Прочь, ностальгия!

В детстве я часто слышал от своих земляков: «Лучше Северный Кавказ, чем Южный Урал». Никаких смысловых аспектов, кроме чисто климатического, в этой поговорке, естественно, не было. Ибо чеченские события не могли в ту пору привидеться даже в кошмарном бреду спившегося от безысходности антикоммуниста.

Красивая и строгая природа тех мест предпослала холодному лету пятьдесят третьего еще более холодную весеннюю прелюдию. И все же я, ошалевший от своей затеи семиклассник, как-то в трескучий мартовский мороз сменил валенки на туфли и пораньше смылся в школу — пока родители не заметили. До начала уроков коротая время на людном перекрестке, я читал красочную уличную стенгазету «БОКС» — боевой орган комсомольской сатиры.

Огромный щит был разделен на три отсека: местная тематика, общесоюзная и международная. В первом отсеке был нарисован исполинских размеров петух в матросской тельняшке, бьющий крыльями по маленькой, испуганно сжавшейся женской фигурке. Под карикатурой сперва в жанре прозы сообщалось, что бывший моряк Хабибулин Альтаф систематически избивает свою жену. Затем следовали стихи, заканчивающиеся словами:

Мы петуха того бы так побить хотели,

Чтоб от него лишь перья полетели!

Знал я этого Альтафа Хабибулина как облупленного — он был из нашего поселка, «шанхайский». Как и жену его Альфию — на редкость стервозную бабу. Бить ее он, конечно, никогда не бил — такое ни одному мужику не было бы по кишке! Но вот развестись и уйти от нее порывался постоянно. Я сам однажды, проходя мимо их дома, слышал, как она кричала звонко, чисто, без малейшего акцента: «Попробуй еще заикнись о разводе — я тебя за решетку упрячу! От меня так гладко не ускользнешь!» В милицию на него она не жаловалась, приберегая этот козырь на крайний случай. И довольствовалась пока малой пакостью, натравливая на молодого мужа комитет комсомола.

Во втором отсеке были нарисованы три аспидно-черные гадюки, которые, подняв головы от чаши Асклепия, нацелили ядовитые жала на красные контуры огромной страны с надписью «СССР». На голове каждой гадюки красовалась маленькая докторская шапочка, а текстовка под рисунком оповещала, что доблестным ведомством товарища Берии разоблачен заговор врачей — врагов народа. Что эти врачи-убийцы планировали отравить товарища Сталина и других руководителей Советского государства.

В третьем отсеке был изображен козлобородый дядя Сэм, играющий на аккордеоне. На растянутых мехах аккордеона острой клинописью было начертано «АккордеООН». Надпись под рисунком сообщала, что Организация Объединенных Наций — это всего лишь послушный инструмент в руках американских империалистов.

Мне было на руку, что гадюки в докторских колпачках еще продолжают шипеть на географические контуры Страны Советов. О врачах-душегубах нашему классу еще не сообщали, а это давало мне шанс увидеть сегодня старшую пионервожатую, ради которой я и переобулся в легкие туфельки. Эта семнадцатилетняя девушка пользовалась в школе каким-то таинственным правом по своему произволу прерывать или отменять любой урок для своих якобы экстренных политсообщений. Только теперь, когда мой тогдашний пиетет по отношению к ней погребен под хладным пеплом сожженных за долгую жизнь мостов, я сознаю: она была, несомненно, осведомительницей КГБ, чем и объясняется ее негласное право на подобную бесцеремонность. Даже суровая, как Брут, мужиковатая учительница истории с суетливой поспешностью освобождала ей место за учительским столом и, отойдя к окну, почтительно и подобострастно кивала головой в такт каждой фразе. Богатством лексикона старшая пионервожатая нас не баловала: «Наша партия стала такой великой и могучей, что будет теперь называться не ВКП(б), а КПСС»; «Наша армия стала такой великой и могучей, что будет теперь называться не Красная Армия, а Советская Армия».

Я с радостной готовностью прощал ей все: и словарный диапазон Эллочки Щукиной, и занудливую монотонность ее политсообщений. Прощал за красивые утонченные черты ее немного вытянутого вперед лица. За ощущение весенней свежести, исходящее от ее жизнерадостных конопушек. За родинку на правом виске в форме упавшего набок крохотного сердечка. За изысканно-кокетливый изгиб стройных ножек, красоту которых она и сама, конечно же, сознавала. Потому что даже при сорокаградусных морозах являлась в класс не только в белой блузке с красным галстуком, но и в тончайших капроновых чулках и в смелом прообразе современной мини-юбки.

