Уничтожение женщин
1. ВСЕВЫШНИЙ ГЛАЗ ЛЮБВИ
Бывает... Остро и режуще подумалось вдруг о них... О любви и счастье... А рожденный на Львовщине художник Олег Гораль будто ловит мысли — сидит передо мной в кафе «Кощице» и говорит:
— Мне снятся картины, а иногда музыка — целые симфонии. Это — счастье. Для него не надо высоких премий. Не завидую я надутым Великим. На пленэре в глухосельских Дубриничах под Перечином к одному лауреату, — а у того крупная фигура, обрюзглость, — подошел молодой художник и сказал: «Большому кораблю...». Тот думал, улыбаясь, что «большое плавание...». А взрослеющий талант продолжил: «большой ремонт». Несчастье — быть таким лауреатом. В прошлое... нынешнее время... хотя чем они отличаются? Просто у Ленина стал лоб повыше. И зовут его Тарасом Григорьевичем... Только любовь может спасти от мрака и обложной злобы. А впечатление, что только американцы не разучились любви. Наши песни рыдают об одних разлуках и войнах. Недавно в санатории-профилактории «СелЮные млаки» в Мукачевском районе встретил пани Христину из Филадельфии. Она спонсирует художника Любомира из Львова, а теперь влюбилась в молодого хлопца Сергея, окончившего Львовский художественный вуз и художественную академию в Петербурге. А Христина — ревнивая. Потому что — за пятьдесят. Волосы черные. Настоящая украинка. Еще и денег имеет для блуда. Тулуз-Лотрек таких рисовал. Хлопец Сергей — вальяжный, а она — капризная и мудрая. Короче — из Филадельфии. И видно — влюбленная. И от влюбленности нарисовала прекрасную работу — глаз. От волнения во время работы у нее кровь носом пошла... Никогда не рисовала, а нарисовала. Любовь — это от молодости. Если ее нет — то и молодости нет. А молодость возможна в любом возрасте.
И мечтательно подытожил Гораль:
— Мне кажется, если бы жил в Филадельфии — я бы вообще не спал... Сон — это только для Украины...
У детей светлый и простой взгляд на жизнь.
— Что такое любовь? — спросил я у своего семилетнего Богдана Васильевича Зубача еще три года назад.
— Чтобы мужчина и женщина любили друг друга, — сразу ответил он, — надо уметь приготовить для жены один салат. Режется лук, посыпается солью, руками перемешивается, чтобы лук пустил сок. Потом заливается постным маслом и уксусом. Можно посыпать перцем...
В жизни, к сожалению, больше перца, чем постного масла.
— Уходи-уходи, — недавно встретил меня в одном доме серый от ужаса пятидесятилетний человек. — Ты не представляешь, что случилось. После работы нашел в холодильнике одну селедку. Съел два кусочка, а дочь потом сказала, что рыбину оставила подруга моей жены. А та скоро придет. Ты не представляешь, какой скандал будет.
Так и съедают по пустякам друг друга люди. Селедка, словно лягушка из сказки, превращается в царицу положения и командует парадом земных существ.
— И моя жизнь лопнула, — тоскливо рассказывает другой товарищ, — хоть я семью боготворил, годами не знал субботы и воскресенья, чтобы все у нас было хорошо. Я говорил ей, что не надо мне ни завтрака, ни ужина, если тебе так трудно утром встать, а вечером успеть постряпать — лишь спокойно проводи меня и молча встречай, как всегда делала моя мать. «Я тебе не мама, — постоянно кричала она, — и не собираюсь подстраиваться». —«Но я же к тебе подстраиваюсь, ценю твою личную свободу», — возражаю... И слушать не хочет. Утром «грузит», когда все мысли о планировании всех дневных дел. И обязательно то же самое вечером, когда мечтаешь хотя бы о десяти минутах молчания, чтобы умыться, придти в себя. Тебе ужинать хочется так, что локоть грызешь от голода, а она по тебе проблемами... Ну, подожди же, дура! На этой почве и взрывался, оставаясь единственным виновником ссор, награждаемый за каждый незначительный «псих» по меньшей мере месяцем холодной войны. Выйдешь из дому — ноги не идут, все дела насмарку, а она вечером с порога: «Где деньги? Меня не любишь — хоть о детях подумай!».
