ЛИЧНОСТЬ МАСТЕР

— Владимир, насколько мне известно, вы начинали как баянист, то есть, говоря на академическом сленге — «народник». Как же вам удалось выбиться из «народников» в «высшую лигу»?

— Этот путь не мною первым пройден. Не проводя параллелей, все же скажу, что московские дирижеры с мировыми именами — Владимир Федосеев, Александр Лазарев по первому образованию — баянисты, и многие рангом пониже начинали так же. Я даже подвел под это маленькую теоретическую базу. Ведь современный баян — гармонический инструмент, на нем человек двумя руками играет, то есть он уже слышит сложную фактуру, как пианист. С другой стороны, тоже преимущество — баянист с малолетства играет в ансамблях и оркестрах, занимается и сольной деятельностью, и ансамблевой. Кроме того, эта хватка, цепкость баянная в жизни пригодилась. Раньше было много хоровых и каких угодно кружков, клубов самодеятельности. Я и мои коллеги со студенческих лет там зарабатывали копеечку на прожиток. Стипендия плюс такая халтура давала возможность нам более-менее существовать.

— Многие с ностальгией вспоминают коммуналки и общаги своей юности. У вас такой ностальгии нет?

— Я думаю, это ностальгия скорее не по коммуналкам или баяну с балалайкой, а именно по молодости. Родители наши, бабушки-дедушки, несмотря на жуткие сталинские времена, что-то находят там — ведь они были молоды, любили, несмотря на весь тот мрак, который творился в стране.

— А к какому поколению вы себя могли бы отнести?

— Вы первый, кто у меня спросил о какой-то классификации своей жизни. Мне кажется, как музыкант и как человек определенных взглядов, я, конечно, сформировался в 1980-е.

— Геройствовать доводилось?

— Конечно, было просто неприлично быть комсомольским или партийным лидером. Хотя многие ребята шли на этот компромисс, с первого курса вступали в партию. На уровне коммуналки или общежития все хихикали над Лениным и старческим Политбюро. Однако нужно было получать свои законные тройки, четверки, а то и пятерки по истории партии, — куда от этого денешься. Вот так — с одной стороны, подхихикивание и отрицание в узком кругу, а вместе с тем не по себе стало, когда умер Брежнев, потому что мы при нем выросли.

— Обычно ниспровержение одних кумиров и воздвижение новых — процесс неизбежный. Потом, с годами, что-то переоцениваешь, переживаешь кризис веры. Случалось ли вам что-то переоценивать?

— Просто с каждым годом расширяешь кругозор, узнаешь молодые и уже известные имена, с которыми раньше не был знаком. А симпатии, заложенные в начале 1980-х, неизменны. Шостакович, Шнитке, Прокофьев, из наших — Сильвестров, Станкович — как были, так и остались в разряде моих композиторов. Чайковский — на всю жизнь Чайковский, так же и Бах, Моцарт — особого оригинальничания здесь от меня вы не дождетесь.

— Насколько легко вы принимаете новое?

— Вы знаете, чаще всего это происходит в активном музицировании. Я должен это подирижировать, поставить. У меня сейчас больше исполнительский опыт, нежели слушательский. И не потому, что не хватает времени. Просто пока ты это своими руками не попробуешь, не сделаешь, то и не можешь дать свою оценку — и то только для себя. Я весьма осторожен насчет музыки, которую дирижирую. Стараюсь подходить честно к любой партитуре, которая ложится мне на пульт. То же прошу и у оркестра: по-разному можете относиться к тому или иному автору, но нужно честно, профессионально делать свое дело.

— Вы сами пытались писать музыку?

— Нет, никогда. Я с юности как-то для себя это решил. Писание музыки, аранжировка, оркестровка — интересные, но совершенно отдельные профессии. Всем этим нужно серьезно заниматься. Все-таки композитор, поэт — творцы, те, кто создает новое. Куда нам до них. Дирижер, скрипач или пианист могут только прикоснуться к ним.

— Давайте вернемся к вашей баянно-композиторской эпопее. Ведь украинский зритель чуть было вас не потерял. Могли переехать в Петербург.

