Я уже не еду к маме

В мир иной, где нет ни горечи, ни печали, моя мама, Любовь Филипповна Некротюк-Стадникова, ушла на рассвете страстной среды в апреле прошлого года. Где-то за неделю до смерти ей приснился сон, словно она видит торжественную процессию, идет много людей, и кто-то из толпы говорит (не ей, но она слышит): «Христос Воскресе! Христос Воскресе!»

— Значит, дочка, до Пасхи доживу!

На праздник светлого Христового Воскресения она надеялась так, словно должна была сама воскреснуть из болезни. Но в тот год и Пасха, и сама весна к нам не спешили. 30-градусные морозы держались до второй декады марта: на Волыни бывают такие годы, когда в январе — феврале — настоящая весна, а зима возвращается с первым весенним месяцем. Потеплело как раз тогда, когда маму вынесли из дома на солнышко, но уже в гробу. Весна наступила сразу, но я еще успела посадить первые цветы на их с отцом могилах. Хотелось, чтобы они напоминали их душам о роскошных цветниках под нашей избой.

При жизни она никак не могла выбрать, где ее похоронить. То хотела рядом со своей мамой, но не обнесла оградой, как принято в Лаврове, кусок земли, и вскоре почти все свободные места были заняты. А когда покойная баба Марта с началом маминой болезни начала денно и нощно ей мерещиться (и все хотела забрать с собой), мама решила жить долго и не думать о месте последнего упокоения. Иногда, правда, негодуя, что душа матери не дает покоя (потому что эти видения по обычаю свидетельствуют о близкой кончине), велела похоронить рядом со своим отцом. Но дед Филипп отдал Богу душу еще в 1930-х годах прошлого века, и в том закоулке старого лавровского кладбища уже могила была на могиле...

— Еще бы три года прожить — вот пройдет 30 лет, как умер Петр — и можете меня похоронить во «второй этаж» над вашим отцом, — шутила мама даже незадолго до ухода из этой жизни.

Больше ее оптимиста я не знала, хотя ее жизненная дорога, продолжительностью в 83 года, могла оборваться еще в далекой юности. Но драматическая история случилась в 1945 году, когда после немецкой оккупации в Лавров снова вошли советские войска. За то, что в моем родном селе было немало бандеровцев (отсюда родом и краевой проводник ОУН-УПА Ананий Закоштуй), немцы сожгли Лавров почти дотла. Из полутысячи домов осталось что-то около двух десятков. Уничтожена была также изба бабы Марты. Помню, как мы с мамой ходили на семейный хутор (очевидно, это было где- то начало 1960-х гг.). Уцелевшие от старого сада высокие одичалые деревья на краях хутора, густой спорыш под ногами — и поросшее сорняком место пожарища...

На пожарищах люди возводили примитивные землянки. В одной из них (молодость брала свое) парни и девушки собирались на вечерницы. Пряли, вышивали, шутили... Заходили на огонек и советские солдаты. Одного звали Николай — будто случайно задел курок своей винтовки, та выстрелила... Когда развеялся дым и стихли крики, оказалось, что пуля попала в лоб («Только дырочка и точечка, из которой текла кровь!») маминой подруге Насте, которая сидела рядом.

— Кого застрелил? Хоть не Любку?.. Настю?.. Хрен с ней! — на такую реакцию только и был способен стрелок.

Историю, может, и случайного, но бесстыдного, собственно, расстрела единственной дочери нашей родственницы бабы Ярины я знала с раннего детства. А о том, что маму и других лавровцев ее возраста (которых даже на тех фатальных вечерницах не было) еще долго таскали в Луцк в НКВД, она молчала аж 60 (!) лет. И, будучи уже лет 80-ти, под настроение рассказала, как следователи вынуждали дать показания, что девушку Настю застрелил не пьяный советский солдат, а... бандеровцы.

— Следователь говорил: «Не плачь, Любка. Москва слезам не верит! Говори правду — что бандеры убили. Или вы хотите сидеть в тюрьме?.. Вы будете сидеть в тюрьме!»

