Леонид ВЫШЕСЛАВСКИЙ: «Я последний писатель в писательском доме...»

На верхнем этаже, в «башне» — квартира Леонида Николаевича Вышеславского. Ровесник Первой мировой войны, он взрослел в двадцатых, учился поэзии в тридцатых, воевал в сороковых, был знаменит в пятидесятых-шестидесятых. Он — живая история украинской литературы. Из более чем пятидесяти его книг, пожалуй, наибольший успех выпал «Звездным сонетам» (1962 г.) — сборнику стихов, в котором Вышеславскому удалось передать потрясение человека, впервые столкнувшегося с Космосом.

Прозрачная, филигранная форма стихов, глубинная философия, человеческая гармония и отсутствие всяческой суеты привлекают к поэзии Вышеславского и сейчас. В свои 84 года он — олимпиец, небожитель. Немного эпикуреец: любит хорошее вино под приятный разговор. Необычайно галантен с дамами, младшими на полвека и более. Доброжелателен и отзывчив к юным поэтам, до сих пор осаждающим Мастера своими мимолетными творениями.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЗЕМНОГО ШАРА

— Вы знаете, я ведь застал ренессанс украинской культуры

20-х годов, — говорит Леонид Николаевич. — Это была очень сильная интеллигенция, которую потом уничтожили: Мыкола Зеров, Мыкола Хвылевый, Досвитный, Эпик, Григорий Петников (соратник Маяковского и Хлебникова). Когда Хлебникова в 22 году короновали званием Председателя Земного шара, Петников получил звание вице-председателя. Таким образом, после смерти Хлебникова Григорий получил его титул.

После войны в Крыму вышла книжка Петникова, а я написал о ней статью в «Литературную газету». Она называлась: «Внимание! Говорит Председатель Земного шара!» Через некоторое время из Старого Крыма пришло письмо: «Дорогой Леня! Спасибо вам, что вы вспомнили о нашей давней игре. Я уже начал забывать, что я Председатель Земного шара. Видно, недолго мне носить этот титул. Завещаю его вам, мой друг». Я помчался в Старый Крым, к больному уже Петникову. Он подарил мне замечательный корень какого-то горного растения, похожий на императорский жезл. На корне была выжжена надпись о принадлежности его Председателю Земного шара. Потом я подарил этот корень одному музею поэзии.

Это было в 1963 году. С тех пор я, в продолжение нашей юношеской игры, ношу это высокое поэтическое звание. Мне даже сделали удостоверение!

— Леонид Николаевич, стало традицией называть вновь открытые малые планеты именами популярных людей. Ваше имя появилось на космических картах одним из первых.

— Однажды я получил письмо из Крымской астрофизической лаборатории: «К нам попала ваша книга «Звездные сонеты» с предисловием Юрия Гагарина. Мы открыли две малые планеты, одну назвали Гагарин, другую — Вышеславия». Мелочь, конечно, но приятно, что планета с твоим именем вращается в космосе. Это наводит на мысли о вечности.

— Леонид Николаевич, расскажите, пожалуйста, историю о том, как вы из-за поэзии попали в милицию.

— Восемнадцатилетним юношей, в самом начале 30-х годов я приехал в Москву, познакомился с уже знаменитым молодым Павлом Васильевым. Летними вечерами мы часто сидели в ресторане «Прага», на крыше, уставленной столиками. Павел — яркий, бурный сибиряк, которого по дару сравнивали с Есениным, рассказывает о литературных событиях в Москве. И тут в ресторане появляется другой известный поэт, Сергей Васильев. А Павел и Сергей давно «на ножах».

У Павла раздуваются ноздри. Он подзывает официанта и заказывает яичницу на десять желтков. Затем незаметно подходит сзади к Сергею, и со словами: «Не позорь фамилию Васильевых!» опрокидывает содержимое сковородки тому на голову. Скандал, драка, посуда вдребезги. Появляется милиция и забирает Павла, Сергея и меня — как свидетеля и соучастника.

Нас втиснули в темную камеру. А там уже сидел Ярослав Смеляков, надебоширивший в другом месте. Надо сказать, что песни молодого Смелякова, например, о Любке Фейгельман, тогда, в 30-х годах, распевала вся Москва. И что же делали три поэта, запертые в камеру в милицейском участке? Конечно, всю ночь читали стихи. Сергей и Павел забыли о своих распрях. Никто из них уже не позорил фамилию Васильевых. А Смеляков еще и пел свои знаменитые песни. Я, восемнадцатилетний, был потрясен этим шквалом поэзии.