— Это интересная история. Я поступил в консерваторию на мой любимый баян в 1980-м году. Слава Богу, у меня был преподаватель Анатолий Синяшко, который всячески поддерживал во мне дирижерские устремления. Я ездил в Харьков, но там кафедру не открыли. После хватило нахальства поехать к Илье Мусину в Петербург и показаться в дирижерском амплуа. Но потом же нужно было переводиться с одной баянной кафедры на другую, и я просто постеснялся заново переигрывать программу. Уже много лет спустя меня на всесоюзных конкурсах питерские ребята обзывали неумным человеком — раз Мусин сказал ехать к нему, даже через переигровку на баяне, надо было это делать. Но случилось так, как случилось. Я ни минутки не жалею, потому что у каждого своя судьба.

— А что было в армии?

— Многих после консерватории забирали на полтора года. Мне уже было 25 лет. Я был настоящим пограничником полгода на заставе, на польской границе, ходил с автоматом, охранял Родину. Потом служил год в Ансамбле песни и пляски пограничных войск под руководством главного дирижера и вдохновителя Станислава Павлюченко. Тоже любопытная страничка из жизни. Жалко, конечно, тех полутора лет, которые можно было потратить на что-то более приятное и полезное. Но может, и хорошо — получилась пауза, хоть и вынужденная, которая дала какой-то новый толчок. Это я себе сейчас так умничаю...

— Насколько я знаю, вы делали много музыки для фильмов.

— Горжусь этим. Приятно ощущать, что я имею какое- то отношение к тем фильмам, которые действительно удались. Конечно, это особая работа, не просто студийная, а связанная с видеорядом. Мне нравятся некоторые фильмы Олега Биймы из «Острова любви». Очень люблю «Фучжоу» Михаила Ильенко, особенно замечательна первая его часть. Интересная работа, просто жалко, что кино наше лежит, фильмов мало, и работать в этой области приходится все меньше. А бывали такие фильмы, что стыдно вспоминать за то, что там засвечивается твое имя. Хотя отвечать уже за это дело режиссер должен.

— Как строятся отношения дирижер—оркестр, какие в этом есть трудности?

— Огромные. Каждый оркестрант — человек с высшим образованием. Многие преподают в консерватории, имеют звания, положение. Каждый из них мечтал быть если не Ойстрахом или Рихтером, то не намного хуже. Приходит время, и они вместо сольной карьеры садятся в оркестр. И стоит над ними человек и машет палкой, заставляет что-то делать. Дирижер должен быть профессионалом ни в коем случае не ниже большинства оркестрантов. Без преувеличения, у меня в оркестре играют профессионалы высочайшего уровня. Есть еще время подтянуться к ним.

— Приходится ли вам в таком случае быть диктатором?

— Те цели совместного музицирования, которые ставишь перед собой, достигаются разными способами. Я не диктатор, однозначно. А вместе с тем, если подчиняешь себе ради приличного исполнения, то это в любом случае диктаторство. Как ты это скажешь — через «пожалуйста» или через топание ногами и сотрясание кулаками, — зависит от возможностей, умения и позволения окружающих. Я никогда не стремился быть диктатором, жестким человеком. Как-то пока удается через сотрудничество, обоюдное уважение. Думаю, это даже больше дает в наше время.

— Можно ли сказать, что между вами и оркестром просто любовь?

— Нет, конечно. У меня — да, любовь к оркестру. А как оркестр ко мне относится — их дело. Меня же не нужно любить. Достаточно приходить готовыми на репетицию и играть то, что написано в нотах. А любовь — такое дело…

— Если же подытожить эту часть разговора, какие качества дирижеру нужны?

— Целый комплекс, сложнейший. Прежде всего — профессиональные, каким бы ты ни был душкой. Плюс способность не вызывать огонь на себя тогда, когда не нужно, не создавать конфликтные ситуации на ровном месте. Какое-то дипломатическое умение должно быть. Сдержаться, не всегда говорить то, что думаешь, и даже если человек не прав, все-таки задержать дыхание. Потому что время пройдет, и это обернется против тебя.

— То есть не быть таким, как герой «Репетиции оркестра» Феллини.

— Поэтому я думаю, что времена великих режиссеров-диктаторов прошли.

