим снимаются с репертуара. И я стал брать отпуска за свой счет на полгода, на год — начал делать моноспектакли, программы... Стал ездить с ними.

«РАЗГОВОРЫ О СМЕРТИ ТЕАТРА ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫ»

— Вы ведь много времени проводите на гастролях. Есть какая-то разница между публикой московской и провинциальной?

— Небольшая. Я стараюсь выступать в провинции в помещении городских театров, туда публика приходит специальная все-таки. А уж такие театральные города, как Омск, Новосибирск, Иркутск... Я думаю, что провинциальная публика добрее и лучше московской, более благодарная. Здесь она как бы насытилась, хотя разговоры о смерти театра преждевременны — ведь то здесь, то там какие-то театральные проекты возникают, крутятся.

— У вас бывает равнодушный, ни на что не реагирующий зал?

— Этого в принципе не бывает, потому что ко мне ходят люди, которые знают, на что они идут. Я всегда на афише указываю авторов, подробно обозначаю жанр. Например, в «Мертвых душах» я подчеркиваю, что читаю последние главы и что будет довольно серьезное зрелище. Даже в провинции, где мне приходится работать на большие залы, которых я не люблю, публика у меня своя. Все ловит. Впрочем, нет, стойте. Было один раз: привели школьников, чтобы они в соответствии со школьной программой послушали «Мертвые души». Бьюсь, бьюсь, ничто их не берет! Но все-таки как-то разогрел к концу, главным образом на прямых обращениях к залу. Комиковать не стал.

— Один ваш герой, булгаковский Коровьев из фильма Юрия Кары «Мастер и Маргарита», придумал не совсем удачный каламбур о свете и тьме. В результате, как мы помним, ему пришлось шутить несколько дольше, чем хотелось. Не боитесь того же?

— А чего бояться? Я столько нечисти сыграл — ну что мне грозит?.. Максимум, вырастет хвост. Всегда лицедеев хоронили за оградой, нет у них души — у них маски. Другое дело, чтоб маска не приросла к лицу, здесь главное — не «заиграться»... На свою дорогу я давно вышел, и пусть все идет как идет... Есть данность. Вот и все.

— Кстати, насчет нечисти. Как вам удалось так правдоподобно изобразить Смерть?

— Ну, Смерть играть мне не привыкать. Я еще в «Царе Максимилиане», первом советском мюзикле на музыку выпускника консерватории Максима Дунаевского, Смерть играл и куплеты пел. На этот спектакль в театр «Наш дом» пришел молодой Алексей Герман и еще тогда нас всех приметил.

— Что касается ролей, то в театре вам все-таки везет больше, чем в кино, поскольку кинорежиссеры используют в основном вашу внешность, и в результате вам достаются одни чудовища, монстры...

— Ну почему монстры?! Был, например, такой таджикский фильм «Бросок». Там я играю героического пограничника. Еще я играл в «Убегающем августе» героя-любовника...

— Вы? Героя-любовника?

— Да... И в «Иване Лапшине» у меня серьезная роль... В фильме «Командир подводной лодки», который просто не попал в прокат, я сыграл знаменитого Маринеско. А в фильме «Из жизни Потапова» я даже играл заместителя генерального конструктора. А вы говорите — монстры!

— Александр Георгиевич, извините за вопрос, но как вы нашли деньги для театра в наше трудное время?

— Я пользовался буквально любыми лазейками. Мне, например, Челябинский тракторный завод сделал декорации, и я к ним в Челябинский камерный театр летал играть «Мертвые души». Победил на конкурсе монодрам от их имени. Затем стал играть по всей Сибири: Омск, Томск, Иркутск, Новосибирск... Везде принимали прекрасно. Потом пришел в Комитет по культуре и говорю: «Хочу открыть театр. Если через год не выдам продукцию, гоните меня в шею и закрывайте как несостоявшегося». Попал я в очень трудное время, потому что все наоткрывали театров, а половина из них не функционирует — пора закрывать. Прошло с тех пор уже 2 года, а я, как видите, в театре «Под крышей», это малая сцена Моссовета, на четвертом этаже. Три вечера подряд — три разных спектакля. И по всей стране с ними езжу.

«Я ЛУЧШЕ РОЖУ САМ»

— Вы уже несколько раз упомянули «Мертвые души». Мне очень хотелось бы узнать, почему у вас в этом спектакле монолог о «Птице-тройке» звучит не в финале, а в середине и как бы с некоей иронией?