Павел читал стихи, посвященные своей музе, Наталье Кончаловской — той самой, которая потом вышла замуж за Сергея Михалкова, и стала матерью двух кинорежиссеров:

И еще прошеньем прибалую —
Сшей ты, ради Бога, продувную
Кофту с рукавом по локоток,
Чтобы твое яростное тело
С ядрами грудей позолотело,
Чтобы наглядеться я не мог...

А на рассвете двери камеры распахнулись. На пороге стояла та самая Любка Фейгельман, воспетая Смеляковым. Она, узнав, что Ярослав попал в милицию, пользуясь своими связями, вызволила его, а заодно и нас.

— Павла Васильева потом расстреляли.

— Вы знаете, почему его арестовали? После отзыва Горького о нем. Он пригласил его к себе в особняк, там появилась жена сына Горького, красавица, в темном, глухом, под горло, платье. Павел подошел к ней, спросил: «Почему платье застегнуто? Где декольте?» — и разорвал его до самого пояса. При всех. После этого Горький написал в «Правде», что Павел Васильев хулиганит больше, чем в свое время Есенин, что мы не можем этого терпеть, и мы должны помнить, что от хулиганства до фашизма один шаг. Кто-то из этой заметки сделал свои выводы, и Павла взяли.

— А перед этим уже не Горький, а сам Павел Васильев возмущался другим прекрасным поэтом, Николаем Клюевым, из-за его стихов и якобы нетрадиционного сексуального поведения. Это стало известно НКВД, и Клюева сгноили в лагерях.

— Да? Не знал. Во все времена настоящие поэты часто шокировали своим поведением, выбивались из рамок, страдали сами и подставляли других. Думаю, что ни Горький, ни Васильев не жаждали чьей-то крови. А их искренность и импульсивность использовалась органами.

ПАНИ ИРЭНА

— Один из любимых мною ваших устных рассказов — о пани Ирэне...

— Когда я был на фронте, меня однажды посадили под арест из-за женщины. Мы в это время освободили один польский город, но некоторые поляки стреляли в наших. Одного из них наши солдаты поймали и повесили, а рядом повесили двух власовцев. Меня назначили дежурить всю ночь у виселицы и предупредили, что если поляка украдут, меня расстреляют. А ночь холодная, осенняя, ветер, трупы раскачиваются, скрипят. Я по своему легкомыслию был легко одет, замерз, как собака, зуб на зуб не попадал.

А площадь эта соприкасалась с кладбищем. На кладбище в каком-то склепе горел огонек. Меня потянуло к теплу, я пошел к склепу, заглянул в щелочку и вижу: распятие, горит лампадка, гроб, а у гроба спиной ко мне — фигура в черном. Дверь скрипнула, фигура оглянулась — и я замер: красавица-полячка! Я забыл обо всем на свете, захожу туда, а там тепло... Она говорит: «Пошел вон отсюда!» А я: «Пани! очень холодно!»

Так я остался, и она мне поведала, что она — вдова того, кто лежит в гробу, он вчера умер, и по местному обычаю она обязана провести в молитвах ночь у его гроба. Она плакала, я стал ее утешать. Слово за слово, через некоторое время мы стали целоваться. Это были самые прекрасные поцелуи в моей жизни — среди войны, в польском склепе, у гроба, с незнакомой полькой! Потом мой взгляд упал на витражное окошко — а там уже светло. Я вырвался из ее объятий, бегу на площадь — власовцы висят, а поляка нет. Я сам не свой возвращаюсь к ней, объясняю, что важно, чтобы висели три трупа. «Тебя убьют?» — «Убьют.» — «Когда?» — «Сегодня». И она, плача, предложила мне своего мужа. Так прекрасная полька меня спасла.

«БЫЛ УДАВ МОИМ ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ...»

— В течение долгого времени многие уезжали из Украины, искали счастья в Москве. Вы не жалеете, что не уехали?

— Я думал об этом, и советовался с Николаем Ушаковым, замечательным русским поэтом. Он говорил: «Не надо. На московском Парнасе и без нас тесно.» Я не переехал, и ни капли не жалею. Там бы я себя не проявил. Характер моей поэзии сугубо личный, натурфилософский. А это товар, не пользующийся спросом на московском литературном рынке. Там в цене те, кто пишет громко и умеет потолкаться. Но поскольку я был из Украины то как бы проходил по другой весовой категории. И в Москве у меня вышло очень много книг. Вот эта моя книжка стихов, «Звездные сонеты», вышла несколькими изданиями и имела огромную прессу. Сонеты из этого сборника вошли во многие антологии.

