Народный мастер АНТОН ШТЕПА: «Говорят, нет вечных двигателей. А я не верю!»

Продолжаем знакомить читателей с лауреатами и стипендиатами премии им. В.Вернадского, основанной Фондом интеллектуального сотрудничества «Украина — ХХI век» (председатель — народный депутат Богдан Губский). Сегодня предоставляем слово патриарху украинской школы резьбы по дереву, заслуженному мастеру народного творчества из села Сварычивка Черниговской области Антону Игнатьевичу ШТЕПЕ, который удостоен пожизненной стипендии Фонда. В его монологе переплетена и философия почти столетнего мудреца (вообразить только — человек родился в 1903 году!), и чисто приземленные, обыденные, но из- за этого не менее поучительные истории, которыми до краев была наполнена жизнь. В его словах — горечь от утрат родных и близких, и утешение от неопалимости и неистребимости его творений. Самородок с целым букетом талантов (резчик, маляр, изобретатель, музыкант, часовщик), с феноменальной памятью, которая зафиксировала и бурные события начала столетия, и не менее сногсшибательные перипетии его конца, человек с большой жаждой к жизни, которая дарится судьбой только избранным, Антон Штепа и по сей день является носителем мощного пласта народного интеллекта, с которого черпать и черпать грядущим поколением. Итак, слово Антону Штепе:

— У меня есть книжка Тараса Шевченко. Я ее перечитал всю. Когда стал заниматься резьбой — кинулся туда: ну-ка, что по Шевченко? Вырезал и Катерину, и вдову, у которой староста с жандармом забирают последнюю корову. А самая первая моя вырезка по его произведению — «Ішов кобзар до Києва та й сів спочивати». Так художники мне сказали: ну, вы уже точно влепите, ей-Богу. А еще я сделал по мотивам, помните, «Ой не пьется пиво-мед, не пьется вода». Лежит человек, и уже почти не дышит, а двое волов возле него, один сердце слушает, а второй руку лижет. А художники и спрашивают: как это вы, дед, додумались, чтобы так сделать, а? А я: таж вы художники, должны понимать. А они: мы в городе жили. А-а-а, ясно, говорю, а я с детства возле волов и знаю: если ты хорошо к скоту, то и он к тебе так. Еще у меня есть работа «Танец монашек», там игумен танцует и две монашки, красивые женщины, игумен к ним руки так и протягивает, так и протягивает. Это мой юмор такой, а людям нравится. На мое 95-летие была выставка в Киевской Лавре. Так я плакал. Смотрел и думал: неужели это все мои работы? Сам себе не верил. А их — и не знаю сколько. Должно быть, около трехсот, а может, и больше.

Когда начал? Эх, давно это было. По-видимому, в пятьдесят пятом году. Я еще и рисовал. Красивые картины были. В моем селе Сварычивке до революции был выгон, а на выгоне четырнадцать ветряных мельниц стояло. Воды и воды с тех пор утекло. Кроме меня, небось, никто уже и не скажет, как оно было, как ветряки вертелись, как мука мололась, какая была у них мелодия. Спрашивают меня, какая такая мелодия? Ого, были мельницы большие, двухэтажные, а были и маленькие. Так в больших тот «конек», что рожь трусит под камень, стучит исподволь: тук… тук… тук… А в маленьких быстро: тук-тук-тук-тук. А потом доска на крыле оторвалась или отошла, так когда она вверх идет, то: р-р-р-р-р, а когда вниз, то: д-з-з-з-з. И так в каждом ветряке. А ветряков — четырнадцать Все это создавало такую мелодию, что казалось, мельницы поют. И вот после революции сыскался в нашем селе один дурак — Хведько — и уничтожил все мельницы. Поразбрасывал со своими товарищечками все, поломал и след спрятал: вспахал выгон и скоро лесом засадил. Так до сих пор где-то там в чащах крылья валяются, жернова лежат закопанные, не лес. Как-то ко мне пришли дети — внуки мои. Хотим, говорят, увидеть. Я им рассказал, как идти, вон туда, за дорогу, идите и увидите. А сам — нет. Не хочу смотреть на кладбище мельниц. Ибо и наша там мельница похоронена. Я в те времена уже понятливость имел, то к ветряку динаму пристроил, уже и электричество она давала, уже и свет у меня в мельнице был, аж приехали с района, и говорят: воруешь электричество? Какое электричество? Разве что ветер. Но ведь разве можно украсть ветер? А они: ну-ка, снимай крылья, ибо сами сымем и изрубим. Полез с сыном, сняли. Прибил возле хлева гвоздь, до сих пор те крылья висят. А вообще-то, пора уже вечный двигатель придумать. И я над ним сижу, хотя и читал, правда, в газете, что вечного сделать нельзя. А я не верю. Можно. Все можно. Главное, чтобы желание было и духу хватило. У меня картина есть «Будущее Украины», так там основное — мельницы, ветряки. Ветер — это же дармовая сила, нам только нужно научиться ее запрягать, и будет двигатель для всех. Думаете, как мне мельницы сломали, так сел и все? Нет, я надумал опять ветряк ставить. И крылья есть, и валы. Только вот у нашего лесника никак не допрошусь четырех дубков. Для памяти не терпится ветряк сделать. Для памяти я и самолет хотел сделать. Достал моторчик, прицепил пропеллер сзади и ездил по селам. Даже со своим знакомым мотоциклистом соревновался — сколько я могу выжать со своей пока что нелетающей конструкции. Так он засек — восемьдесят километров. Еще чуть- чуть — и можно было бы взлетать. Я уже и о крыльях договорился, и алюминия на обшивку достал, так нет же — воры посягнули на цветной металл, на алюминий, украли все, а потом жена моя заболела и вскоре умерла. То я решил, не нужно, по-видимому, мне делать самолет.