— А это — чтобы оно зазвучало! А то стерлось совсем. Я его нарочно делаю смешно: «Постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства», — так это они с ужасом, с некоторой даже брезгливостью постораниваются! В общем, я читаю не от имени героя и не от имени автора, а как читатель напрямую обращаюсь к залу. Это мой любимый прием: я в этом спектакле должен контактировать со зрителями. В Достоевском это недопустимо, я там закрыт. А здесь подмигнуть залу, спросить о чем-то — милое дело.

Я играю по Станиславскому — все происходит со мной, здесь и сейчас. Когда-то чтецкая школа была совсем другая. Я показывал свою программу худсовету мастодонтов, читал «Рождение человека» Горького. И мне сказали: «Филиппенко только что перед нами родил». А раньше полагалось так читать: чтец остается бесстрастным, а вся публика рожает. Я лучше рожу сам.

«ВО ВСЕХ СТРАШНЫХ РОЛЯХ БРЕЮСЬ»

— На мой взгляд, самая сильная ваша роль в кино — это Артуро Уи в фильме Бориса Бланка «Карьера Артуро Уи. Новая версия».

— Эта моя роль, действительно, из золотого репертуара. И мне нравится картина. Ну а Кощей в фильме «Там, на неведомых дорожках» по Эдуарду Успенскому — это одна из любимых ролей. Успенский начинал как сатирик, мы играли его миниатюры, а потом он, как многие, нашел прибежище в детской литературе. И написал очень смешную книжку «Вниз по волшебной реке» со всякими подтекстами. Мне сначала то один парик примеряли, то другой — все не то! И тогда гример (там замечательный был гример, изучал френологию, все знал про черепа) мне и говорит: «Саша, не прячь лысину. У тебя есть некие три точки на ней, очень редкие, так что абсолютно гармоничная голова. Сбрей-ка ты последнее». Я обрился наголо, гляжу, в самом деле, вылитый Кощей. С тех пор во всех страшных ролях бреюсь.

— Александр Георгиевич, вас, очевидно, узнают люди. Не утомляет слава?

— Ко мне слава, известность пришли тогда, когда я уже примерно всему знал цену. Я понимал, что узнают тебя или нет, а ГАИ все равно надо уважать.

— Вы автолюбитель?

— Да, я очень люблю это дело.

— А какая у вас машина?

— «Нива». Мне ее подарили после выступлений в Тольятти. «Нива» — идеальная машина. Везде пройдет и никогда не сломается.

— Что собой представляет Александр Филиппенко как человек?

— Все, как в гороскопе написано... Дева и Обезьяна. Я в это очень верю. Дева любит порядок в мелочах и деталях. Из них, говорят, хорошие администраторы получаются. Сейчас, открыв свой театр, вынужден быть его директором. И хорошо себя ощущаю в этой роли.

«ВСЕ МЫ ИГРОКИ, И СЧАСТЬЕ — ВЫИГРАТЬ»

— Александр Георгиевич, расскажите о своей семье.

— У меня трое детей. Сын и дочь от первого брака, дочь от второго, продолжающегося почти двадцать лет. Старшая дочь Мария — переводчица, сын Павел поступал в Щукинское, но я никаких усилий к его поступлению не прилагал, он сам попробовал и сам передумал. Сейчас играет в группе «Ай-Эф-Кей». Что за группа, что играют — совершенно не понимаю. Какой-то крандж. Но есть фанаты, представляете? У сына моего — фанаты!

— А вам какая музыка нравится?

— На радио, когда интервью берут в прямом эфире, всегда спрашивают: «Какую отбивку сделать, что вам поставить?». Я прошу, чтоб бенд был большой, рэг-тайм какой-нибудь сыграл бы, где контрабас живой, настоящий, чтоб трубы дали класс, ну и скрипочка, может быть... Скрипочка в ре миноре — может, ох, может прихватить...

— Чем занимается ваша младшая дочь?

— А дочь Сашенька двенадцати лет уже выступает по телевидению с чтением детских рассказов для взрослых. Олег Григорьев, Юрий Коваль... Я пытаюсь ей подбирать репертуар, но главным образом помогает мать, режиссер на телевидении. Потомственная телевизионщица. Жену зовут Марина. Обожает свое дело. И, как вы можете догадаться, больше всего на свете я ненавижу словосочетание «ночной монтаж».

— Что такое, по-вашему, счастье?

— Заниматься тем, чем хочешь. Чтобы у тебя внутри не было дискомфорта. И потом, все мы игроки, и счастье — выиграть. Всем желаю, чтоб не было «двадцати двух». А двадцать одно — это «очко». (Ты в «очко» играла когда-нибудь?) Можно, правда, и блефануть, можно и на пятнадцати банк снять...