Они все хотят сделать из меня человека
Может быть, это будет слишком личное... Но последний месяц за мной все время ходит бабушка Александра из одного из киевских домов престарелых. Она звонит мне, она сироткой с кошелкой поджидает меня под телецентром по паре часов, пока я не явлюсь, она передает мне пачки писем через дежурных милиционеров, которые краснея, извиняются: «Простите, если я что-то не так сделал, но она так жаловалась, и я взял для вас это письмо...»
Я последний месяц читаю ее воззвания, бабушки Александры Никитовны, и все, что я могу понять из ее проклятий власти, министрам и прочим мелким мировым деятелям, в выражениях «Позор! За что мне! Изверги! Компартийные ироды», это то, что она уже 7 лет просит один стакан бульона и яйцо, и маленький кусочек говядины в день. (Я ничего не понимаю!). Вместо обеда, ужина и завтрака, которые ей ежедневно ставят на пол перед дверью ее комнаты в доме престарелых. Потому что она отказывается от них, а положено есть.
Я ничего не понимаю! Я прошу ее снять с шеи самодельную ее гирлянду из документов о заслугах перед Родиной, с которой она ходит по метро и просит копеечку — купить себе на обед то, что она может есть с ее куском оставшегося после операции желудка. Я умоляю ее прекратить митинговать и плакать. Под телекомплексом, в конце концов, останавливаются люди и смотрят. Но, она плачет. И просит: «Олечка, вот прочти еще это письмо. Там я все написала». Там опять про бульон на 34 страницах. Она, наверное, сошла с ума давно. Останешься тут нормальным — семь лет просить стакан бульона и яйцо и кусочек говядины. И чтобы из пенсии у нее за съеденное и высчитывали, а не ставили под дверь «положенный обед согласно калькуляции».
Я сейчас даже не буду стараться искать закон — положено это или нет. Если состарюсь и вдруг буду одинока, и пойду в объятия государства, и оно будет решать «в ответ на мое обращение в министерство такое-то», дать мне подушку под ревматический бок или — согласно калькуляции только... Я, наверное, буду похожа на сумасшедшую, как все старики нашего государства.
Одна моя знакомая позвонила только что из ночного иностранного ресторана на берегах нашего Днепра. Она там подрабатывает — в ожидании зарплаты по основному месту работы. Она спросила, что бы я делала с откупоренной бутылкой коньяка, 300 г за 6 тыс. грн. которого только что откушал один очень высокопоставленный наш чиновник. Куда остальное? Выдохнется же. Глупая какая-то знакомая — чего ему выдыхаться? И глупый мой прием. Банальный. Правда же?
Один мой постоянный зритель по имени Роман, автор увесистых ко мне посланий, которые он пишет обычно несколько дней, написал очередное письмо, после которого мне стало страшновато дальше идти. Он и слышит, и обдумывает каждое мое слово в эфире, и даже точно отмечает время, когда оно прозвучало. Вначале это настораживало. Так всегда делают сумасшедшие, которые подстерегают меня под телекомплексом и просят задержаться на минутку, потому что «надо кое-что переделать в мироздании».
Но потом я поняла: Роман — мой неожиданный и суровый друг. Он верит мне много лет так сильно, что не пощадит, если вдруг окажется, что говорила-то я все лишь потому, что это моя такая работа, за которую платят деньги. Попалась, птичка?
Я очень жду его писем. Хоть ни разу не отвечала. Он точно знает, что я думала, делая эту программу. И когда мне нужно помочь, когда мой голос дрогнул — об этом знает только он — и сразу пишет: держитесь, ну что же вы. Редко встретишь такого сильного и преданного мужчину в реальной жизни.
Но лишь недавно случайно обронил, что очень молод. Что не очень здоров. Что безработный. И что недавно заметил: сейчас мне, наконец, уже не нужна его помощь. Мои слова в эфире жестки. И он впервые не может восхищаться этими словами. Потому что это будет цинично — говорить: как здорово вам удалось сказать, что эти шахтеры, что эти дети, что эти больные крестьяне несчастны. Он сказал: об этом напишут критики, наверное. А я почувствовал: вам больше не нужна моя поддержка. Теперь я могу вам помочь, лишь предложив тему. И он предложил тему. Хорошую. Мы будем ее снимать обязательно. Так, чтобы Роман не смог написать: «Как красиво вы это сказали, все-таки...»
Я сейчас вдруг поняла: этот парень все эти годы посылал мне письма, меня воспитывая. Это зритель лепил из меня человека. И теперь хочет проверить: получилось или нет.
Он отпускает одну: ну-ка, мадам, вы так красиво меч держали. Ну-с, вы сказали: вы что-то им можете делать?..
...Одна моя родная, почти столетняя бабушка — ее зовут Оля — уже три дня не хочет открывать усталые глаза. Еще недавно она поддавалась на мои глупые уговоры жить! Ведь надо же знать, что будет дальше. Она видела все революции, войны, расстрелы, голод, счастье и победу и поддавалась на эти мои глупые уговоры! И что будет дальше? В последний мой приезд она легла и, кажется, не узнавая, сказала: он очень любил меня. И вспомнила какого-то еще царского времени студента Василия Петровича, раздавленного каретой возле университета в Киеве. А потом сказала: я всегда знала, какая у них будет судьба! И стала говорить о каждом пацане из приюта, в котором работала во время войны. Бабушка вспоминала главное за свою столетнюю жизнь: любовь и смысл работы. Я решительно вытерла слезы, потому что вспомнила вдруг: бабушка за всю жизнь никогда при мне не плакала. Она ясно сказала мне: не живи никогда слишком долго, когда уже никому не можешь помочь. И перечеркнула все мои привычные мысли.
Мама сказала мне по телефону: запомни ее такой и не приезжай. Поезжай дальше в свою командировку. И не плачь.
Мы сейчас в командировке. И обещая написать в газету о своих впечатлениях из поездки в поездку, я должна сообщить конкретные факты и что сделано. А получаются, вижу, очень какие-то личные мысли. Потому что везде в провинции, где останавливается наша машина, возле нее появляется бабушка с пачкой документов в сетке, за ней — дедушка с орденами, а за ним — тетка с детьми. Почему вы думаете, что мы можем вам помочь с квартирой, с работой, с пенсией? Я растеряна. Бабушка, пожевав гармошкой старческого рта, выговорила вдруг: «А у вас имидж такой». Она не знает про имидж. Она хотела сказать «долг» — чтобы это было мне понятно, на современном языке.
Мои впечатления, таким образом, таковы: они все хотят сделать из меня человека. Уже который день не открывает глаза моя бабушка Оля, отказываясь ждать будущего без любви и смысла работы, звонит из богадельни бабушка Александра Никитовна со своей мечтой о стакане бульона, в сумке — письмо от моего друга Романа. На шахте, о которой мы снимали программу, которая многим понравилась, шахтеры вскрывают себе вены, проданный во Львове мальчик по-прежнему живет у журналистов, продавшая его мамаша все еще не лишена на него прав, а Юрчика по-прежнему пытаются выманить в приют, зараженный ВИЧ комбайнер Юра все еще не может собрать справки, чтобы доказать, зачем ему такие деньги за причиненный ему ущерб...
Вот отчет о проделанной работе — пока ничего... И вы думаете, мы можем помочь? Поезжай снова и не плачь — сказано же тебе.
