Мiж розрухою та людським болем

Моя позиція громадянина «материкової» України може бути непереконливою для тих, хто піддається нині масованим інформаційним атакам у Криму. Тому хочу говорити не мовою емоцій, а мовою неспростовних аргументів.

Протягом усіх цих жахливих днів, коли російські війська цинічно й безсоромно анексують територію Криму, мене не полишає бажання цитувати щоденники В. Вернадського, які свого часу відкрили для мене надзвичайно багато нового. Все, що описав великий учений, перебуваючи в Криму 1920 року, захопленому більшовиками, до болю проектується на нинішню ситуацію, застерігаючи від ще більших потрясінь, які можуть очікувати на кримчан у разі негативного, а кажучи відверто, трагічного перебігу подій.

Звісно, я не історик, а літературознавець, письменник, тому не візьму на себе відповідальності проводити історичні паралелі, розставляти акценти й коментувати політичні колізії, які майже сто років тому роздирали Крим між здоровим глуздом і політичною боротьбою, а за фактом людського гуманізму — між розрухою та людським болем, між надіями й розпачем.

До Криму В. Вернадський приїхав у січні 1920 року і пробув там довше року — це найбільш «осілий» період його життя в роки Росії за часів війни. Звісно, його щоденники (а він їх вів загалом 60 років) насамперед відображають духовний світ науковця, мислителя, організатора науково-освітньої системи, але містять також вражаючі картини життя тогочасного Криму: як ті, що з яких ми можемо дізнатися про діяльність Таврійського університету, так і ті, в яких описано повсякденне людське життя, побут. Не знаходячи рівноваги між «російською демократією» та «українським питанням», учений фіксує візії тогочасного життя, які можуть сказати набагато більше, аніж будь-які розлогі філософсько-політологічні міркування. Уникаю цитованих згадок про розстріли, переслідування й інші жахіття, пропонуючи увазі читача найбільш узагальнюючі, суголосні сьогоденню спогади. Цитую мовою оригіналу за виданням: «В.И. Вернадский. Дневники. 1917—1921: январь 1920 — март 1921» (книга вторая) (К.: Наукова думка, 1997).

«4/17.ІV.[1]920. Ай-Василь. Ялта. Г[орная] Щель.

...Обдумывая все происходящее, мне рисуется один выход: новая советская буржуазия и награбившие себе состояние люди вообще: спекулянты, члены коммунист[ической] партии, офицеры и солдаты обеих армий должны сейчас стремиться к тому, чтобы создать строй, обеспечивающий им их собственность и спокойную жизнь, к чему они в сущности стремятся. Идейный элемент и у красных, и у белых ничтожный... Но что будет с Крымом? Возможность сохранения существует. Вчера Налб[андов] говорил о необходимости независимости — а потом уже в Россию...» (с. 64).

«7/20.ІV.[1]920. Симферополь, Севастопольская, 8, кв. Налбандова.

...Психология — борьба до конца... Теперь, м[ожет] б[ыть], победит Кр[асная] армия... (c. 65)... Сейчас на поверхности вся эта сволочь — правая и левая и безразличная. Все ее интересы — в брюхе, пьянстве и разврате. И это та «свобода» и то идеальное счастье, какое несет миру русская революция» (с. 66).

Звісно, як ученому, йому особливо болить ситуація в науковій сфері. Серед подробиць наукового життя, численних фактів та імен проривається й неприхована гіркота і навіть розпач:

«17/30.ІV.[1]920.

Вчера был в крайне тяжелом настроении. Передо мной предстала картина огрубения и культурного падения русской жизни. Чрезвычайно сейчас тяжела научная работа. Множество самых талантливых людей от нее оторваны. В ученой среде, особенно среди мужской молодежи, на каждом шагу в этом смысле — трагедии. Знание литературы среди ученых ограничивается 1914 годом: дальше здесь на юге попадает случайная книга или случайный журнал. После 1918-го почти ничего нет. Удар, нанесенный большевизмом печатанию и научной работе, непоправим. Сейчас книга становится роскошью. Живем за счет старого и задыхаемся от невозможности передать иным путем, кроме как словом, свою мысль. Читается старое, работают над отдельными фактами, не имея возможности употреблять настоящие методы работы, связывать с мировой работой. Также не знают и того, что происходит в Америке и на Западе. И положение в этом отношении все ухудшается. Поневоле приходишь от всего этого в отчаяние...» (с. 70—71).

