Неделя на практике

Место действия — больница на 15 коек в селе на Житомирщине, куда я и мой товарищ Вадим приехали на недельную практику. Главный врач (главный и единственный — за терапевта, хирурга и гинеколога) встретил нас с приязнью, даже с радостью. Закончил Киевский мединститут, расспрашивал об alma mater и о своих бывших однокурсниках, которые остались в аспирантуре и стали ассистентами. Отработал здесь уже три года и чувствовал себя на своей должности как рыба в воде; по понятным причинам определенную категорию больных отправлял в районную больницу, а стоматолог наезжал в село. Звали врача Николай Николаевич, а фамилия у него была Секретарь — бог весть откуда такая взялось в Украине. Коллега Секретарь для проживания отдал нам пустую палату (село было занято уборкой урожая и откладывало лечение на осень) и велел каждому на себя завести историю болезни с каким-нибудь нестрашным диагнозом, чтобы питаться с больничной кухни.

Приехали мы с Вадимом в понедельник утром, на протяжении дня Николай Николаевич знакомил нас с персоналом и пациентами, а вечером пригласил к себе — был он неженат и снимал комнатку неподалеку от больницы. Как подобает медикам, выпили немного разведенного спирта, чем-то закусили, выкурили по сигарете, а затем пан доктор сказал:

— Ребята, знаете что? Я на неделю исчезаю, а вы хозяйничайте без меня. Согласны? Приеду в воскресенье под вечер, а вы себе отправитесь.

Согласны то оно согласны, но ведь... У нас за плечами было только четыре курса, уже многое знали, но мало что умели. Ну, как будет — так и будет; в конце концов, тяжелых пациентов будем пересылать в район; именно так, сказал Секретарь, делали практиканты, которые были здесь прошлым летом.

Вторник прошел спокойно. Мы с Вадимом провели утренний обход (всего больных было 11); приняли в ординаторской нескольких бабушек и молодую женщину с младенцем, пообедали и пошли купаться. Больница (в селе ее называли «больничка» с ударением на первом слоге) стояла на высоком пригорке, а внизу расстилался луг; речушка была узенькая кое-где полностью заросла камышом и осокой, но в одном месте берега расступались метров на тридцать; было глубоко, а вода пахла так, как пахли когда-то не испоганенные социализмом украинские речушки: вода пахла жизнью. Не успели мы просохнуть, как из больницы к нам спустилась медсестра. Была она молоденькая, хорошенькая и умело «стреляла» глазками.

— Там пациентка пришла, так что сказать? — Хотя часы амбулаторного приема уже закончились, мы начали торопливо одеваться: пациентка! а мы! здесь! — Да вы не волнуйтесь, ничего страшного…

Сестра засмеялась как-то так, особенно, но мы тогда на это не обратили внимания.

Пациентка оказалась корпулентной молодой женщиной с черными усиками; застенчиво улыбаясь, попросила себя осмотреть и дать справку о том, что она невинная девушка. Вадим (очевидно, внимательнее, чем я, слушал лекции по судебной медицине) объяснил, что осмотреть и сделать соответствующую запись в амбулаторной карточке можно, но на руки справка выдается только по требованию официальной инстанции. Посетительница поняла и согласилась. Сестра повела ее в комнату, где стояло гинекологическое кресло, а окна были закрашены известью (потому что бывают желающие заглядывать).

— Иди, иди! — сказал я Вадиму. — Не ленись, ты у нас будешь Сапожников.

Профессор Сапожников возглавлял кафедру судебной медицины и читал блестящие лекции — собственно, рассказывал и комментировал случаи из собственной практики; его монография «Первичный осмотр трупа на месте происшествия», небось, и до сих пор остается одной из лучших в этой области. Ходили слухи, что под хорошее настроение профессор зачитывает натуральный рапорт милицейского сержанта о случае изнасилования (и есть что послушать!), но на нашем курсе этого не делал.

— Она таки девушка, — сказал Вадим, через двадцать минут выходя из гинекологического кабинета. — Virgo intacta. Но…

— Что?

— Да ничего… Черт с ней. — Он полистал амбулаторную карточку своей пациентки. — Прошлым летом тоже приходила на осмотр… вот смотри… с тем же самым.