В какой-то день выбежишь злой, с желанием доказать, завалить денежным мусором, а в следующий момент такая апатия наваливается, что просидишь день-деньской с мужиками за домино и водкой, с тем и возвращаешься. А она все кричит: «Напился... этим ты только и занимаешься!». Не беру ни капли в рот, берусь за спорт, работаю — другой аргумент: «Меня закрыл в четырех стенах, а сам — в спортзале... Я тоже не последняя и тоже хочу заниматься». Говорю, что я, мол, в городе и мне удобнее заскочить в зал, а тебе можно и дома тренироваться. «Сам тренируйся». Хорошо. Занимаюсь дома. «Чего ты ногами размахиваешь — и мне, и детям страшно пройти». И снова домино, водка и сплошная серость перед глазами. Наконец, решил — хватит. Есть такое понятие «гражданский брак». У меня появилось — «гражданский развод». Ничего не говоря ей, я стал относиться к жене, как к чужому человеку. Равнодушно. Сколько сотрудниц на работе злобно набрасываются на нас, женщины в магазине могут обозвать, но мы же не злимся. Такой, как они, стала мне жена. Ведь даже наши выбрыки — от неравнодушия к ним, а спокойствие — полная смерть любви. Она почувствовала мой надлом. «В чем я виновата перед тобой?» — то и дело спрашивала... «Да ни в чем!» — преспокойно отвечаю, и берусь за свои дела, веду гулять детей, а если закричит вслед бывшая «коллега» — только улыбаюсь.
...Сколько таких умерщвленных чувств!.. Но не все, даже если и ради детей, стали в такую, приемлемую для бытия, философскую позицию. Остальные так и мучаются до смерти — грызутся до инфаркта из-за двух кусочков селедки, устраивают грандиозную бучу, потому что жена вместо того, чтобы накрыть кастрюлю крышкой, подбегает с ней к занятому мужу и кричит в истерике:
— Ты опять не накрыл... Ты постоянно так... Чего ты вызверился? Разве не так?!
Все так...
Но так ли?
Я все время вспоминаю рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека». Герой шоферил в послевоенное время. Признавался, что напьется иногда, а жена вечером ни словечка не скажет, а утром нальет рюмочку: выпей, мол, тебе плохо. Месяцами он потом на водку не мог смотреть...
А сколько мужиков пьют горькую, потому что жена пытается его исправлять в неадекватном состоянии, оскорблять при друзьях, не позволяет посидеть и покалякать за стопкой водки. Порой такие женщины к психиатрам обращаются. А те советуют одно: будь нежной, накрой на стол, поставь запотевшую бутылочку — он каждый день во все лопатки будет бежать домой, а не тормозиться возле шопов — новоявленных избушках на курьих ножках. Так и было в одной из песен Александра Галича. Только там в бутылке была не водка, а керосин. Выпил мужчина перед умиленным ликом жены двухсотграммовый гранчак, подцепил грибок на вилку и произнес:
— Не ... . Не люблю маслят...
До чего же допиваются от регулярных женских «нагрузок» — до полной неразборчивости. Мозги потихоньку «едут», и уже женщина — не женщина, а одна из разновидностей алкогольного бреда мужчины...
