Если у человека много прошлого

ВОСПОМИНАНИЯ ПАВЛЫЧКО ВО ВСЕХ КОНТЕКСТАХ

Не знаю, кто еще из наших современников удостоился стольких суперлативов и злобных инвектов в свой адрес одновременно. Здесь только он, Дмитрий Павлычко, может претендовать на роль абсолютного рекордсмена.

Безграничное увлечение — почти до обожания — это Павлычко.

Слава, которая давно вышла за пределы Украины. Еще студентом я слышал его с Билашем песни и в Казахстане, и на Сахалине, и в Тюмени, и в Прибалтике. А в годы независимости — в США, Канаде, Польше, Чехии. Популярность «Двох кольорів» настолько феноменальна, что сам Павлычко иногда пугается ее. «Она (песня.  — М.С.) все затмила, что я написал, — сказал он печально и вроде бы даже раздраженно на своем творческом вечере, который мне довелось вести. — У людей создается впечатление, что я больше ничего не написал...».

Мое поколение хорошо помнит, как вокруг имени Павлычко взрывались грозовые электрические разряды — его громили за нарушение идеологических предписаний, за всякие творческие извращения (вспомним изъятые и уничтоженные тиражи поэтических книжек, вспомним о тех крылатых аллегорических строках «Коли помер кривавий Торквемада...), о том, что «здох тиран, але стоїть тюрма», вспомним о перманентных нападок на Павлычка по таким причинам, как издание произведений Антонича или редактирование «Всесвіту» и депортация его из редакторского кресла...). С абсолютной ответственностью утверждаю: Павлычко всегда оставался в украинской советской литературе в ранге тех, кого «наверху» считают неблагонадежным. Я за восемь лет работы в отделе критики «Літературної України» снова и снова в этом убеждался — за газетой недаром присматривало всевидящее «око» ЦККПУ, который диктовал свой «табель о рангах» и приказывал, как к кому относиться и как кого оценивать.

Совсем мелкая деталь. Состоялся какой-то пленум правления Союза писателей. Павлычко — как повелось — выступил на нем с эмоциональной речью. Напечатали ее в газете — и опять скандал: почему не вычеркнули из его текста требование рассматривать выдающиеся произведения украинской литературы в мировом контексте?! Достаточно было призыва рассматривать ее во всесоюзном контексте. Мол, Павлычко всегда выскакивает со своими провокационными или идейно незрелыми выпадами — и вот снова он взялся за свое.

И невероятно категоричные претензии к Павлычко уже в независимой Украине: вот, мол, трубадур коммунизма, противник национализма! Четвертовать его! Сам Павлычко, опустив голову, соглашается: да, немного было. Как было у всех — кто либо не печатался, либо не сидел в тюрьме. Но каждый из поэтов должен был поставить — и ставил — свечу и черту в форме так называемых стихотворений-паровозов.

Интересно, что наши шестидесятники, и не только наши, но и из других республик СССР, общественный статус которых сформулировал Евгений Евтушенко так: «Мы — дети двадцатого съезда», искренне отдали дань наивным иллюзиям о том, что все трагедии и преступления в обществе — от тех извращений сталинского режима, когда были искривлены ленинские установки, и партия «сбилась с правильного курса» из-за узурпации власти в стране Сталиным и его клевретами. Вспомним, что и Иван Дзюба в своем известном труде «Інтернаціоналізм чи русифікація?» аргументирует свои позиции ленинскими тезисами. Он не раз объяснял, что это не был хитрый тактический ход автора — автор тогда действительно так думал.