— В одном исследовании на тему профессионального долгожительства было сказано, что рекордсмены здесь — дирижеры; многие доживают до 80 лет…

— Кто его знает. Машешь руками, и всю жизнь сердце здоровое. А вот главный дирижер в Киевской опере перед войной, Дронишников — умер совершенно молодым, в 40 с небольшим, Степан Турчак ушел из жизни в 50 лет, так что есть и обратные примеры. Кто-то писал, что дирижер начинается только после 40. Тут есть доля правды. С возрастом, наверно, приходит мудрость, сдержанность, опыт. Но что-то и теряется.

— Теперь по поводу внешних оппозиций, конкретно, артист—государство. Пикетирование, конфликты с Филармонией — чем эта ситуация была вызвана?

— Ситуация на сегодняшний день исчерпана. Думаю, мы в скором времени не пойдем пикетировать Минкульт, Верховную Раду, а наши проблемы, которые накапливались не один год, будут решены. Главная — возвращение на «нашу историческую родину», на сцену Колонного зала. Мы остались беспризорными. С 1937, или, как некоторые исследователи пишут, с 1918 года оркестр работал на сцене Филармонии, в Колонном зале. Теперь у Филармонии свой оркестр, и слава Богу. В любом случае, подчеркиваю, никакого противостояния быть не может. Чем больше оркестров — тем лучше, тем больше музыкантам работы, больше возможностей им себя реализовать. В Петербурге в Филармонии 55 лет мирно сосуществуют два оркестра под одной крышей. То же в Большом зале Московской консерватории. Я думаю, вопрос решится в конце концов через добрую волю всех, кто в этом заинтересован.

— Как это сказывается на вашей работе?

— Мы репетируем в бывшей бильярдной комнате, где купцы раньше шарики гоняли. Просто смешно и неприлично, когда первый оркестр страны находится в таких условиях: сто человек садятся под низкий потолок. Я любого могу пригласить на репетицию, чтобы мы сыграли пару туттийных мест, станет все понятно. Вот это самое главное. Зарплата — общая беда, но нам обещано, что в текущем году национальным коллективам ее повысят в два раза, плюс еще индексация. Если все останется так, как есть, то это — погибель. Чего-то третьего не дано. Если зарплаты не поднимут, если не вернемся в Колонный зал, можно будет ставить крест на Национальном оркестре и хоронить его заживо. Мы уже сейчас имеем серьезные кадровые проблемы. Посмотрите, вот фотография оркестра 10-летней давности с Игорем Блажко. Там уже нет пол-оркестра. Кто в Новой Зеландии, кто в Австралии, кто в Европе, кто в Америке. А пикеты — по разным причинам проводятся. Когда люди не верят, что цивилизованный путь решения той или иной проблемы возможен, — собираются и идут на баррикады. Хотя тот вопрос — конфликт с бывшим директором — должен был решиться без пикета, но, поди знай — вдруг бы пообещали и не сделали. Лично я — не в качестве подхалимажа — нынешнему Министерству культуры верю. Дай Бог мне и моим коллегам не обмануться в ожиданиях.

— Какие вообще ныне времена для симфонической музыки и ее исполнителей?

— Хорошей музыки пишут много. Было бы здоровье, желание и возможность играть. Есть талантливые солисты, молодые, совсем маленькие еще. У меня особая слабость к музицированию с детворой, с ними очень приятно работать. Они совершенно неиспорченные, непосредственные. Наш оркестр много играет с детками в разных концертах, с Крайневым и его учениками, на детских и юношеских конкурсах. Так что у меня еще надежда — вот люди уезжают, но еще есть и наверно будут талантливые дети. Могу хоть сейчас назвать десяток молодых исполнителей, которые учатся за границей, и если бы только тут создали маломальские условия, они бы вернулись.

— Можете ли вы сравнить заинтересованность публики классической музыкой за рубежом и у нас?

— Не могу сказать, что на каждом гастрольном концерте у нас были аншлаги. Важно, как это подается, как разрекламировано. У них другая жизнь. Мы давали рождественские концерты в Италии, в небольших городках. Для них это событие: играет симфонический оркестр. Жители надевают красивые вещи, вставляют бриллианты в уши и идут, выполняя ритуал. Может, когда у нас жизнь наладится, перестанут бежать на попсовиков, а будет престижно ходить на классику. А так многие себе не могут позволить, даже за десять гривен, филармонические или оперные билеты — ни студенты, ни педагоги музшкол, ни тем более пенсионеры. У нас вообще странная страна в отношении интеллигенции: то мы были, извините, дерьмом нации, потом прослойкой между двумя классами — а теперь спрашивают, где элита. Не возьмется из ниоткуда, просто так публика. Хотя — и наши концерты подтверждение — на интересных программах зал если не битком, то достаточно наполнен. То же и в других городах. Можно сетовать на переходные времена, но, с другой стороны, на себя тоже надо посмотреть иногда — как мы это преподносим и в каком качестве. Я дирижировал, и не один раз, очень удачные концерты с полупустым залом и получал не меньшее удовольствие.