Але це тільки один бік життя. А є ще й повсякдення — з усіма його проблемами, бідами й злигоднями:

«19.ІV/2.V. [1]920.

...Жизнь становится все труднее. Безумная дороговизна, принимающая катастрофический характер. Люди получают ежемесячно в денежных знаках то, что они раньше получали годами. Кругом все устали. Ужасно жить без угла. Вот уже три года, как у нас нет home’a. Почти без дверей, все у чужих или сдвинутые в «уплотненных квартирах». Это уплотнение всюду, революция всюду, и люди, наконец, начинают изнывать от такой жизни. Революция — и особенно большевизм — ужасна именно таким влезанием в душу, в самое интимное, грабеж начнется всего, причем едва ли есть дом и квартира, которые остались бы за это время нетронутыми...» (с. 74).

ВОЛОДИМИР ВЕРНАДСЬКИЙ. ФОТО 1921 р.

«13/26.V. Вторн[ик], утро. Салгирка Плодов[ая] ст[анция]. Почт[овый] ящ[ик] 218.

...Встаю рано, ложусь рано. В 9-м часу уже в постели, в 5-м уже встаю. Нет достаточного света — нет керосина, плохая лампа. Приходится приноравливаться (с. 80).

...Удивительно низкий уровень русской «демократической» (по названию и происх[ождению]) интеллигенции. Ни понимания момента, ни оценки по существу» (с. 81).

...Все время вдумываешься в происходящее. Слухи о взятии Киева большевиками. Я все глубже чувствую глубину происшедшей перемены. Огромно социальное изменение. В народ[ных] массах надеялись — и чувство собств[енного] дост[оинства], и желание лучшей жизни. Пока — а м[ожет] б[ыть], и дальше? Только самое грубое panem et circeneses, но и в той среде, которая работает. Это не может быть забыто, и возврат к прошлому невозможен. Новый строй приспособится к новой сильной среде — к совбурам, спекулянтам и полуинтеллигенции. Они могут пожелать и царя и, думаю, будут создавать сильное государство. Свободы будет мало...» (с. 81—82).

«25.V/7.VІ.[1]920.

Воскр[есенье].

Удивительно, как психология русских революционеров близка к психологии полиции. И те, и другие не имеют ясного понятия и чувства свободы» (с. 83).

Міркування про утиски свободи доповнено реальною картиною інформаційної блокади:

«17/30.VІІІ. [1]920.

«...Мы все питаемся здесь бездарной и бессодержательной прессой: еще хуже, чем на Дону (перед тим родина Вернадських вимушено перебувала в Ростові-на-Дону, втікаючи від більшовиків. — Л.Т.). Эта бездарность и невежество поразительны. Пишут бесталанные люди. Оживаешь, когда получаешь старую газету западную — английскую или французскую. Из них узнаешь больше, чем из ежедневного чтения нашей бездарной и болтливой прессы (с. 97).

...Придется пережить тяжелый год — и голод, и холод. Надо налаживать жизнь в небольшом осколке среди неустановившихся, развратившихся, изнервничавшихся людей, отвыкших работать (с. 97).

...Я не могу себе представить и не могу примириться с падением России, с превращением русской культуры в турецкую или мексиканскую. Мне это представляется невозможным, так как я вижу огромные возможности и тот рост, какой начался в ХХ столетии. Однако, с другой стороны, отвратительные черты ленивого, невежественного животного, каким является русский народ — русская интеллигенция, не менее его рабья, хищническая и продажная, то историческое «воровство», которое так ярко сейчас сказывается кругом, заставляют иногда отчаиваться в будущем России и русского народа.

Нет честности, нет привычки к труду, нет широких умственных интересов, нет характера и энергии, нет любви к свободе» (с. 97).

«...Русское «освободительное» движение было по существу рабским движением. Идеал — самодержавный и крепостнический строй.

...Хочется искать других точек опоры. Для меня исчезает основа демократии. Ведь русская демократия — это царство сытых свиней» (с. 97—98).

...Иногда я жалею, что не могу соединить полит[ическую] деятельность с научной работой. Не будь мне так дорога научная работа — я бы давно предался политике...» (с. 100).

«28.VІІІ/10.ІХ. [1]920.

...Ужас берет, когда оцениваешь культурный урон. И еще угроза с Адей и в напечатанном в газетах письме Горького к Уэллсу. Всюду у него ложь — и ложь в русской интеллигенции. Русское освободительное движение теперь мне представляется чем-то мутным, наполненным насилием и ложью. Большевизм — его законное детище» (с. 102).