УНИКАЛЬНАЯ МНОГОГРАННОСТЬ

Феномен Павлычко — это его уникальная многогранность. Трудно назвать сегодня в нашей литературе хотя бы еще одну такую творческую личность, которая одинаково, будто у себя дома, чувствовала бы себя во всех тех жанрах, в которых «живет» Павлычко. Конечно, поэт заслоняет собой выдающегося переводчика (переводов Павлычко, возможно, даже больше, чем у «чистого» переводчика). Опять же Павлычко-поэт заслоняет Павлычко-литературоведа и литературного критика. То же самое наблюдаем и с политическим публицистом Павлычко, который не может выйти из тени поэта. А еще призабылось, что он — киносценарист. Что с его именем связано рождение фильмов «Сон» и «Захар Беркут». Недавно он дебютировал как интересный прозаик. Его рассказ в сборнике «Живиця» — очень интересная лектура для анализа нескольких нарративных стратегий, которые он использует в своей прозе. Павлычко сообщил еще одну творческую новость — в театре готовится премьера спектакля по его пьесе («Я никогда не писал пьесы, но мечтал их писать — и вот, наконец, пьеса есть!»). А сегодня, по-видимому, чаще всего его имя звучит в связи с воспоминаниями — 5 томов выпустило издательство «Ярославів Вал».

На мой взгляд, воспоминания Павлычко — событие у нас действительно неоценимое. Они в одинаковой степени важны и для историков литературы, литературоведов, студенчества, учительства да и для всех, кто интересуется писательством и не только писательством. Так как в воспоминаниях фигурируют не только литераторы, деятели культуры и искусства. Там имеем и десятки известных политиков (и подавляющее большинство из них обстоятельно охарактеризовано), имеем социально-политические контексты, которые так динамично менялись на протяжении трех последних десятилетий. Ни один историк, описывая бурный ход событий в Украине, комментируя приметные особенности всех «команд» с печерских холмов, просто не сможет обойтись без мемуаров Павлычко, поскольку в них чрезвычайно много всей той эмпирики, важных подробностей, событий, увиденных «изнутри», даже из всегда сенсационного закулисья. Отдельная страница воспоминаний Павлычко (вместе с дневником посла Украины в Словакии и Польше) — коллизии внешней политики нашего государства и перипетии в среде дипломатического корпуса, отношения (вовсе не безоблачные) украинской дипломатии и наивысшей украинской власти, которая маскировала так называемой многовекторностью внешней политики либо реальное отсутствие такой политики, ее активную имитацию, либо пагубный для нас альянс с Россией, когда Украина усердно вступала во все российские следы, повсеместно подыгрывая ей, а уже потом несмело напоминала о своих интересах.

Перечитывая всего Павлычко, не можешь не удивляться: как все это вместилось в одну жизнь?! Ведь здесь всего — книг, должностей, событий, дорог, конфликтов, страстей — хватило бы не на десяток полноценных человеческих биографий.

Новоявленный ревнитель тематической и жанровой чистоты из «школы» непримиримого Зоила может иметь к автору категорические претензии: отчего это у него все запутано и все вместе: политика, литература, воспоминания детства, силуэты людей, инвективы в адрес оппонентов, жизненные приключения, путешествия по миру, стихотворения и всякие автокомментарии? Почему все это не обнародовать и, как говорится, не «разложить по полочкам»?

ФОТО БОРИСА КОРПУСЕНКО

Но именно Павлычко с его перипетийной жизнью и с активным и всегда громким присутствием и в политике, и в общественной, и в культурной жизни, и в литературе не просто трудно, а невозможно представить разделение на все эти части. У него все переплелось, переходя друг в друга, взаимодополняя друг друга и взаимообъясняя. Поэт и переводчик Павлычко не мог не влиять на посла Украины. Политик Павлычко не мог не диктовать Павлычко стихотворную публицистику. Общественный деятель Павлычко не мог не вынести его на гребень всех важных событий и должностей в 90-е и 2000-е годы.

Когда я оглядываюсь на все десятилетия (а их уже более четырех), на протяжении которых знаю его, то, подытоживая и обобщая свое впечатление, могу сказать простыми, но эмоционально выразительными словами, которые, невзирая на свою внешнюю неконкретность, все же точно передают суть и масштаб этой человеческой индивидуальности: Павлычко всегда было — и есть даже до сих пор — очень много. Повсеместно, где он был или есть, непременно ощутимо его особенно активное присутствие. Нередко оттуда не только доносится отголосок вербальных штормов и вылетают искры. И предопределено это особенностью его человеческого темперамента, исключительной отважностью и воинственной непоколебимостью поэта, который отчасти напоминает храбрых римских легионеров и страстного оратора, готового в любой момент обратиться с пылким призывным словом от имени Украины ко всему человечеству или даже к самому Богу.