— Недавно у вас был стопроцентный аншлаг на премьере современного произведения, что большая редкость. Имею в виду «Реквием для Ларисы» Валентина Сильвестрова…

— Для меня это особая встреча: первое сочинение Сильвестрова, которое я поставил вместе с ним. Я недавно в Варшаве дирижировал его «Метамузыку» — огромное произведение для солирующего рояля и оркестра. Валентин Васильевич не смог туда приехать. А так было первое исполнение с ним, или, точнее, его попытка.

— Насколько сложно с ним работалось?

— Вы знаете, я боялся. Я еще помню Сильвестрова 1980-х годов, на репетициях других дирижеров, где Валентин Васильевич очень бурно реагировал на любые недостатки. Сейчас он стал гораздо сдержаннее. Его требовательность не ушла, он совершенно трезво делал оценки, «разбор полета». Но на репетициях вел себя спокойно, скажем так.

— Насколько мнения у вас разошлись после концерта?

— Оценки исполнения у нас практически совпали. После концерта мы общались и все разложили по полочкам — что удалось, что не удалось и почему, что нужно сделать, чтобы получилось. То есть до середины «Реквием» удался, а вот последние его части требуют значительной и серьезной доработки.

— Вы еще будете это произведение показывать?

— Мне бы, скажем так, хотелось. Вот получили предложение на «Львовских контрастах» его исполнить, думаю, что это случится. И, даст Бог, запишем. Пока это все на стадии переговоров, но хотелось бы.

— Вы чаще недовольны собой после концерта?

— Ненавижу смотреть свои свежие видео или слушать аудиозаписи. Только с пылу с жару закончил сочинение, и тут же его тебе показывают. Ощущение, что результат чаще всего расходится с внутренним представлением о непосредственном музицировании. Хотя я студийный человек, поработал на Гостелерадио, и такая тщательная многодублевая работа в студии для меня — нормальное состояние. Чаще всего это мне мало нравилось. Потом приходило время слушать спокойно.

— Вы так несколько мизантропично к себе относитесь.

— Да нет, нормально. Ну, что мне — ходить, как павлин, распушив хвост, любоваться собой? Если начну это делать, вы мне первый скажете, что я уже исчерпал себя как музыкант. Я считаю, что достаточно органично себя веду, не пытаюсь строить из себя какого-то скромнягу или простака, вечно улыбающегося мальчика. Я такой, какой я есть.

— Вас соблазняли уехать?

— Нет. Такой никому не нужный украинский дирижер. Я и никуда не стучался, потому что этим нужно серьезно заниматься, и никакой гарантии нет, что тебя возьмут на ту работу, которая бы тебя удовлетворила. Куда-то только из-за колбасы третьесортным дирижером я в жизни не поеду. Я бы с удовольствием поездил, дай Бог, чтобы приглашали. Любой дирижер мечтает об этом. Я аккомпанировал Крайневу с Академическим оркестром Московской филармонии, перед этим был в Питере с академическим оркестром Петербургской филармонии. Когда в молодости выступал в Праге на конкурсе дирижеров, дошел до финала, там меня совершенно потряс оркестр Пражской филармонии. Гастрольная жизнь имеет свои прелести. Но и тут с голода не умираю, а оркестр на сегодняшний день имею не последний в Европе. Моим творческим запросам он отвечает. Не знаю, насколько счастливы они. Я действительно счастлив, потому что могу на сегодняшний день реализовать то, к чему и стремился долгие годы.

— Как вы относитесь к вашему выдвижению на Шевченковскую премию?

