Легкая несносность бытия

Когда на стене Сорбонны в мае 1968 года появилась надпись «Сюрреализм жив!» — современникам она показалась подобием умирающего Калигулы (пронзенный мечами, тот вопил: «Я живой, живо!»). Тем более, что сами сюрреалисты объявили: движение их исчерпано. Направление, когда- то блестящее и радужное, стремительно линяло, становясь достоянием музеев и салонных гостиных.

Сегодня очевидно, что пессимизм был все-таки здесь неуместным: сюрреализм действительно «жив», только на поприщах стран «третьего мира», где потребность в разрушении творческой формы — не самая первая. Но и не самая последняя из «государственных проблем», как и пример того единственного, еще не разрушенного вдребезги. Как ни странно, процесс «переоценки ценностей» может длиться дольше, нежели экономические реформы (сами иностранцы заносят в анналы движения 20-30-х лет наших соотечественников Мориса Баскина и Леопольда Левицкого). И в Украине это более чем очевидно.

«Что-то произошло» в 1996 году — последний кризис надежд? И это аукнулось в живописном языке полтавчанина Вячеслава Пелеханя, который до того старательно подражал Сальвадору Дали, а еще раньше — писал абстракцию. Азбука образов сужается до уровня необходимого творческого употребления, а колорит, сбрасывая наносную пестрость, ссыхается в мертвенно-пустынном желтяке, и это нашему художнику к лицу. Провинция (сам вчерашний провинциал, произношу это слово безо всякого пренебрежения) — чувствительная регистратура подземных и наземных колебаний, и в каждом из провинциальных городов Украины, не говоря уже о Киеве, обязательно найдется хотя бы один ожесточенный сюрреалист, а то и два. (Дело здесь не в термине: Гейдеку из Дрогобича вольно называть свою методу «визиализмом»). Но не в каждом сыщется такой Пелехань с его спокойной готовностью им же изобретенного «театра извращений» (признаем — достаточно однообразных).

С легкой руки писателя, «перверзии» стали «словцом десятилетия». Очевидно, даже самое роскошное их проявление мало кого способно шокировать в Украине. Один из героев Пелеханя («Сон старого графа»), удобно устроясь в старческом кресле, безжизненно «дрочит», словно Мелоун в Семюэла Бэккета или персонаж Кортасара в «Книге Мануеля». Мастурбация индивида — в унисон мастурбации государства, порождающего чудовищ. У Пелеханя их родовой приметой является лысина и апатия; здесь не уместно в 1001-й раз прибегать к чернобыльским ассоциациям (говорено-переговорено, а воз и нынче там), но вовсе обойтись без них, по-видимому, тоже невозможно. Ведь большинство намеков и реминисценций — откровенно прозрачные. (Например, картина «Не дайте ей умереть!» — осуждение практики абортов; в «Площади» — отзвук наркоэпидемии). Ушастые лягушки, а особенно — раки на подносе — тоже знакомые нам, ну такие знакомые — «братья наши меньшие», как и измученные собаки, которых художник нередко сажает на пуповину, словно на цепь.

Признак хорошего художника — значимость кулис, иногда более захватывающих, чем то, что сознательно помещается в центре внимания; смысловая напряженность маргинес — подтверждается и на примере Пелеханя. Мораль его баек доступна младенцу, а обрамление сердцевины — пречудесное. Минотавр, юнец в шлеме конквистадора; стадо слонов, дударик; цветы репейника и ехидный Буратин — все это существует, как будто отслаиваясь от «основного изображения». Судорога «последней синтезы» — нервное сплетение двух языков, у большинства народов воспринимаемое как поцелуй. А здесь: агрессия глотания, жажда конца одиночества, и т.п. (впервые этот сюжетный мотив появился шесть лет назад, в «Ошибке короля ацтеков»). У запоздалых яблок свой неподдельный вкус, у «неуместного», как french kiss, сюрреализма Пелеханя — своя «органистика». Так, между прочимым, называется выставка.