Не было тайной, что в бандеровцы пошел родной мамин брат Макар, один из самых активных участников довоенной «Просвіти» в Лаврове. У него и в УПА псевдоним был «Казак», потому что очень любил Украину и хорошо знал ее историю: сохранилось фото 1930-х годов, на котором он гордо стоит в казацком строю. Макара ранили во время боя между уповцами и советами, неподалеку от Лаврова, в селе Красное, что на Ровненщине, где он и похоронен. Он тяжело умирал на руках мамы, которой успели передать печальное известие. Вероятно, что ОУН-УПА симпатизировал и другой ее брат, Алеша, с которым у мамы была, по-видимому, наиболее тесная духовная связь, между братьями была разница только в два года. А, может, его просто загребли под одну гребенку, когда «скопом» арестовывали молодежь от 20- ти до 30-ти лет: «бандеровское» же село! Алешу вместе с другими держали в Луцкой тюрьме. Мама пекла пирожки и пешком (15 километров туда — столько же назад) через день-два носила передачи.

Если верить утверждению, что имя в значительной степени определяет судьбу и характер человека, то маму Любу люди по жизни любили. Даже в луцкой тюрьме приглянулась она одному из солдатиков-охранников, помогал с передачей (могли же и не принять). Сколько там они общались — пока пирожки примет, а все говорил: «Какие же, Любушка, у тебя глаза красивые — с поволокой!»

— А я прожила столько лет — и до сих пор не знаю, какие это — с поволокой?.. — размышляла она незадолго до смерти.

Однажды пришла в тюрьму — а брата увезли на Север... Через много лет, лавровцы, которым посчастливилось вернуться из ГУЛАГа живыми, рассказали, что 25-летний Алексей умер от голода в вологодском лагере.

ЗА СВОЮ ДОЛГУЮ ЖИЗНЬ МАМА ПОЧТИ НЕ ЗНАЛА ВРАЧЕЙ. Лежала в больнице один раз: когда брата рожала. Впервые серьезно слегла за год до смерти, также весной. Подозревали, что это инсульт. Женщины в церкви говорили, что «вже й Люба мiж йолки зiбралася» (сельское кладбище обсажено старыми елями). Но приснился ей вещий сон.

— Словно мы с Яшей в овине цепью обмолачиваем снопы ржи. Стебли такие длинные- длинные!.. Наверное, как мои года. А потом он говорит: «Не спеши, нужно еще клубнику прополоть!» Смотрю: зацветает клубника, земли за белым цветом не видно. Значит, еще поживу.

Тот мужчина, Яша, родом с Восточной Украины, в Лавров попал с советами. Служил в «ястребках». Выйти за него замуж не позволила баба Марта.

— А колодец на дворе?.. — кратко объясняла мама. Мол, за брак с «ястребком» могли туда и спустить.

Хотя, по всей вероятности, победили другие рассуждения: у мамы была хорошая работа на молочной, и она кормила всю семью. А ответственность перед семьей (не всегда, ясное дело, взаимная) была у нее, я бы сказала, слишком развита. По этой причине и не пошла замуж и за одного из воинов УПА, коренного львовянина. Предлагал выехать на Донбасс, чтобы мог легализироваться, а впоследствии, как он верил, вернулись бы на Галичину.

— И жила бы себе во Львове, как пани! — не раз говорила, возвращаясь полуживой с плантации колхозной свеклы.

С раннего детства помню злорадные реплики за моей спиной: «Твоя мать — бандеровская медсестра и связная!» На самом деле, юная Любка Некротюк местожительством и семейным окружением была вынуждена поддерживать ОУН- УПА. Направились «воевать за свободную Украину» (как десятки других лавровских парней) братья. На подворье бабы Марты пристанища не было, но оно было у ближайших соседей. В нескольких сотнях метров от семейного хутора — лес, родной дом для бандеровцев. Ночью могли постучать в окно, приказать приготовить поесть, постирать бинты, полечить раненого. Откажешься — во дворе колодец...

