ПОЛЕТЫ С ЧОЙБАЛСАНОМ
Итак, октябрь 1962 года, аэропорт Жуляны. Диспетчерша посмотрела в мою сопроводительную писульку от Министерства здравоохранения, в свои бумаги и сказала: «Полетите на «зелененьком» с Чойбалсаном, он где-то здесь крутится». Что «зеленый» — это самолет, я догадался (Як-12, а был еще и «синий», Як-12-А, чуть более комфортный). Но пилота, который был бы похож на вождя монгольского народа, нигде не было. Я подошел к толпе пилотов, обсуждавших, кто в этом месяце сколько часов налетал и сколько заработал, и спросил невысокого белокурого парня — в очках! — где мне найти Чойбалсана. Пилоты захохотали, а тот, к кому я обратился, спокойно ответил: «Я Чойбалсан. А вы доктор?» Фамилии не помню, звали его Борис, а носить очки его заставила медицинская комиссия, позволив летать до заочного окончания какого-то учебного заведения, где учились будущие авиационные «организаторы» (по-теперешнему менеджеры). Прозвище свое Борис получил потому, что, желая сказать что- то неодобрительное, говорил человеку: «Ну, ты и Чойбалсан!», и даже о себе мог сказать: «Ну, я и Чойбалсан!» в поисках сигарет, которые положил не в тот карман. Полетели мы в Новоград-Волынский. Молоденькая докторша; ребеночек, истощенный хронической дизентерией (тогда ее было много). Скелетик с большими, как у пришельца с другой планеты, глазами. Состояние критическое. Вены не то что рвутся, а расползаются. Вливаю глюкозу и физиологический раствор в пятку — косточка там тоненькая, легко пропускает обычную иглу для инъекций. Этой процедуры следует, по возможности, избегать, потому что в некоторых случаях это может привести к нарушению роста кости — если ребенку суждено выжить и расти. Но нет выбора. Научился такое переливание делать в Казахстане, там скелетиков с большими глазами хватало. Через несколько часов повезло в вену над ухом влить 20 мл плазмы. Расписываю диету, делаю ее более либеральной, потому что при таких хронических расстройствах те ограничения, к которым прибегают врачи в остром периоде, не имеют смысла и оставляют ребенка голодным. Замена синтомицина на эритромицин, телефон (чтобы узнать, как пойдут дела), обед в больничной кухне — и домой, в Киев. А октябрь с самолета — чудо еще большее, чем видится на земле; радостное и одновременно щемящее чувство от полноты жизни. Прошу у Чойбалсана полетную карту, показываю на ней Черняхов, где живут родители, и спрашиваю, можем ли над ним пролететь. «Запросто! — говорит Чойбалсан. — Это километров пятнадцать от штурманского маршрута». Вот и Черняхов; прошу сделать круг и ориентируюсь. Есть! Пожарная «каланча», с которой мы с пацанами когда-то на самодельном парашюте десантировали кота, — не от большого, понятно, ума. Впрочем, кот приземлился нормально и вместе с парашютом удрал в бурьяны. Наша хата. Мама стоит возле калитки, с кем-то разговаривает, а отец в садике. Говорю Чойбалсану: «Давай сядем! Отдохнем, пообедаем, наберем яблок и груш». Он улыбается и показывает за спину: «Нельзя, там шпион стоит». Шпион — это барограф, который на ленте рисует все взлеты и посадки, потому что, оказывается, желание где-то приземлиться и что- то эдакое сделать приходит в голову и пилотам.
С Чойбалсаном я летал раз 8—10 (не только вместо Берты, но и вместо всех других). Борис даже давал мне подержать штурвал (место врача рядом с пилотом, а позади носилки для больного на случай срочной госпитализации). В моих руках — хотя я, кажется, ничего не делал, а пытался просто держаться за штурвал — самолет начинал дергаться вправо-влево, вверх-вниз... («Ну, ты и Чойбалсан! Держи ровненько».) Узнав, что Борис играет на гитаре, я написал стихотворение (в стиле танго) «После полета», но до мелодии дело так и не дошло.
В декабре 1963 г. мы должны были лететь в Чернигов. Я одолжил у тестя хорошие битые валенки, потому что в том «зеленом» никакого отопления не было. Целый день мело, я сидел и скучал, Борис спал в комнате для отдыха пилотов. Вылет перенесли, а Борис сказал: «Ты завтра эти валенки не бери, я тебе дам запасные унты». А на следующий день диспетчерша сказала, что «Чойбалсан рано утром пошел на Винницу, начальство приказало», и я полетел «на Чернигов» в своих туфлях и чуть не отморозил пальцы — но не отморозил. Так сложилось, что после того я летал на вертолете, и с Чойбалсаном мы не встречались. А танго «После полета» звучало так: «Ночь пьяна. Затихают моторы.// Спит самолет на усталой осенней траве.// Я люблю. Ты не прячь свои взоры...» И так далее. Я написал и защитил диссертацию, стал ассистентом, вел практические занятия и читал лекции студентам, но в воспоминаниях о тех годах полеты с Чойбалсаном не на последнем месте. Если не на первом.