— Вы родились еще при Российской империи, всю жизнь прожили при советской власти. Как вы восприняли нынешние перемены?

— Когда в октябре 90-го года студенты разбили палатки на майдане Незалежности и устроили «революцию на граните», я пошел к ним, написал о них стихотворение и опубликовал в одной из киевских газет. Тогда я ощутил жизнь! Потом они выпустили прекрасно оформленный том об этой «голодной революции», и включили в него мои стихи — несмотря на то, что они были на русском языке! Еще они издали мою книжку в переводах Рыльского, Тычины, Дония.

Потом произошел распад СССР, Союз писателей тоже раскололся. Когда я приезжаю в Москву, то прихожу в ужас: с кем сейчас общаться? А что стряслось со знаменитым Домом литераторов, где я был завсегдатаем?! Его заполнили эти, «новые русские». Такая же картина и в Киеве. Раньше все делалось под копирку Москвы, теперь даже копирки нет, и все стало еще хуже, чем в России.

Этим летом я побывал в Ирпене под Киевом, в замечательных местах, где когда-то Пастернак писал свой прекрасный цикл стихов: «Ирпень — это память о людях и лете, о воле, о бегстве из-под кабалы...» Там было глухое место, озера, дубравы. Я увидел — коттеджи, дворцы! Ничего пастернаковского не осталось. Все выкорчевано, застроено претенциозными домами нуворишей.

И все-таки, как я смотрю на то, что происходит сейчас, в целом? Прежде всего я принимаю отсутствие цензуры, свободу вольно говорить. Уже нельзя сказать так, как сказал Илья Сельвинский о членстве в тогдашнем Союзе писателей: «Живем, как с отсеченным легким»:

«Был удав моим председателем
Был зайчишка моим издателем,
Моим критиком был медведь.
Чтобы быть советским писателем,
Большое здоровье надо иметь!»

О тоталитарщине, топтавшей нас, мы разговаривали тогда с Сельвинским, с Антокольским. В Киеве я говорил об этом с Малышко, с Тычиной, который, как известно, своей тени боялся, но со мною говорил очень откровенно. К великому счастью, эти времена прошли. Впервые в истории Российской империи, России, Украины цензуры, по сути, нет. Пишите, что хотите, издавайте любые книги, главное, чтобы у вас были деньги. Я еженедельно получаю сборники стихов от молодых авторов — из Черновцов, Харькова, Одессы, не говоря уже о Киеве. Это уже несколько полок. Есть среди них талантливые книги. Есть, конечно, и слабые. У автора завелись деньги — и он издал себя, и это прекрасно! Хотя, по какому-то закону природы, деньги чаще заводятся у бездарностей.

Или возможность жить в любой стране мира... На последнем съезде союза писателей один из львовских писателей выступал: «Мне говорили, что моя родина простирается от Карпат до Камчатки. А зачем мне это? У меня гораздо меньшая родина — Украина. Большая страна и больше мне не надо!» А я недавно, выступая на вечере Ефима Чеповецкого, приехавшего из Чикаго, сказал: «Сейчас Украина расширилась до размеров земного шара! Имея паспорт гражданина Украины, можно жить где угодно! И к нам приезжают художники, писатели, бизнесмены».

УКРАИНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА. ВЗГЛЯД ОБИТАТЕЛЯ «БАШНИ»

— А как, по-вашему, культура Украины видна на этом земном шаре? Виталий Коротич утверждает, что в библиотеке Бостонского университета зачитаны только книги Павла Загребельного.

— Украина, по сути, появилась мгновение тому назад. Французы, англичане, американцы видят наши театры, балет, наши народные хоры, когда, часто впервые, приезжают к нам.

— Но ведь эта культура существовала многие десятилетия и столетия. Было три тысячи членов Союза писателей!

— Украина была попрана, унижена, и воспринималась как придаток к Москве. Возьмите, например, Тычину. Он был министром просвещения. Так разве это был министр? Он всего боялся. Он был убит — не расстрелян, а убит как писатель. Мы с ним шли однажды мимо его министерства. Проезжала мусорная машина, черная такая. Он от нее шарахнулся к зданию: принял за «черного ворона». А его стихи того периода — ужас! Дайте встать на ноги, и Украина о себе заявит.

— В свое время у нас был накоплен громадный пласт литературы. И почти все это теперь оказалось никому не нужным. Вот, скажем, этот писательский дом, где вы живете...