— Днем тяжко трудишься, ночью посылают с грипсом (запиской) в соседнее село. Не пойти нельзя. До утра должен вернуться, чтобы быть на работе. Я, правда, никогда записку в руки не брала, запоминала содержание наизусть, — рассказывала уже 80-летняя мама.

Не поехав ни на Сумщину, куда звал Яша, ни на Донбасс, куда звал его политический соперник, в 23 года моя будущая мама оказалась в... тюрьме. Вместе с другой девушкой ее предал один из бандеровцев. Мужчина попал в плен к энкаведистам и сдал не только боевых побратимов, а всех, кого можно было подозревать в симпатии к оуновцам (после этого молодым людям из леса таки удалось убить его). Ее арестовали в Суховоле, из сельсовета отправили в НКВД. Камера на десять человек... Спали на поле вповалку. В шесть — подъем. Опухали ноги в сапогах. От резиновой палки — черное тело. И знаете, что ей является наибольшим адом в тюрьме? Не физическая боль, а душевная — потому что на «оправку» выводили всей камерой.

Выпустили аж через три месяца (все это время баба Марта не знала, где она, и напрасно оббивала пороги энкаведистов). Прежде всего разрезала сапоги, чтобы снять с опухших ног. В избе суховольского батюшки не пожалели тряпок и «чуней» (высоких калош) — ведь на улице снег лежал...

— Признаться?.. А Сибирь?.. Десять лет по меньшей мере дали бы. Все перенесла! И какая же я терпеливая...

Когда уже Украина стала независимой и возле трибун выстраивались все новые патриоты, она никогда не вспомнила о своей непростой юности, в которой было больше любви к Украине, чем у других, не выставила себя борцом за эту Украину, как другие. Хотя могла.

ПРОШЛОЕ ЕЩЕ РАЗ НАПОМНИЛО о себе в 1950-х годах, когда на работу в Лавровскую школу направили моего будущего отца. Петр Андреевич Стадников приехал не один: с 11-летним сыном Владимиром от первого брака. Почему приходилось самому воспитывать ребенка, я уже не раз писала раньше. Напомню. Впервые он женился на своей родине в слободе Манино (которую основали украинцы), что на в Воронежской области. Вскоре ушел на фронт Второй мировой. А жена, родив сына, нашла другого. Новый муж написал на фронт письмо: «Забери своего сына, у нас с Полей будут свои дети». Родная мать Володю еще и... продала отцу. У нас дома долго хранилась расписка: «Полина Стадникова отдает сына Владимира на воспитание Стадникову Петру Андреевичу, до 18 лет не будет иметь претензий, и за это получила от Стадникова П. А. 1000 рублей». Поэтому ласково «мамкой» Вовка, который старше меня на 12 лет, называл Любу Филипповну.

А родители мои могли и не пожениться. Один из лавровских коммунистов (на могиле которого не памятник со звездой, а все-таки крест) предупредил, что «Любка сочувствовала бандеровцам...» Суть не в том, сочувствовала или не сочувствовала, в «бандеровском» Лаврове «сочувствующих» хватало и без нее. Но для учителя- коммуниста такой брак мог стать в дальнейшем волчьим билетом. Однако отец сказал:

— Я ей доверяю.

Интересно, что будущий муж маме также... приснился. Словно спускается с холмика от ее брата Василия — в белой рубахе, рукава закатаны... В Лаврове отец действительно сначала подружился с семьей Василия: жена дяди, Мария Мефодьевна, была завклубом (а отец красиво пел, декламировал стихи и ставил представления).

— Иди за него, Люба, — посоветовала тетя.

Я родилась в 1955 году, еще в землянке, построенной на месте сгоревшего родительного дома. Роды принимала баба Ярина, мама Насти, которую застрелили «советы» на вечерницах. После этого родители сумели построить небольшой дом. И до смерти мама причитала, чего «вылезли на шкарпу» — на холмик над центральной дорогой. Все лето двор покрывали облака пыли от машин. Однако это было бывшее барское поле, «ничейная» земля (в селе еще помнили, где и какого хозяина земли), а на «хозяйском» и на месте пожара жить не захотели.

