«Так внимательно и сосредоточенно, как там, меня еще не слушали нигде»

«Жінка на ім’я надія», «Сниться мені бомбосховище», «Хепі-енд в цій не останній війні» — в поэзии Галины Крук очень тонкой линией проходит тема войны. Автор четырех поэтических сборников, филолог-медиевист и переводчик с польского, белорусского и русского языков говорит, что ее постоянно настораживало наше недооценивание мира. Будучи ребенком, Галина Крук много расспрашивала свою бабушку о том, какой была обычная человеческая жизнь во время войны. К сожалению, теперь многие вещи стали понятными. Когда в Украине началась война, поэтесса в меру возможностей приобщалась к плетению маскировочных сеток, чтениям-ярмаркам для сбора средств для раненых или военных, к сбору вещей для семей участников АТО. Но впоследствии, говорит Галина Крук, возникло желание увидеть, как все выглядит вблизи, как живут и в чем нуждаются ребята на передовой. Поэтому на слова Марианны Кияновской и предложение волонтеров из харьковского центра «Доброчинець», которые постоянно ездят на фронт, осуществить художественную поездку на Восток, отреагировала положительно. Марианна Кияновская и Галина Крук совместно имели более десяти выступлений в шести разных батальонах вдоль линии фронта: Славянск, Галициновка, Карловка, Пески, Водяное, Красногоровка, Марьинка, Урзуф. Кроме книг, продуктов и другой провизии, авторы везли на Восток нечто большее — поэзию, которая, говорят, воспринималась не как текст, а как энергия, как молитва. Больше об экстремальном опыте, который изменяет человека, хрупкости человеческой жизни и ужасе войны, которая приучает к смерти, — в разговоре с Галиной Крук.

— Скажи, после поездки на фронт изменилось ли твое восприятие войны? В конце концов, Львов настолько далеко от линии фронта, почему у тебя возникла потребность поехать туда?

— Я поняла, насколько нужной является помощь волонтеров, людей, которые могут финансово или как-то иначе приобщиться. Ведь можно пренебрежительно говорить о том, что это должно делать государство, что я уже и так плачу налоги, но когда ты видишь людей, которые реально живут там, в блиндажах в чистом поле, и у которых нет возможности добиться чего-либо от государства, если какие-то государственные механизмы не функционируют, то понятно, что оставлять этих людей на произвол судьбы — просто безответственно, не по-человечески.

— Потребность присутствия культуры на Востоке является очевидной уже много лет. Возможно, если бы мы осознали это ранее, не было бы таких трагических последствий. Но теперь, когда ты едешь на Восток с культурной миссией, несешь какие-то идеи и посылы, не подвергаешься ли отталкиванию или наоборот есть какой-то диалог?

— Эта поездка на Восток фактически стала для меня продолжением: я и раньше бывала с выступлениями в Донецке, Артемовске, Луганске, а также в Крыму. Но присутствие украинской культуры было там скорее исключением, чем правилом. Не хватало системного и планомерного внимания украинских институтов, украинская культурная политика не задействовала эти регионы, не защищала там украинскую составляющую, по крайней мере как государственную, не гарантировала по крайней мере паритетность украинской культуры. Спрос реально есть, просто не было привычки или желания продавать украинскую книгу.

Конечно, не хочу обобщать, потому что везде люди достаточно разные. Но и ранее меня поражало, насколько много там людей, которые еще со времен «совка» привыкли к тому, что все тебе дает государство (работу, санаторий-профилакторий, льготы и т. д.). Таких людей и у нас много, но там пассивностью поражена большая часть общества. Люди не понимают и не верят, что что-то от них зависит. Недавно с одним старшим мужчиной из городка на линии фронта возник в поезде такой разговор: «Пришли ополченцы, выдали всем оружие, сказали, что нужно будет стрелять. — И вам выдали? — Мне не хотели, потому что я слишком старый. — А если бы выдали, то вы бы стреляли по украинским военным? — Тогда пришлось бы, раз сказали». Ситуация, которая там возникла, является следствием, с одной стороны, нехватки украинского внимания, а с другой — этой совковой гражданской пассивности, которой так коварно воспользовалась Россия.