Конечно же, его воспоминания не представляются без его стопчатовских дней и стопчатовских лиц, среди которых проходили детские, отроческие и юношеские годы того, кто впоследствии собой прославит название галицкого села. Он оглядывается в памяти на четвертого ребенка Параски (в девичестве Бойчук) и ее мужа Василия Павлычко, Дмитрия — то есть на себя, будто на кого-то другого, и не раз ловит себя на удивленной мысли, как неожиданно складывалась его жизнь. Эти страницы напоминают «Исповедь» Жан Жака Руссо. Едва ощутимой ностальгией пронизаны картины светлого детства, согретого теплом семейного очага и пасхальными забавами возле церкви, «гаїлками», которые в Стопчатове назывались «перепелоньками», и прочие скупые радости детства деревенского, где парня, как и всех, сразу приучали к нелегкому физическому труду, чтобы вырастал из него полноценный хозяин. Но были и первые прочитанные книжки, которые исполнили свою решающую роль, — задействовали в работе душу и родили в ней непонятную тревогу и то сокровенное, что неведомо откуда берется, когда у человека появляется настоящее молитвослово. То есть начинается поэт. (Не путать с графоманом!).

Еще так далеко тогда было до его гласного поэтического дебюта, до тех дней, когда он — баловень судьбы и в то же время по-своему трагическая, драматичная фигура — окажется в кругах не только украинского, но и всесоюзноголитистеблишмента, где его примут как равного, и когда прежде всего его с Билашем песни зазвучат на всю Украину и за пределами Украины.

«В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ»

Одаренный умением самонаблюдения, он сам с удивлением, а иногда с изумлением или горечью всматривается в те далекие дни, жадно ищет все то, что оставил после себя в прошедшем времени, и тогда напоминает Марселя Пруста, который соревновался с энтропией, с беспамятством в своем известном романе-эпопее «В поисках утраченного времени», который стал одной из литературных икон XX века.

Именной указатель к пятитомнику — это яркое соцветие известных имен. Это целая украинская Атлантида, которую накрыли безжалостные волны времени и опустили в анналы национальной истории: Станислав Людкевич и Александр Довженко, Николай Бажан и Петр Шелест, Максим Рыльский и Владимир Сосюра, Олесь Гончар и Андрей Малышко, Ирина Вильде и Иван Чендей, Евгений Стахов и Петр Яцик, Эраст Гуцуляк и Богдан Осадчук, Ярослава Стецько и Олекса Коломиец, Григорий Кочур и Михаил Рудницкий, Андрей Головко и Александр Билаш... — всех здесь не перечислить. Отдельные штрихи или попутные упоминания о каждом из них свидетельствуют о том, какой ненасытный Павлычко на людей, на доброжелательное с ними общение и какой щедрый на похвальные слова там, где они действительно заслужены. И одновременно — какой безжалостный в своих инвективах, особенно в адрес тех фигурантов политики, которые очернили себя двурушничеством и фарисейством (а всех их — или почти всех — хорошо знает автор воспоминаний, так как свыше тридцати лет он разрывался между политикой и литературой, оставаясь и тут и там одной из первостепенных фигур).

Есть среди его мемуарных портретов такие, читая которые, вспоминаешь надмогильный памятник Никите Хрущеву работы скульптора Эрнста Неизвестного: половина фигуры — белый мрамор, половина — черный. Особенно это заметно в рассказах о Вячеславе Чорновиле и Иване Плюще. Павлычко здесь далек от агиографического восхищения. Ставя обоих их в ряд самых выдающихся деятелей современной нашей истории, автор с большой горечью говорит об их стратегических или тактических просчетах, о непоследовательности или и даже об отступничестве своего приятеля Ивана Плюща в последние годы его жизни.