— Это выдвижение сначала повергло меня чуть ли не в шок. Может, действительно с моей стороны сейчас это большая наглость — участвовать в этом соревновании. А с другой стороны — 40 лет, какой-то рубеж. Не знаю, мне трудно ответить. В той же номинации ведь и музыканты, которых я безмерно чту и уважаю, — Игорь Блажко, Иван Карабиц, которые мне в жизни помогли очень много. Игорь Иванович — мой первый главный дирижер, при нем я начал свою карьеру. Думаю, что никому в этом случае не перейду дорогу. Это вопрос скорее о том, как меня воспринимают другие. Я доверяю музыкальному вкусу Владимира Крайнева. Раз он посчитал, что я могу быть соискателем, — значит, что-то во мне увидел, почему бы и нет. Это же не значит, что я премию получу. О себе в этом «премиальном антураже» я не думаю.

— Тот же Андрухович собственную кандидатуру в свое время снял…

— Я не снял свою кандидатуру и не нахожу аргументов «против». Не собираюсь под премию выпрашивать квартиры, дачи, машины. Просто такая система у нас, со званиями. Раз звания не отменили — значит, они имеют какое-то значение. Раз премии кому-то присуждают, если не всегда, то часто, справедливо, то это, наверно, тоже инструмент воздействия, помощи в решении сложных проблем. Это тоже одна из причин выдвижения. Много хороших и приличных людей — те же Сильвестров, Станкович, Савчук, Соловьяненко — получили Шевченковскую. В литературе и изобразительном искусстве, возможно, это было более заидеологизировано в свое время. Музыка, к счастью, более абстрактный жанр. Шостакович имел Сталинские премии, и это не значит, что он был придворным композитором. Сложный вопрос...

— А какую музыку вы слушаете на досуге?

— Досуга практически у меня нет. Семья, работа, профессия уйму времени отбирают. Только от случая к случаю где-то что-то можно послушать, отдаться, так сказать. А если вспоминать студенческие годы, когда времени было больше, то это Вертинский. Это то, чему я последние 20 лет не изменяю. Не могу сказать, что я знаток и любитель джаза. В рок-музыке мои симпатии остались на уровне середины 1970-х годов, когда мне было 15—16 лет — «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Юрай Хипп», «Куин», «Пинк Флойд», рок- опера «Иисус Христос — суперзвезда» — то есть весь джентльменский набор советского студента, оставшийся со мной на всю жизнь. А сейчас мне такие вещи неинтересны. Не потому, что я такой требовательный к себе, как-то так сложилось, и я от этого не страдаю.

— Еще благодаря чему удается забыть о работе?

— Книги. Хотя времени совершенно нет, особенно на серьезную литературу. Слава Богу, много читал в студенческие годы. Перечитывал недавно Андруховича, он там пишет о типичном молодежном наборе 1980-х — Булгаков, Платонов, Ахматова, Цветаева, Пастернак. Ну, кроме того, вся классическая русская литература. Именно в студенческие годы она приобрела совершенно другое дыхание. Одно дело — школа, когда тебя заставляют. А потом, имея свободный выбор, я для себя по-настоящему открыл Тургенева, Достоевского. Какое-то время увлекался Киндзабуро Оэ, Кобо Абе, Маркесом, Кортасаром — то есть все это было нормально и типично для нашего окружения. Сейчас вот я не зря упоминаю Андруховича — с огромным удовольствием открыл для себя его три романа; интересный автор София Майданская... Стараюсь как-то не отставать от жизни, хотя, конечно, это трудно. Я вообще к этому отношусь, как любитель, и совершенно не стесняюсь говорить о том, что чего-то не знаю. Даже в музыке, хотя здесь иногда бывает стыдно. Достаточно много уже и дирижировал и слушал, но все знать невозможно.

— Последний вопрос — настолько же типичный, настолько, по-моему, и важный — о семье.

— Семья как семья, жена, двое детей, мама-папа здоровы, слава Богу. Я-то сам родом из Полтавской области, село такое с красивым названием Покровська Багачка, стоит на речке Багачке, а Покрова — это наш храм. Там я учился, прожил 15 лет своей жизни. С большим удовольствием и трепетом навещаю мамочку, отца. Стараюсь приезжать каждое лето, детей туда увожу. Это действительно, без громких фраз, мой дом. Там я чувствую себя дома. Пусть на меня не обижаются ни моя жена, ни киевляне дорогие, но я крестьянский сын. Так оно и есть…