Последнее обстоятельство, наверное, и спровоцировало меня на то злодейство, которое я учинил в тот памятный день, воспользовавшись тем, что сижу за первой партой. Осторожно вытянув вперед правую ногу, я приладил ее с таким расчетом, чтобы туфля с карманным зеркальцем поверх шнуровки оказалась как раз между чулками-паутинками нехитро ораторствующей пионервожатой. Потом прикрылся поднятой крышкой парты и с трепетным ожиданием заглянул в зеркальце. Ничего сколько-нибудь интересного вначале не увидел. Но серьезно и сосредоточенно, как ученый у микроскопа, клонился я над зеркальцем, ища нужный угол отражения. И — о, чудо! То, что я увидел, было так ошеломляюще прекрасно, что, будучи на грани сладостного беспамятства, я ни слова не расслышал из сообщения пионервожатой. И лишь потом, ошалело всплыв из пучины блаженства, с трудом уяснил себе, что она объявила о смерти товарища Сталина — не больше и не меньше!

Излишне, конечно, говорить, что в тот день я влюбился в юную сексотку с беззаветной пылкостью подростка, пребывающего на ближних подступах к половой зрелости. «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь». И не моя вина, что первая в жизни любовь, отрикошетив от карманного зеркальца, настигла меня в самый неподходящий момент — в день всенародного горя. Угораздило же товарища Сталина умереть именно в этот день! Почти сорок лет я об этом никому не рассказывал, не без оснований опасаясь, что припишут если не антисоветчину, то аморальщину. Да и совесть не картошка, не выбросишь в окошко: ведь мое угнетенное состояние в те мартовские дни было неискренне. Потому что скорбел я вовсе не из-за того, что отец народов своей смертью осиротил страну, а из-за трехдневного траура и отмены занятий в школе — так мучительно было не видеть любимую столь долгий срок!

Никаких порочных наклонностей, вроде постыдной привычки поминутно поминать мудрый коллективный разум партии, старшая пионервожатая во мне не породила. Напротив — она сама того не ведая, раз и навсегда избавила меня от политического догматизма. Именно благодаря ей в моей душе развились вирусы той неискренности, с которой я скорбел потом по поводу смерти того или иного престарелого генсека. После этот политический нигилизм довел до того, что даже на старости лет я никогда не тосковал о дешевой водке и колбасе за два десять, о ежедневном обсуждении футбольных матчей в трамваях и троллейбусах, о газетных рубриках «Гримасы капитализма» и «Так поступает советский человек». Более того — на последних выборах президента Украины проголосовал за Леонида Кучму, рассудив: «И развитой социализм, конечно, не мед, и кланово-олигархический капитализм не рахат-лукум, но главное — общая поступательная тенденция, движение вперед!»

Да, рассудительности на все это хватило. Но сердце, неподвластное рассудку, упрямо тянулось к прошлому, как к чему-то бесконечно родному и близкому. Тянулось с необоримой сладостной болью — как на чей-то далекий нежный зов, как на чарующую песню из острова сирен. И все бытовые реалии прошлого, преломляясь через магический кристалл щемящей ностальгической грусти, обретали какую-то особую контрастирующую со всем сегодняшним, притягательность. И в противовес откровенно и грубо совращающей, назойливо лезущей в глаза красоте «путан», «интердевочек», «ночных бабочек» всплывала в памяти строгая гигиеническая красота тех комсомолок что когда- то бередили юношеское сердце вопреки скучным и правильным речам, исходившим из лилейных уст.

Гей, гей, моя юность!.. Куда, за какие туманные дали ты скрылась? И почему так слабо брезжишь у дальней кромки памяти ты — моя первая любовь, родившаяся из шалопайской выходки мальчишки? Потому, наверное, что мы, старики, тоскуем не о реальном объекте наших отроческих воздыханий, обветшавшем наравне с нами, а тоскуем о самой юности, о своей тогдашней способности на прекрасную ослепленность. И не мы, не наше поколение, являемся первооткрывателями этого чувства. Ведь и в девятнадцатом веке рождались строки, напоенные той же самой тоской:

Глядя на пожелтевшую карточку,

Орошу запоздалой слезой

Гимназисточку в беленьком фартучке,

Гимназисточку с русой косой.

Вот и в моей, тоскующей о невозвратном, душе рождалась иллюзия. Иллюзия, что обрывочные фрагменты моей, сугубо личной жизни, сияющей в ауре светлой, безгреховной ностальгической грусти, могут щемящей болью отозваться и в молодых, не обремененных воспоминаниями, душах. В благостной тишине старческого умиротворения хотелось найти тихие, лампадные, вечерние слова даже для самых суровых, порой жестоких реалий прошлого. И неспешный караван воспоминаний тянул и тянул в один ряд случайные, но очень живые эпизоды. Например, как мы с пацанами ловили проволочной петлей сусликов и меняли этот деликатес по бартеру на деревянные свистульки и игрушки, вырезанные пленными немецкими солдатами. Как за нашим огородом, на торфяном болоте, умер от голода узбек из трудармии. Как мы, мальчишки-фэзэушники, покупали в складчину одно мороженое на троих. Как, будучи уже взрослыми парнями, ходили драться стенка на стенку — «Шанхай» против «Заимки». Как на первую получку я купил себе сапоги- хромачи, а на вторую — «москвичку» с острым воротником и кепку-восьмиклинку. Как комсомольцы-дружинники забирали в милицию парня, обнявшего свою девушку за плечо в общественном месте. Как везли нас в армию в вагонах-телятниках с дощатыми нарами. Как на выпускном вечере в школе рабочей молодежи директор бдил, чтобы не танцевали запрещенные быстрые танцы. Как мы, студенты-шестидесятники, устраивали не санкционированные деканатом и парткомом комсомольские собрания. Как я брал интервью у молодого поэта-песенника Булата Окуджавы на верблюжьих скачках в столице Калмыкии. Как во время одного из застолий хлебосольного застойного периода я сидел рядом с Долуханяном и Соловьевым-Седым и они, опьянев, называли друг друга «Долухуян» и «Соловьев с елдой». И т. д., и т. д...

