Особенности национального безумия

По всей земле вонь страшная, так что нужно затыкать нос.

«Ми в Україні хворі Україною».

Лина Костенко написала публицистический роман. Если кто-то не очень понимает, что это такое, советую перечитать Федора Достоевского. Можно только представить себе, как воспринимались современниками его «Бесы»: все в этом произведении узнавалось, легко угадывалось. Да и сам Достоевский полностью осознавал то, что «Бесы» будут напоминать памфлет на «западников» и «нигилистов». «На вещь, которую я теперь пишу, я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны, — писал он в одном из писем в 1870 году. — Хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь».

Кажется, внутренний императив велел Лине Костенко что-то очень подобное. И поскольку я уже вспомнил «Бесов», то укажу еще одну неожиданную параллель «Записок українського самашедшого» с романом Достоевского. В «Бесах» есть невидимый Хроникер, от имени которого рассказываются «странные события», происходящие в городе; он — свидетель, «летописец», наблюдатель... Лина Костенко также построила сюжет своего романа как хронику, «доверив» роль хроникера герою, который ведет «діаріуш людства», и в то же время — рефлектирует по поводу того, что происходит с ним самим, с Украиной и в целом с цивилизацией. Не больше и не меньше.

Из «досье» Хроникера Лины Костенко: по специальности он программист; родился вскоре после того, как в Чехословакию вошли советские танки (то есть — в 1968 г.), а это значит, что Миллениум встретил в возрасте Иисуса Христа, 33-летним. И еще из предыстории рассказчика известно, что он был участником студенческой революции на граните (осень 1990 года); что его отец — «шестидесятник», переводчик зарубежной литературы; матери в живых уже нет — ее настиг Чернобыль. Кажется, это все, и этого вполне достаточно для «подсветки» времени нынешнего.

Выбор героя — вещь очень важная для атмосферы романа, его интонации. Ключ дал Гоголь: «Я сегодня все утро читал газеты. Странные дела делаются в Испании...» Это — петербургский чиновник Поприщин из «Записок сумасшедшего». Хроникер Лины Костенко также рьяный поглотитель информации (интернет, газеты, телевизор, радио, слухи или, как говорил Гоголь, «толки»), причем его потребность в информации имеет характер страсти, чуть ли не наркотической зависимости. Он «пропускает» через себя все, что делается в мире, успевая рефлексировать по поводу того, о чем узнал. Такая себе живая радарная установка, которая не только фиксирует новости, но и переживает их, комментирует, в результате чего «Записки українського самашедшого» читаются действительно как «діаріуш людства». Это, если хотите, уникальный эксперимент Лины Костенко: кажется, еще никто не брал на себя эту страшную ношу — изо дня в день, год за годом записывать жуткие события, которые происходят на разных материках. Ее Хроникеру не дает покоя, прежде всего, трагически абсурдное измерение бытия нынешней цивилизации. Массив трагизма и абсурда такой колоссальный, что из диагностики логично следует печальная прогностика, апокалиптическая по своей сути.

Вспомните, в «Intermezzo» Михаила Коцюбинского: герой страдает, коря себя за то, что в тот момент, когда ему рассказывали о казни, он ел сливку. Господи, а если бы героя Коцюбинского — и в наше безумное время?! Сразу умер бы от инфаркта совести! Хроникер тоже мучается. Такой это тип психики и совести. И именно такой — беспокойный — герой нужен был Лине Костенко. Рефлектирующий интеллигент. Обычный, если не сказать — слабый человек. Украинец, больной Украиной.

Это — вторая «зависимость» Хроникера. Он не может замкнуться в частном; ему не дает покоя неприкаянная, неустроенная, неуютная Украина, которая никак не может реализовать себя, оставаясь даже в условиях формальной государственной независимости каким-то причудливым выломом из нормального цивилизационного ряда. Суть ненормальности — в самоуничтожении Украины, в ее стремительном исчезновении. Жадная, слепая, эгоцентричная власть постоянно сдает ее, превращая во «вверенную территорию» России, а общество не особо и сопротивляется этому.