Почти везде ребята жаловались, что в прифронтовой зоне в целом населения не является проукраинским. Проукраинские люди с этой территории часто выезжают, потому что принадлежат к наибольшей группе риска. Остались те, кто имеет очень весомые причины не уезжать — лежачих родственников и т. п. Многие люди не проявляют свои симпатии из чувства безопасности или им все равно. Немало и тех, у кого часть семьи по ту сторону — воюют на стороне боевиков, имеют пророссийские симпатии. Все это пограничное взаимодействие, экономические и человеческие связи, которые существовали долгое время на этой территории, никуда не исчезли. Мне очень жаль наших солдат, которые чувствуют этот момент изолированности. Ты никогда не можешь расслабиться, ты идешь в магазин и не знаешь, нет ли у человека рядом в кармане оружия, не выстрелит ли он в тебя. Рассказывали, как один из военных угостил ребенка конфетой, малыш бежит к маме и хвастается: «Мама, а дяденька фашист мне конфетку дал!».

— Так как восприняли ваши выступления на фронте?

— Когда я ехала туда, то осознавала, что буду выступать перед людьми, которым, мягко говоря, не совсем до поэзии сейчас, для которых поэзия существовала лишь в не слишком популярном формате школьной программы. Но я преимущественно пишу о жизни, о тех ситуациях, которые случаются с каждым из нас, я понимаю поэзию шире. Поймут ли меня люди не из поэтической среды — это было для меня своеобразной ситуацией испытания. Мне всегда хотелось найти такой поэтический язык, на котором можно говорить со всеми, а не только с избранными и эстетически подкованными. Ведь если в твоей поэзии есть какой-то больший смысл, чем просто составление слов, то он не исчезает в зависимости от ситуации или публики. Могу сказать, что так внимательно и сосредоточенно, как там, меня нигде не слушали, с таким доверием и желанием понять.

— Появляется ли у тебя сейчас какая-то внутренняя потребность писать о войне?

— Собственно, я категорически считаю, что нет смысла эстетизировать или воспевать войну, вдохновлять на войну и т. д. Лучше всего, если бы ее вообще не было, но раз уже она с нами случилась, то искусство призвано противостоять ее разрушительному воздействию на человека. Война всегда является трагедией, всегда является катастрофой в гуманитарном плане. Всегда есть жертвы, которые никакой идеей не оправдать, которые нуждаются в памяти и сожалении. Мне хочется успеть зафиксировать то, что очень быстро забывается, отдать дань уважения тем, кого уже нет, рассказать о тех, кто нас защищает.

— Многие сейчас чувствуют эту параллельную двойственную реальность. С одной стороны, вся страна задействована в войне, все сопереживают и пытаются делать то, что могут. Но в то же время, скажем, в том же Львове, где мы сейчас находимся, течет жизнь, абсолютно несопоставимая с реальностью на Востоке. Как найти какую-нибудь связь, чтобы люди, которые возвращаются с Востока, не чувствовали себя настолько брошенными. Чтобы не было этого разрыва?

— Во Львове очень многие люди пытаются как-то помочь, организовывая благотворительные акции, посещая раненых в госпиталях. Есть люди, которые пытаются абстрагироваться от событий, найти какой-то позитив в противовес войне. Но больше всего меня раздражают люди, а с такими в последнее время приходилось сталкиваться, которые акцентируют внимание на том, что они пацифисты, и что войну нужно просто прекратить, не воевать, не отстреливаться, так, словно можно проигнорировать войну, представить, что ее нет — и ее «не будет». Я тоже за мир, большинство моих друзей из тех, кто в настоящее время на передовой, тоже не готовили себя всю жизнь к тому, что придется воевать. Но то наивное представление, что путем отказа от защиты можно прекратить войну, что если не защищать нашу территорию, то враг не будет продвигаться вглубь страны, из уст интеллектуалов звучит смешно. Наш привычный образ жизни, в котором мы будто бы существуем как творческие личности или как люди, как «анархисты», «пацифисты», еще какие-то «-исты», является чрезвычайно хрупкими.