И стал я делать лиры. Взялся, ибо дед мой считался казаком, и я себя считаю украинцем, и я очень радовался, когда Украина обрела независимость. А особенно мне нравилось слушать лирника из соседнего села, который ходил по людям, играл и так на жизнь себе зарабатывал. Ходил он, ходил, и вдруг умер. А у него лира красивая была. И я разогнался в то село. Пришел, спрашиваю людей: где лира? Эге, говорят, надо было раньше приходить — сгорела лира. На поминках где не возьмись какие-то дураки — ха, так это у старца музыка такая была? Да в печь ту лиру, а как раз, говорю, поминки были, печь хорошо топилась. Вот так пропала лира. Я тогда и надумался сделать лиру, ибо уже начинал по дереву вырезать. Но ведь нет образца. Однажды в музее ее увидел. Говорю: дайте посмотреть. Дали. Начал играть, а она не играет. Вот я, говорю, сделаю. Приехал домой, нашел дерево, вырезал. И заиграть опять хочется. Давай играть — нет, не умею. А потом давай, давай, давай... За неделю научился. Теперь любую песню могу. Я вообще музыку люблю. У меня четыре скрипки было, виолончель (бас), гитара, то есть, мандолина. Все сам сделал. Еще пацаном был — за что только не возьмусь — все на свете делал. Но мою музыку украли. Все вынесли, один барабан оставили. Здоровый такой, как военный. Сын, брат мой — мы в клубе играли, в Киеве играли, в Чернигове играли, в Батурине играли. Из Киева приехала экспедиция и сделала со мной кинофильм. А мне все равно музыки жалко.

Они ж как меня обворовали? Зашли в хату, начали говорить, что из какой- то школы, что хотят привезти учеников, чтобы те посмотрели, как я мастерю, вырезаю. Засекли, что никого, кроме меня нет, набросили котомку на голову и давай душить. Мне хоть уже и девяносто четыре года было, а еще крепенький. Упираюсь, говорю: хлопцы-хлопцы, вы молодые, а мне девяносто четыре, что же вы делаете? Так они отпустили. Но я уже как будто под наркозом был. Так они все забрали: и скрипки, и виолончель, и двое настенных, парижской работы, часов, и пятнадцать карманных, что их мне люди поприносили ремонтировать. Я, конечно, людям чем мог — отдал. Некоторые женщины говорили: вы ложки вырезаете, сделайте несколько ложек да и грець с ними, с теми часами. Поотдавал я людям. А сам как запился — то уже и с жизнью хотел покончить. Не желаю жить, и точка. Я делаю, творю, а нашлись какие-то парни, да и обворовали. Но приехала моя дочь и давай отговаривать. Неделю у меня прожила, потом внучка приехала. Люди порядочные стали ко мне ходить: что же вы себе, Антон Гнатович, надумали, жить и жить нужно, а вы? Так я и оставил свои дурные мысли. Хотя милиция тех злодюг, кажется, так и не нашла. Но Бог им судья. Так вот, когда в Лавре я увидел, сколько моих работ, и как люди к ним относятся, то и с души у меня отлегло.

А на вручении стипендий в Киевской филармонии, ну тех, что Фонд «Украина — ХХI век» придумал, я так и сказал: «Я еще стану казаком!». Думаете, зря сказал? Эге, нет. Я за Украину душой. За вдову Шевченкову, которую я в дереве вырезал, которую жандарм порол нагайкой, за ветряки наши разрушенные, за крылья наши обрубленные, за музыку нашe украденную. А хотите я вам заиграю? Хотя скрипку и украли, и баса украли, а лира осталась. Вот только послушайте…

Антон Гнатович начинает играть Шевченко «Реве та стогне…». Глядя на него, поневоле думаешь: очевидно, недаром Бог дает таким людям многая лета. Патриархи наподобие Штепы, по- видимому, являются носителями того зерна истины, которое должно добыть и понять для себя каждое поколение. И они живут долго, живут столько, сколько необходимо, чтобы мы в конце-концов постигли их назначение на этой Земле, пришли к ним и с благодарностью приняли их знание и опыт.

...А дед все играет: «...сердитий вітер завива, додолу верби гне високі, горами хвилі підійма...». Несмотря на все злые ветры, несмотря на всех воров и недоброжелателей Антон Штепа взлетел. Взлетел, прославившись на всю Украину. Недавно ему была присвоена именная пожизненная стипендия имени академика Владимира Вернадского. И совсем неслучайное соседство этих двух людей — выдающегося академика, одного из основателей новейшей отечественной науки и мастера-самоучки, золотого самородка, основателя, носителя и охранника извечной народной ментальности. Очевидно, именно на соприкосновении этих двух стихий — ученой и естественной — и вспыхивает та искра, которая дает движение «вечному двигателю» нашего народа, его поступательному развитию на экономическом и духовном пути.