Может ли быть счастье на нашей, непонятной трезвому уму территории, где недавно так резво клеймили Сталина, а теперь сталинист на сталинисте сидит и сталинистом погоняет? КПСС не позволяла на шестой части земной суши других партий. Но и теперь лозунг: «Кто не с нами — тот против нас» остался в полнейшей первозданности и силе. Поддержал другую партию — крест на тебе, выступил за другую нацию — анафема от своей. А партии, нации, секты — условные единицы, чтобы с глубинным разумением перейдя через них, понял, что самая главная партия — он ... она ... ты.... Все человечество рано или поздно расщепляется до единственно возможной единицы — не партии, не ассоциации, а именно Человека. Его и уважать надо в каждом. В семье, на улице, в «чуждой» партии, в «захватнической» или «спящей» нации...
Но все же песня не о том, а о любви.
2. НОЧЬ ПЕРЕД СОЛНЦЕМ
Пусть только не подумают наверху плохого. Я все-таки скажу. Небесный исполком меня обидел — выделил очень маленькую жилплощадь для души. Там помещается только одна женщина. Вторая никак. Даже если подталкивать ее коленом в широкий тыл тела, как делает алчный шофер маршрутного такси на площади Воссоединения порою. Такие вот неутешительные дела со мной случались. Это другим повезло — жилплощадь души для трех ансамблей песни и пляски. Но что там говорить. Не будем завидовать ни лаврам, ни дубам. Каждому пассажиру по одному мягкому месту. Так и она во мне жила. Совсем одна. И вроде бы очень нужная. Даже больше. М- да... вспомнишь, подумаешь — даже краска в лицо бросается... Но, увы, сильно она со мной прогадала. Смотрела, расписывалась, наивно думая, что человек как человек, а не разглядела — душа-то маленькая. Женщина ходила по ней, иногда подметала, часто в ярости забивала в стены ржавые гвозди для своих картин, а я терпел и говорил себе: «Так надо».
— Милая моя! — часто вслух доверял я свои мысли ужгородскому ветру, который, как ни повернись, — дует прямо в лицо, и ветер смущенно отворачивался.
От таких мыслей я иногда смотрел на продавщиц и забывал о названиях покупок, а они поднимали вверх уголки своих губ, потому что тоже не видели мою нищету — малый метраж души.
Что там говорить, в какой мечети мира отмаливать свои грехи, по какому адресу послать прошение о помиловании — все полная правда: тяжко пришлось ей во мне в полном одиночестве. Исстрадалась, измучила себя, а мне от вида ее мук пробила голову первая седина, а сердце — первые плохие симптомы. Но что там я ... Мелочи. С ней вот пошел полный криминал, по сравнению с которым фальшивые акцизные марки — сущий детский лепет.
— Милая моя, — с отчаянием пробовал я еще говорить, но ветер только смеялся и не отворачивался, продавщицы в магазинах и на улице даже без слов понимали, что мне нужно... Так оно и шло — из-за убожества моего умирала бедная совсем. А какие конвульсии были! Меня всего трясло, как нервного человека перед дулом пистолета... Но кончилось... Хлопнула в моей душе единственная дверь... Она ушла... Куда-то в хорошую многокомнатную душу улучшенной планировки, владелец которой будет крутить нужные народные дела в подшипниковой фирме, злобно говорить в эфир о бандитизме и ни в коем случае не станет писать на старом диване новые стихи.
После смерти снаружи заходила похожая на нее, сильно обижалась, что так долго жила в плохих условиях, а потом немного журила за то, что умерла во мне. Я ведь ей честно сказал об этом, чтобы не переживала, что заломлю руки и затолкаю обратно. Я не такой отпетый, хоть пока немного хулиганю в общественных местах и не всегда чту авторитеты. О стихах и говорить нечего. Не пишу. А если пишу — то такую дребедень, что даже на премию выдвигать стыдно. Но что-то, почувствовал, изменилось. Я все меньше хулиганю, потому что догадываюсь — ночь в моей душе заканчивается. Скоро рассвет. Она войдет в мою комнату, как солнце. Отчаянная до беспредела и единственная навсегда. Солнышко мое!.. Я верю — ты простишь мою бедность.