Мы до сих пор не вышли из плена демагогичных коннотаций о не значимости роли личности в истории, потому что, мол, только массы       — ее решающий двигатель. Эту политическую азбуку для наивных вбивали в наши головы в школах, вузах, кружках политпросвета и так далее — и мы, случайно, никак не принимаем во внимание того, что появляется на историческом кону Кромвель, Наполеон, Бисмарк, Линкольн или Гитлер, и властным взмахом руки направляет массы в ту сторону, куда ему нужно. И массы, как послушная отара овец, движутся именно туда. В конечном итоге, об этом убедительно и популярно объяснено в научных доктринах Лебона и Сержа Московичи. А политическая реальность наших дней — еще одно яркое потому подтверждение. Все в мире не так, как нам хотелось бы, а так, как оно есть.

Характерно, что все рассказы Павлычко о людях, с которыми пересекались его жизненные пути, несут в себе яркие портретные и психологические живинки, но еще больше конкретики в них о каждом именно как о «человеке-функции» в громадном политическом или культурном процессе, его позитивное или негативное значение в общем украинском деле. Его может интересовать, но не до такой степени, чтобы только ради этого вспоминать человека, характер, потому что каждый мемуарный портрет — прежде всего обобщение, осмысление сути того или иного индивида и важности его роли в сюжетах, которые разыгрывались на политической арене Украины. Поскольку людям свойственно быстро забывать подробности или случайно суживать круг фигурантов, то воспоминания Павлычко выполняют роль действительно неоценимую. В них все расписано настолько детализировано, что иногда не можешь избавиться от впечатления, будто читаешь подробный комментарий хода оригинальной шахматной партии. Впечатление достоверности всего этого усиливают многочисленные документы и дневниковые заметки автора разных периодов, которые проникают в общий тест. Это «самоцитирование» свидетельствует о том, что Павлычко полагается не только на свою цепкую память. Он часто сверяется с документом.

ТУРБУЛЕНТНЫЕ МОМЕНТЫ НАШЕЙ ИСТОРИИ

Вообще политическая тема воспоминаний, фактография политических событий, самовидцем или в большинстве случаев участником которых был Павлычко, турбулентные моменты нашей истории и главных ее фигурантов можно выделить — и я уверен, историки будут выделять — из всего корпуса тестов, собранных под одной «крышей» в пятитомнике. Литературоведы же и историки литературы будут осваивать богатейший материал литпроцесса в рецепции Павлычко и его своеобразную историю писательства, представленную в этих мемуарных очерках и литпортретах.

Говоря обо всем этом, трудно удержаться от мемуарных эпизодов и ретроспективных экскурсов в уже припорошенное пылью призабытое прошлое. Тем более что сам Павлычко в своей пенталогии склоняет к этому памятливого читателя. Уже не буду напоминать раздутые чиновниками все эксцессы по поводу запрещения его произведений. Вспомню хотя бы появление в редактируемом Павлычко «Всесвіті» «Крестного отца» Марио Пьюзо, что стало чуть ли не всесоюзной сенсацией — этот популярный роман еще не был в русском переводе. Мои знакомые из Москвы, Ленинграда и Минска просили прислать им «Всесвіт» с романом Пьюзо, но весь тираж журнала быстро разлетелся. (Здесь в скобках напомню, что во время редакторства Павлычко тираж «Всесвіту» резко подскочил — писатель оказался и в самом деле талантливым, творческим редактором, который лично инициировал появление в журнале резонансных произведений и сгруппировал вокруг него весь наш переводческий «генералитет». Очевидно, что-то подобное у нас было только во времена редакторства в «Літературній Україні» Павла Загребельного. А в целом относительно настоящих редакторов по призванию у нас перманентный кризис. Их в сто раз меньше, чем литературных талантов. Павлычко здесь — исключение).