В среду под вечер пришла беременная женщина — пришла самостоятельно, хотя уже отошли воды. Перед тем родила троих детей, и роды отработала неторопливо, спокойно и деловито, словно жала рожь. Акушерка — такая же спокойная и неторопливая — посоветовала:

— Доктор и доктор, вы пока посидите в ординаторской, а если что — я позову.

Слава Богу, звать не пришлось. Толстенькая — не сглазить бы — девочка исправно завизжала, получив дружеский шлепок по ягодичкам, и с этого начала свой жизненный маршрут. Роды — как и, скажем, удаление аппендикса — нечто формально очень простое, с чем, однако, связано много потенциальных неприятностей.

В ту же ночь умер больной — молодой парень — с тяжелой патологией почек; должен был умереть, потому что об искусственной почке в то время и речи не было, а свои у него превратились в беспомощные пузыри. Нашей с Вадимом вины в этом не было, но смерть — что-то, к чему нужно долго привыкать (а особенно — если речь идет о ребенке или молодом человеке).

В четверг с утра падал дождь. Где-то после семи я пошел на речку (Вадим ленился и досыпал), а когда возвращался, первые капли — большие и тяжелые — упали на дорогу перед больницей, подняв облачка пыли. Воздух тонко запах шоколадом. Затем начался тропический ливень, а сестра и санитарка забегали по палатам, подставляя ведра и миски там, где протекали крыша и потолок. Около одиннадцати дождь утих, и стало слышно, как здесь и там в аварийных посудинах мелодично звенит вода.

Мы с Вадимом провели обход и делали записи в историях болезни, когда в ординаторскую заглянула озабоченная сестра.

— Там пьяный мужик пришел, ругается и хочет драться.

Мужик оказался мужем вчерашней роженицы и отцом четвертой дочери. Хотел иметь хоть одного сына и был обижен то ли на жену, то ли на больницу; по очереди подскакивал то ко мне, то к Вадиму, и чуть не хватал за грудки, но все-таки остерегался белых халатов. Мы напялили белое и на него, завели в ординаторскую и велели поднести ребеночка; спала себе и сопела в две дырочки.

— Как ты думаешь, — спросил я Вадима, — этой красавице лучше подойдет имя Екатерина или Антонина?

— Галя, — сказал Вадим.

— Не, не Галя, — возразил отец. — Галя уже есть, и Екатерина есть. Антонина не хочу… если бы Антон, то другое дело.

— Антон будет пятый, — пообещал Вадим. — Есть такая примета.

Наконец мы втроем назвали девочку то ли Оксаной, то ли Еленой, угостили папашу «городской» сигаретой и разошлись мирно.

Пятница запомнилась тем, что больная с тяжелой сердечной недостаточностью (набухшие ноги и жидкость в животе) отказалась от лечения, написала расписку и в сопровождении мужа поплелась домой. Шла умирать и знала об этом, а вчерашние лужи отражали синее-синее небо.

В субботу утром позвонил Николай Николаевич.

— Ну что, ребята, как вы там? Я в Житомире, а вчера женился. — Он был веселым, каким и должен быть новобрачный на второй день утром, но внимательно выслушал все, что мы рассказали, помолчал и вздохнул. — Хорошо, завтра приеду.

В середине дня сестра (опять дежурила хорошенькая-молоденькая с нескромными глазами) весело доложила:

— Дерда сидит на крыльце и хочет, чтобы ее осмотрели.

— Какая Дерда?

— Ну… та, что девушка… Ее фамилия Королюк, а Дерда — это по-уличному.

— Пришла за справкой?

— Нет, хочет чтобы осмотрели. — Сестра стреляла глазами на меня. — Это она уже к вам пришла, а не к Вадиму Леонтьевичу. Дерда ко всем практикантам ходит.

— Ага, — сказал Вадим и покраснел. — Вон как… А чего это ты, сестричка, нас не предупредила?

— Вы не спрашивали.

— Иди и вытолкай ее в шею.