Мама знала свою родословную до седьмого, как говорится, колена. С детства запомнился мне ее рассказ о бабе Химке (от нее родился мой дед Филипп), родом с Билостока, которую во времена крепостничества лавровский пан выменял на породистую... суку (борзая). 16-летней девушкой она стала горничной в барских покоях. Мама происходила из большой семьи, в которой были твои, мои и наши дети. У молодой вдовицы Марты — сын Макар. У вдовца Филиппа — три сына, старшему уже около 30-ти. И еще родили четырех: Любу, Алешу, Ольгу и Василия. С такой большой семьей, мама всю жизнь могла полагаться только на себя. Макар погиб, Алеша умер в лагерях. А потомкам сыновей Филиппа уж подавно не интересно, где могила деда и прадеда... Поэтому как старшая сестра заботилась о двух меньших. Брату (имел великий дар музыканта) за большие деньги купила у чешских переселенцев скрипку. Помогала построить избу: надеялась жить при его семье, похоронив собственные надежды на замужество. Но Господь все-таки дал ей моего отца. Сестре сделала свадьбу и дала хорошее приданое. Год (пока не привела первого теленка телочка из приданого) отдавала ей молоко от собственной коровы. У нее не было помощи, как-то — матери или отца. А у нас — бабушек и дедушек, которые бы присматривали или оставили, как другим, какое-то наследство (мама отца умерла во время родов, а отец, дед Андрей, жил со второй женой далеко и рано умер).

Она никогда не умела работать вполсилы. Уже будучи 80- ти лет, передвигаясь с палкой, вставала на рассвете и шла... полоть, опираясь на мотыгу, огород соседке. Потому что свой обработан, а руки просят работы. И всегда кому-то помогала. То родственникам, которые приходили, словно в службу милосердия, то сельским пьяницам, потому что «у них детки». Бывало, что за это ее и ругали. Но я перестала это делать после одной фразы:

— Я знаю, что не отблагодарят. Но если могу чем-то помочь и не помогу — болеть начинаю!

А когда заболела, за пять месяцев ее порог из тех, кому помогала, кого считала родными, мало кто и переступил.

В ПОСЛЕДНИЙ МАМИН ДЕНЬ на этой земле я поехала в Луцк. Еще не знала, что подходит к концу почти 5-месячное сидение возле нее по очереди с братом. А нужно было купить некоторые лекарства. Под вечер на подворье остановил брат:

— Наверное нашего Кузю кто-то отравил. Нечего есть не хочет!

Большой домашний пес лежал на пороге с печальными глазами и не отводил взгляда от дома, в которой доживала последние дни его хозяйка. Собственно, у Кузи не было аппетита уже несколько дней... Когда стемнело, пришла мамина племянница, дочь брата Василия.

— Нинка, этой ночью будет... тяжело проговаривала мама слова, — смерть моя идет.

Она умерла (как всегда предрекала) под утро. Сомкнула губы, но ноздрями еще выдыхала последний воздух. Сложила на груди руки — и только после этого, словно добротно выполняя самую тяжелую в жизни работу, навсегда закрыла глаза. Незадолго до смерти я маму спросила, а когда же она была самой счастливой.

— Как дом этот закончили. Ходила из пустой кухни в пустую комнату, и мне казалось, что это хоромы...

Через 40 дней после маминой смерти я поймала себя на ощущении, что наша старая и тесная, небольшая изба стала словно... больше. Собственно, такое чувство преследовало меня уже в день ее смерти. Но теперь, когда мамина душа покинула не только дом, но, если верить Святому Писанию, и грешную землю, это стало еще более очевидным. С тех пор дорога в родное село ведет меня не на родной двор, а только на старое лавровское кладбище.