В противовес многим, кто занимался и занимается критикой, но нередко страдает эстетическим дальтонизмом, Павлычко имеет в целом безукоризненный эстетический вкус — он каждый раз четко выделяет художественную индивидуальность объекта своего внимания, подчеркивает ее своеобразие. И еще есть характерная особенность в критических (но, собственно, и в мемуарных) текстах Павлычко. Если «чистый» критик или теоретик литературы для доказывания своих выводов иногда должен оперировать каскадами силлогизмов, то Павлычко может врасплох «выстрелить» образной формулой и этим ярко и эмоционально подчеркнуть то, над чем, как говорится, в поте лица бьется «чистый» критик

Может, именно потому что он так громко входил в поэзию, его с готовностью восприняли и приняли тогда Тычина, Рыльский, Бажан, Сосюра, Малышко, Довженко, о которых он интересно пишет в этом пятитомнике. Казалось бы, безнадежно «заезженные» в антологиях, хрестоматиях и учебниках биографии, цитированные и перецитированные произведения. Для многих бывших учеников и студентов классики навсегда «убиты» хрестоматиями, антологиями, учебниками и часто примитивными академическими интерпретаторами. И вдруг Павлычко будто реанимирует их, повествуя о не безнадежно забронзовевших, не прилизано заредактированных и иконизированных — действительно живых; рассказывает с интимной теплотой, иногда даже с иронией и комизмом жизненных ситуаций. Если в антологиях, хрестоматиях и учебниках — холоднокаменные памятники, то у Павлычко все они — живые люди, с которыми, кажется, ты виделся только вчера. Есть все основания говорить о том, что поэт одарен художественным даром психологического портретирования, и он легко выделяет из всех подробностей, привычек, характерных примет, даже иногда просто обычных фанаберий самое главное — именно то, что творит духовно пластичный человеческих образ. Как здесь не вспомнить слово (их приписывают Микеланджело) о том, что в каждом камне таится художественный шедевр — нужно только отсечь из камня все лишнее. А о литературном значении портретированного великий читатель Павлычко умеет сказать особенно аргументированно и ярко, проявляя при этом не только безукоризненный эстетический вкус, но и щедрый альтруизм души (поскольку и так часто творческие люди, как безнадежные скряги, экономят на добром слове о коллеге, хоть он может и сто раз заслуживать суперлативов). Павлычко нередко увлекается просто безоглядно, и он роскошествует в метафорическом словоплетении коллег, смакует незаезженные от частого употребления слова, четко улавливает резонансные признаки произведения в контексте того времени, когда он появился в литературе. Еще при случае нужно вспомнить, что, по-видимому, именно у него больше всего литературных «крестников». Он — как открытая эстетическая система — всегда был готов поддержать способных неофитов слова. С его благословения в жанре издательской рецензии или предисловия к дебютной книжке входили в литературу и София Майданская, и Станислав Чернилевский, и Василий Герасимьюк, и Иван Малкович. Это только те, кого я сразу вспомнил. Их значительно больше.

Еще характерная особенность творческой биографии Павлычко — то, что он длительное время успевал быть и активным критиком. Я когда-то писал об этой его ипостаси. Почти каждая заметная поэтическая книжка в основном шестидесятников — но не только их — имела отзыв в виде рецензии Павлычко. Он не считал для себя унизительным работать и в не самом престижном для критиков (поскольку это, мол, прежде всего для прозелитов критики!) текущем рецензировании. Я тогда был в отделе критики «Літературної України» и хорошо помню: он не выпадал из актива наших лучших авторов. Его тогдашние литературно-критические выступления собраны в книжке «Магістралями слова».

В противовес многим, кто занимался и занимается критикой, но нередко страдает эстетическим дальтонизмом, Павлычко имеет в целом безукоризненный эстетический вкус — он каждый раз четко выделяет художественную индивидуальность объекта своего внимания, подчеркивает ее своеобразие. И еще есть характерная особенность в критических (но, собственно, и в мемуарных) текстах Павлычко. Если «чистый» критик или теоретик литературы для доказывания своих выводов иногда должен оперировать каскадами силлогизмов, то Павлычко может врасплох «выстрелить» образной формулой и этим ярко и эмоционально подчеркнуть то, над чем, как говорится, в поте лица бьется «чистый» критик.