Из того, что рассказал Вадим, стало понятно, что Дерда сексуально озабоченная, ходит в больницу, чтобы показывать, и получает от этого удовольствие. Оказывается, и так бывает…

А настоящая — за всю неделю — работа началась для нас в три, когда на подводе привезли деда, который еще был жив, но намерился умереть. Был у него огромный твердый живот и тоненький, как ниточка, пульс. А вместе с больным и его бабулей приехал (для спасения) старый фельдшер, который, сказали нам, до Николая Николаевича правил в «больничке». Звали фельдшера Маркиян (отчество я не запомнил), а фамилия — Плакущий. Был одет в суконную офицерскую гимнастерку и белые полотняные штаны; на ногах толстые носки и калоши, а в руках держал настоящий, из прежних времен, докторский саквояж.

— Такое дело, — сказал Плакущий, когда деда кое-как затащили в палату, а мы в ординаторской собрались на консилиум. — Василий до утра умрет, чего там… Ужасно был скупой. Он мой сосед, так я знаю. А вам, ребята, я вот меду привез, у меня четыре улья.

Плакущий вынул из саквояжа баночку с медом и — для «фасона» — красивый, с металлической головкой, стетоскоп. Еще одного покойника за неделю нам с Вадимом ужасно не хотелось, и такой ход консилиума устроить не мог. Сделали старику укол кордиамина, холодные ноги положили на грелку и начали расспрашивать бабулю — что да как, и когда началось. В общем диагноз был достаточно прозрачен: каловый завал (или даже «каловый камень»). Старик что-то ел, а вялый кишечник не справлялся, и то, что должно было отойти, накапливалось в животе, пока не стало непроходимой пробкой. Часто в таких случаях приходится оперировать, но оперировать мы с Вадимом не умели; до района деда живого не довезут, а если и довезут, то умрет на операционном столе. Слава Богу, существует лечебный метод, который называется «сифонная клизма». Вот мы с Вадимом и начали возиться со стариком, а Маркиян с бабулей сидели на крыльце, о чем-то беседовали, а затем коллега Плакущий закурил самокрутку, а бабуля начала дремать.

Не буду касаться технологических подробностей, но через несколько часов мы с Вадимом напоминали не врачей, а скорее ассенизаторов. Но это, понятно, ерунда, потому что дед ожил, порозовел, живот опал, а пульс стал почти таким, каким мы его хотели видеть.

— Сифон — это, конешно… — сказал Плакущий, заглянув в палату. — Василь, доктора тебя одхаючили, так скажи бабе, пусть груш принесет.

В воскресенье утром Василий ушел домой на своих ногах. В середине дня фельдшер снова пожаловал в больницу. На гимнастерке появились орден Красной Звезды и несколько медалей, а полотняные штаны были заправлены в хромовые сапожки. На столе появились вареные яйца, сало, хлеб, лук и бутылка «казенки», которую крестьяне всегда почитали больше, чем самый лучший самогон.

— Отпразднуем Василия, — сказал Плакущий. — Я бы и его взял с собой, но ведь пить водку он еще не годен, разве не?

— Так это здесь… в ординаторской будем пить? — поинтересовался Вадим.

Фельдшер поморгал и умело откупорил бутылку.

— А то где? Можем на бережку, но — ни стола, ни табуретки, так что здесь удобнее. Садитесь, что ли.

Пили, ели, курили самосад, который наш гость называл «буркун». Рассказывал о войне (у него было звание лейтенанта медицинской службы); захмелев, начал петь коломыйки.

Сидить баба на рядні
і щитає трудодні.
Просиділа цілий день,
нащитала трудодень.

Когда в бутылке оставалось на три пальца, Плакущий приподнялся, выглянул в коридор и плотно закрыл двери.

Слухай, Лєнін,
слухай Сталін,
ми вже ср..и перестали.
Дяка нашій рідній власті:
хочем їсти — підем красти.

Хотя Сталина уже не было, за такие тексты можно было надолго «сесть», но обошлось. Вскоре Плакущий глянул на свои часы (карманные, с блестящей цепочкой) и попрощался.

А груши и мед мы отдали Николаю Николаевичу и его молодой жене; была она хорошенькая и одетая в украинскую блузку-вышиванку.