— Он весь облеплен мемориальными досками. Здесь жили краса и гордость украинской литературы. Из каждой квартиры можно сделать музей. Сейчас все квартиры этого дома отданы под офисы разным фирмам. Во всем доме из писателей и поэтов остался один я. Последний.

— Как вы считаете, почему произошел такой обвал интереса к литературе, из которой остались лишь детективы, фантастика да эротика?

— По этому поводу можно говорить много гневных слов. Но, с другой стороны, это противовес тому, что было. Маятник качнулся в противоположную сторону, надо подождать, когда он вернется.

— В России, в Москве, понемногу восстановилась традиция литературных вечеров, они собирают большие залы. Почему, на ваш взгляд, этого нет в Киеве?

— Не могу с вами согласиться. В киевских небольших домах культуры часто проходят поэтические вечера. Многие литстудии работают на горючем русского языка. Есть и другие, где ведущий язык — украинский. Это чрезвычайно интересно. Видишь, как появляются новые силы.

— Знаете ли вы случай, когда хоть кто-то из них вызвал бы нынче общественный резонанс?

— Не знаю.

— Несмотря на то, что вам присылают вполне профессиональные с литературной точки зрения стихи. Появилось ли имя, которому вы прочили бы общеукраинское звучание?

— Не могу сказать.

— Какие литературные течения, школы сейчас наиболее интересны в Украине?

— Никаких течений. Никаких школ. Есть разве что группировки поэтов и писателей, которые общаются в основном в своем кругу.

— То есть место поэта, как пророка, как выразителя каких-то идей, тенденций, сегодня вакантно. Что, на ваш взгляд, происходит с украинской литературой?

— Сейчас произошла американизация культурной и литературной жизни.

— Как нынче проходит жизнь Союза писателей?

— Там сплошная мертвечина. Приходишь туда — будто бы и нет этой Спілки. Тем не менее литературная жизнь в Киеве есть. Она пульсирует в Доме актера, в Доме учителя, в Доме ученых. Там собирается молодежь. Несколько лет назад после тяжелых для себя дней — смерти жены — я сказал себе: надо идти «в люди». Пошел в «ЛИК» (Литературно-интеллектуальный клуб), который обитает в Украинском доме. Такое впечатление, будто есть два литературных мира: клубы Аллы Потаповой, Владимира Артюха, Сергея и Дмитрия Бураго, где все-таки жизнь — и Спілка, где мертвечина. И съезд писателей был такой же. В украинских писательских кругах я ощутил жизнь только в издательстве «Смолоскип», которым руководит Иосиф Зинкевич. Организовал и я свою группу — «Зеркальная гостиная».

— А как вы относитесь к созданию Ассоциации украинских писателей?

— К сожалению, я мало знаком с ее представителями. Не знаю, что они делают.

Но я оптимист. Очень многое из того, что нынче происходит, мне нравится. А будет еще лучше. Хотя... Вот моя последняя книжка прозы. Воспоминания: «Фантастические события на планете Вышеславия». Это мои эссе о прожитой жизни, о встречах с Пастернаком и Ушаковым, Тычиной и Рыльским. Казалось бы, уж не стихи, и название фантастическое, и имя, более-менее известное... Вы думаете, ее покупают? Черта с два! Разве что принесу несколько экземпляров на свое выступление — кто-нибудь купит. А так лежат.

— А как вы относитесь к тому, что русских писателей, в том числе ваших любимых Блока, Пастернака, в украинских школах теперь изучают в курсе зарубежной литературы?

— Это безобразие и свинство. Такое же, как дворцовые дачи в Ирпене.

— Как вы считаете, сегодня на мировых читательских полках, в частности, московских, кого-то из украинских писателей видно? Независимо от языка, на котором они пишут?

— А кто здесь остался из русскоязычных писателей? Во-первых, все повымерли. Или уехали. Во-вторых, стал очень тонким коренной пласт здешней русской культуры. А из украинских... Раньше их много переводили и печатали в России. По крайней мере, была государственная поддержка во имя национального братства. А сейчас — ну кому они там нужны? Да и не выдерживают они никакой конкуренции с россиянами. А раз не переводят в России, то и в остальных странах ими перестали интересоваться. Сами загнали себя в пустыню.

Но я верю в то, что этот переходной период скоро закончится. На мировой карте Украина существует всего мгновение. Она еще осознает себя, создаст свою новую культуру, литературу и поэзию. Может, тогда обратят внимание и на писательский дом, в котором живу я — последний писатель в украинском писательском доме.