Здесь уже стоит говорить о состоянии и качестве нации. И Хроникер постоянно именно об этом и рассуждает, пребывая в поисках ответов на проклятые украинские вопросы. И эти его рефлексии и размышления определяют основной публицистический стержень романа. Сказать, что в «Записках...» перекликается, продолжается традиция национальной самокритики, кажется, слишком мало: это уже нечто больше самокритики. Эти мучения травмированной украинской души, которая не может смириться с неприкаянностью своей нации, с ее униженностью и «мазохизмом», с исчезновением языка, в конечном итоге — всего того, что составляет национальное бытие. Не знаю, в силах ли понять такое «безумие» немец или американец, индус или мексиканец, араб или француз. Украинец похож на Хроникера, чувствует себя «на нашій — не своїй землі» туземцем. И это, конечно, травма. «Базовая травма», имя которой — Украина.

Мнения Хроникера об «украинском вопросе» чаще всего вращающиеся вокруг того, что традиция рабства у нас в сто раз сильнее традиции воли. Государство взялось строить «недовылепленная», битая и перебитая, закомплексованная, а к тому же еще и анархическая нация, которая продуцирует «элиту», похожую на оккупантов. Только все равно Хроникер чего-то не договаривает, иногда напоминая героя гоголевских «Записок сумасшедшого», который неоднократно останавливал себя: «Ничего, ничего... Молчание!» Поэтому Лина Костенко ввела в круг персонажей еще и «Льва, инвертированного на пустыню», сноба и циника, а по сути — второе «Я» Хроникера. Вот кто выставляет своей нации самый строгий счет! Да и вообще, в его комментариях, о чем бы не шла речь, авторский голос слышится наиболее сильно.

Но почему Лина Костенко написала именно «мужской» роман? И почему на роль Хроникера она выбрала совсем негероического героя? Вероятно, потому что замысел требовал, чтобы в центре «Записок...» был по-своему типичный украинский мужчина с его достоинствами и недостатками. Украинцы же — рефлектирующая, «мечтательная», импульсивная нация. Вот и герой Лины Костенко такой. Он внутренне неустойчив; временами выглядит как аутсайдер, — однако есть в нем и запас той энергии, которая в решающие моменты может пробудить его от меланхолии, подтолкнуть к Поступку.

Эволюция «українського самашедшого» в романе Лины Костенко именно такая: наблюдения, рефлексии — срыв, попытка самоубийства — медленный ренессанс. Причем далеко не последнюю роль в этом возрождении души играет женщина, жена Хроникера, значительно более стойкая и выносливая, чем ее муж, когда речь идет об ударах судьбы. Этот сюжетный «каркас», в целом, напоминает историю Богдана Хмельницкого в романе Лины Костенко «Берестечко»: дух гетмана также исцеляла женщина. В конечном итоге, «Записки...», как и «Берестечко», также о тяжелой победе над поражением. Недаром хроника завершается Майданом 2004 года. Лина Костенко посчитала возможным сохранить в финале романа неповторимое приподнятое настроение той поры, — невзирая на все разочарования последующих лет. Поэтому только циники считают Майдан «революцией на болоте», устроенной на американские деньги. В действительности же все тогда решала человеческая солидарность и отвоеванное достоинство.

Может показаться, что мажора (или патетики) в финале даже слишком много. Ведь Майдан — это вспышка, это импульсивный героизм (очень существенный, в конечном итоге), следом за которым должен был бы прийти «тихий» героизм повседневной работы общества граждан, нации, которая хорошо знает, чего она хочет, умеет вручать власть тем, кто не предает. Правда, Хроникера уже тогда, на Майдане, посещают сомнения, прежде всего — относительно действий «нетипичного Премьера». Но логика оптимизма автора все же заключается в том, что Майдан — это особое состояние свободной души, которое не развеется, как дым. Оно останется.

Что же касается публицистичности «Записок українського самашедшого», то все в конечном итоге решает степень таланта. Достоевский, видите, писал памфлет на «западников» и «нигилистов», а впоследствии оказалось, что его «Бесы» — это сценарий XX века.