В литературной среде (или, возможно, вообще сегодня в меркантилизированном мире?) безнадежно потерялся, стал почти атавизмом такой спутник человеческой жизни, как дружба. И Павлычко здесь — благородное старомодное исключение. Знаю, что на протяжении десятилетий (еще с гимназиальных коломыйских дней) приятельствовал он с Романом Иваничуком. Об этой дружбе-эпопее (так как они оба — экстраверты и ярые дискуссионеры) интересно     — и кое-где с юмором — повествует Павлычко. Как и о дружбе с Андреем Малышко. Кстати, казалось бы, что двум таким вулканическим индивидам трудно было ужиться, потому что это — как два Везувия рядом, но не только уживались друг с другом, но и искренне адоровали друг друга, радовались творческим успехам коллеги. Такие истории — а их немало в мемуарах Павлычко — опровергают многие не только устоявшиеся стереотипы, но и, казалось бы, серьезно обоснованные теории межличностных отношений.

ДЕЛИТ ВСЕ НА ТАЛАНТЛИВОЕ И ЗАУРЯДНОЕ

Еще интересен такой момент отношений Павлычко с современниками разных генераций. Он в основном с пиететом говорит о тех, кого застал в литературе уже классиками, и решительно нигде не позволяет себе ни одного намека на какое-то амикошонство, и будто с абсолютно равными или со своими ровесниками общается со всеми талантливыми молодыми. Не раз оговаривается: ему не по душе разделение литературы на «молодую» и «не молодую». Он делит все на талантливое и заурядное. И в его воспоминаниях речь идет не только о тех, кого давно нет среди живых и кто безнадежно отдалился в памяти. Там немало имен значительно младше Павлычко — тех, кто сегодня еще находится в расцвете творческих сил. Павлычко вспоминает их вхождение в литературу, реставрирует свои тогдашние впечатления от них и их произведений и отчасти сопоставляет это с ними сегодняшними. На давнее впечатление налагается сегодняшнее. Прошлое встречается с современным. Его воспоминания — это не только музей или архив давних впечатлений, но и наблюдение за творческой эволюцией репрезентантов разных поколений. Кое-где даже возможность провести ревизию своих пророческих пожеланий и предсказаний, которые он выражал в напутственных моментах тогдашним литературным юниорам. Непроизвольное путешествие по следам своих литературных выступлений. Есть возможность не только проанализировать, кто из тогдашних дебютантов пошел «своим», а кто «не своим» путем, а еще и убедиться во всех случаях собственной прозорливости или близорукости, Кстати, когда-то известный русский критик Александр Макаров написал целую книжку «Воследидущим», в которой он проанализировал свои выступления по поводу литературных дебютов генерации шестидесятников и показал, где в своих предсказаниях и рекомендациях им на будущее он ошибался, а где они, не воспользовавшись его подсказками и пожеланиями, потеряли серьезные шансы для обогащения индивидуальной художественной «оркестрации мира».