Дуже точно передано атмосферу нагнітання страху — через чутки, брак правдивої інформації, непевність ситуації:

«23.ХІ. [1]920. Симферополь. Госпитальная [ул.], 18.

По-видимому, всюду такая паника вследствие ожиданий всяких обысков, арестов и т. п., что не только не ведется записей, но многое уничтожается из того, что было записано. Сейчас проявляется страх людей во всем его постыдном проявлении [...]. Жандармов и союз русских людей заменили коммунисты и махновцы: дрожат жандармы, союзники (если они не перекрасились) и связанные с ними слои «буржуазии». Немного дрожат и советская новая буржуазия, и рабочие. Как всегда, дрожит русская интеллигенция — сперва боялась тех, которые гнали ее представителей ради царя и его присных, теперь боятся своих «красных» представителей, превратившихся в тех же гонителей. Тяжелое впечатление производят эти люди, когда-то идейные. Невольно вспоминается, как они негодовали на других, которые делали во много раз меньше с ними, чем делают они, получивши власть, со своими противниками...» (с. 108).

І вже перед самим від’їздом із Криму В. Вернадський намагається підсумувати свої враження:

«22.ІІ.[1]921. Воронцовская ул. д[ом] Эйнем.

Хочется — и надо — подвести итоги. Пережил развал жизни, разрушение, неудачные и довольно мало осмысленные попытки творчества, зерна и нити больших идей, которые закрыты поднявшейся грязной пеной и мутью. Огромное количество преступлений, крови, мучений, страданий, мелких и крупных — не прощаемых совершившим — подлостей и гадостей из-за страха, перепуга, слухов и слухов без конца... Люди живут в кошмарной обстановке и психозе. Страх охватывает не только гонимых и побежденных — но, что удивительно, гонителей и победителей. Жизнь вошла в такие странные рамки, что в обыденности ее проявление — кроме трафаретных газетных статей, официальных «митинговых» (и без свободы — то есть потерявших характер митинга) выступлений, совершенно исчезла идеология коммунизма и большевизма. Напоминает николаевские формулы самодержавия — они встречались и упоминались лишь в официальных речах и случаях — а из жизни давным-давно исчезли. М[ожет] б[ыть], они идут в партийных кругах, но замкнутость такая, что их никто не чувствует и не сознает из непосвященных. Там тоже самое — были кружки, где теплилась умирающая идейная струя самодержавия. Не читал газет (везде официальные — других нет, плакатов, и не слушал речей на официальных собраниях), можно забыть, что живешь в эпоху создания новой социальной структуры! И это только потому, что такого создания нет» (с. 116).

Ці щоденникові записи великого вченого доповнено в примітках також цитатами із промовистих спогадів та листів рідних В. Вернадського, однак і цього досить, аби скласти уявлення про те, що історія, повторюючись у різних варіаціях, учить того, що нічого не вчить...

Р.S. Напевно, всі ми в чомусь завинили перед Кримом, насамперед високопосадовці. Але й інтелігенція теж, науковці в тому числі. Знаю: іноді кримчанам було легше достукатися до Москви, аніж до Києва. Чого вартий лише один такий факт: хоч скільки місяців оббивав чиновницькі пороги у столиці Валерій Циганнік, котрий очолює музейний комплекс в Алушті, з проханням, щоб саме Україна знайшла можливість переправити з Франції до України безцінні архіви письменника Шмельова (вивезені в ті лихі роки із Криму), — йому нічого не вдалося добитися. Натомість після остаточної відмови Києва Москва (Російський фонд культури) за три дні перевезла чартерним рейсом цю літературну цінність до своїх архівів, де вона нині й зберігається.

На конференції, що їх з такою любов’ю до своїх земляків організовували кримчани, чомусь завжди охочіше їхали з російських міст, аніж наша міська інтелігенція, — їхали не просто так, а з великою «гуманітарною допомогою»: багажами друкованої продукції з цілком виразним і далекосяжним ідеологічним спрямуванням. Реалізовували свою «місію»? А наші зусилля були такими мізерно малими...

Але — знаю: живуть там чудові люди, з-поміж яких багато ентузіастів своєї справи, особливо в царині культури, науки. Вони роблять усе для того, щоб Крим став кращим, завоював серця українців, зокрема й киян. То, може, ще не все втрачено? Досить лише знайти порозуміння на владному рівні — а межи нами, громадянами, спільна мета демократичної України сформує порозуміння нової якості: переживши так багато, поціновуєш навіть малі зусилля — така логіка життя.