Такие воспоминания интересны лишь самому вспоминающему. Но все в совокупности они и образуют ту ноосферу постсоветской ностальгии, которая может, совсем по Ильичу, овладев массами, стать реальной силой и даже привести порой к коммунистическому реваншу. Блажен, кому суждено дожить с этой ностальгией, донашивая ее, как бабушка-пенсионерка свой девичий ридикюль. Но новая жизнь напориста и нахраписта настолько, что порой может лишить нас, стариков, и этого достояния. Не обошла сия чаша и меня.

Прогуливаясь как-то по вечерней осенней Ялте, я остановился у микроавтобуса уличного телевидения. Сморщенная, как сухофрукт, старушка, бойкая и разбитная на вид, вещала почерневшим провалом рта, что Украина непременно должна присоединиться к союзу России и Белоруссии и что президентом объединенного союзного государства должен стать Лукашенко. Собираясь уже отойти, я бросил беглый взгляд на изображение на видеоэкране. В это время старушка повернула голову, и лицо ее высветилось на экране в профиль. Ох, не надо было, бабулька, делать тебе этот роковой поворот! Не надо было, не надо, не надо! Безжалостная телекамера крупным планом высветила родинку на ее правом виске. В форме упавшего набок сердечка!!!

Стремительно драпанув в темноту вечерней улицы, я со смятенными чувствами, обреченно сознавал: все, конец моей ностальгии! Отныне и до конца дней моих коричневое, сплетенное из глубоких морщин, как из грубых манильских канатов, лицо ораторствующей старушки будет заслонять бесконечно милое, чуть вытянутое вперед девичье личико с весенними конопушками. А заодно и юные лица гигиенических красоток-комсомолок, которые тоже, конечно, сейчас такие же бабушки. Милые тени прошлого! Всегда оставайтесь для нас лишь тенями, никогда не обретайте реальную плоть и кровь! Не рождайте новые страшные легенды о женщинах-инкубах!

Чуть поуспокоившись, я сказал себе: полно-те! Конечно же, это не она, не бывшая пионервожатая — мыслимое ли дело! Одна, что ли, на белом свете родинка в форме крохотного сердечка? Померещилось немного, чего не бывает!

Но теперь это, в общем-то, и не имело значения. В любом случае, я уже не рассудком, а чувствами в одночасье постиг, что дорогие моему сердцу реалии «тоталитарного минулого» — это лавка древностей. А если даже то была она, экс-пионервожатая, — то так ей и надо». Коль неподкупный бог Хронос безжалостен даже к кинозвездам, с какой стати он должен быть милосерднее к какой-то стукачке?

«Стоп! — остановил я тут себя. — Ты, старый нечестивец, кажется, начинаешь Юрничать? А утрата романтических идеалов юности — вещь нешуточная, тут плакать впору!» Взявшись искать в своем сердце подобающую случаю скорбь или хотя бы светлую элегическую грусть, я вместо них обнаружил лишь необоримую тягу ко всяким рассуждениям. Вроде того, что активная жизненная позиция в нашем возрасте не обязательно значит махать стариковской клюкой, как буденовской шашкой, и с кем-то воевать. Сознательно отказаться от упрямого старческого фрондерства, не вливать вино новое в мехи старые, не ложиться камнем на пути идущей вперед жизни — тоже достойное дело. А геройствовать в борьбе с новым — это наверняка стать одним из тех живых реликтов, о которых говорится в романе Стругацких с выразительным названием «Отягощенные злом»: «Им бы правнуков своих мирно тетешкать да хранить тепло домашнего очага. Так нет же — вперед, развернув выцветшие знамена!»

Тихо порадовавшись мысли, что из меня вроде бы получился путевый старик, я с легким сердцем согласился со справедливостью классического утверждения: «Человечество должно смеясь расставаться со своим прошлым!»

Ялта

P.S. В случае публикации материала прошу снабдить фотографию следующей текстовкой: «Из-за отсутствия у автора-пенсионера денег на фотографирование, помещаем его портрет тридцатилетней давности».