Я знал, что Павлычко всегда внимательно следит за тем, что происходит в украинской культуре. Видел, как он активно реагирует в прессе на ее важные события. Поэтому вполне естественно, что его воспоминания изобилуют именами выдающихся композиторов, музыкантов, художников, артистов. Он пишет не только о тех, с кем приятельствовал или дружит (Станислав Людкевич, Сергей Параджанов, Иван Миколайчук, Георгий Якутович, Владимир Денисенко, Александр Билаш, Иван Марчук...), но и о многих других, кто оказался в его духовной оптике. Поэтому по воспоминаниям Павлычко можно составлять хронику наших культурных событий на протяжении шести с половиной десятилетий. А еще больше здесь писательских имен. И воспоминания о незабываемых классиках, с которыми он был в теплых отношениях, и студии над их произведениями, и интересные рецепции произведений талантливых репрезентантов разных поколений. Все его франковедение выражено не отдельными изданиями. Антоничеведение собрано в двухтомнике литературоведения и критики. Кое-что из этого (потому что это — эстетические симпатии и антипатии) выразительно проступает в воспоминаниях. «Портретная галерея» Павлычко в мемуарах (Олесь Гончар, Ирина Вильде, Иван Чендей, Евгений Гуцало, Михаил Москаленко, Роман Иваничук, Роман Лубкивский...)  — это, так сказать, неканоническая история украинской литературы. История национального писательства в мемуарных портретах. У известного парижского критика Жака Бреннера есть популярная книжка «Моя история современной французской литературы», написанная не по традиционным лекалам литературоведения, а в оригинальной эссеистической манере. По материалам Павлычко из этого пятитомника также можно составить такую книжку. Так как он пишет здесь не только о тех, кто со своим уходом из этого мира удалился в памяти, — в воспоминаниях имеем спорадические, но оригинальные рецепции рассуждения о Святославе Гординском, Юрии Щербаке, Богдане Горине, Павле Мовчане, Нине Бичуе, Любови Голоте, Софии Майданской...

НАШИ ПЕРЕВОДЧИКИ СОСТАВЛЯЮТ ТРИ ГРУППЫ

А еще из воспоминаний можно было бы составить антологическое экспозе: мировая поэзия       — глазами Дмитрия Павлычко. Его сверхактивная переводческая деятельность началась еще до того, как он стал редактором в журнале «Всесвіт». Наши переводчики составляют три группы. Первая: те, кто знали иностранные языки и в основном ограничивались только переводческой деятельностью (Николай Лукаш, Евгений Дробязко, Диодор Бобир, Юрий Лисняк, Виль Гримич, Евгений Попович...). Вторую группу составляли литераторы без знания иностранных языков, которые охотно брались за перевод — за подрядчиками — с любых языков (реестр таких очень длинный, потому я их не называю). И, наконец, третья группа. Здесь перечень нужно начинать с неоклассиков и идти к Николаю Бажану, Леониду Первомайскому, Василию Мисику, Григорию Кочуру. И среди них на почетном месте — Дмитрий Павлычко, чья дочь Соломия (он пишет об этом в воспоминаниях) просила его обуздать переводческую жадность и полностью отдаться оригинальному творчеству. Не буду перечислять здесь все этапные издания, в которых собраны поэтические произведения разной литературы и интерпретации Дмитрия Павлычко. Достаточно хотя бы вспомнить сонетарий Шекспира или его же трагедию «Кориолан», которая в настоящее время триумфально идет в театре им. Ивана Франко, или ряд антологий славянских поэтов или же «Мировой сонет». Окинув взглядом все, что совершил здесь Павлычко, тот, кто его не знает, может заподозрить: не было ли у него для этой работы литературных «негров»? Поскольку за этим столько интеллектуальной энергии и высоких творческих озарений. Нет, не было литнегрив. Не в его это творческой практике — он в этом непоправимый индивидуалист. У него каждое слово — действительно авторское, и только авторское.

Знаю, что мое сравнение Павлычко с пожарным покажется вульгарно прозаичным и в бытовом смысле приземленным. Но, наблюдая за ритмом и характером его творческой практики, я поймал себя на мысли, что он постоянно находится на своем посту и в состоянии перманентной готовности ринуться туда, где в нашем социуме вдруг вспыхнет политический или моральный пожар. Такова природа его таланта и гражданского темперамента.

Читая материалы из этого пятитомника, поневоле оказываешься в роли того, кто взялся за «повторение пройденного», осмысление его и размышлении о том, благодаря чему Павлычко действительно абсолютно реализованный индивид.

Когда-то наш философ Николай Шлемкевич написал книгу «Загублена українська людина». Читая Павлычко, думая о нем, снова и снова убеждаешься: он принадлежит к тем, кого не назовешь затерянным. Вот что значит быть Павлычко.