— Война разрушает психику человека, а сейчас у нас много людей с опытом войны, смерти побратимов, контузии или тяжелого ранения. Как им жить с этим дальше, как справляться с этим новым опытом? Приходилось ли тебе общаться с такими людьми?

— Одним из самых тяжелых опытов еще до поездки для меня было общение с тяжелоранеными солдатами в военном госпитале. Самым тяжелым — потому что единственное, чем я могу им помочь — это выслушать и поговорить. И этот разговор такой тяжелый, словно идешь по минному полю — чтобы не травмировать, не зацепить какие-то очень болезненные моменты, а зацепив — найти для них правильные слова. С этим бы должны были работать профессиональные психологи. Но психологи часто сами не знают, как оно там, на войне, а не имея опыта войны — сложно кого-либо полностью понять.

Самый большой барьер в общении — это барьер опыта. Большинство людей, которые побывали на войне, просто не умеют или не хотят делиться этим травматическим опытом с членами своей семьи, близкими, знакомыми. Есть люди менее адаптивные, я не говорю уже об опыте плена, смерти друзей. Поэтому чрезвычайно важной в настоящее время для меня является терапевтическая функция искусства, функция проговаривания «непроговариваемого» и таким образом дистанционирования себя от пережитого. Есть боль, которую нужно с кем-то разделить, а не носить в себе. Искусство может помочь человеку «переварить» этот опыт, выразить его, превратить его из индивидуального в общий.

— Какой опыт ты сама получила от пребывания там и от общения с военными? Что тебя поразило больше всего?

— В действительности моим личным открытием после поездки вдоль линии фронта стало осознание, что мы в мирной жизни очень ошибочно себе представляем, что происходит там. Мы исходим из опыта, прочитанного нами в книгах о предыдущих войнах, из каких-то таких стереотипных представлений о том, что переживает человек на войне, как выглядит линия фронта и т. д. Никто там не ходит в атаку, как описано в книгах о Второй мировой; когда стреляешь из пулемета, расстояние до врага, как правило, такое, что ты не видишь его лица и не знаешь, попал ли, что звук от выстрела снайпера похож на пощелкивание пальцами над ухом, и если ты его слышишь, значит, тебе повезло, потому что пуля пролетела мимо. Война — это когда тебя могут убить, даже если ты не сделал никому ничего плохого, война — это когда командир не знает, как отдать матери тело солдата, который попал к врагам, тело которого удалось выторговать через четыре дня жары и которое нельзя узнать без экспертизы. Война — это когда ты едешь на полной скорости из зоны обстрела, пока твой товарищ истекает по тебе кровью, но ты не можешь оторвать руку от руля, потому что тогда не будет шансов для всех других, кого ты везешь. Война — это когда молочную ферму неподалеку не обстреливают враги, потому что они тоже берут оттуда молоко. В конечном итоге война — это когда в сельский магазинчик ходят по очереди и одни, и другие, потому что других магазинов рядом нет. Война — это когда не знаешь, как отличить своих от чужих, пока они не начинают в тебя стрелять.

А еще меня поразило, насколько люди в ситуации войны начинают ценить мирный быт. И наши выступления с поэзией и пением барда из Хмельницкого Игоря Билого воспринимались, в первую очередь, как факты мирной жизни, как возможность хоть ненадолго отвлечься и забыть о войне. И везде нас внимательно слушали, иногда слушали так, словно поэзия шла не через слова, а через эмоции, как энергетический посыл, как молитва. Жаль только, что мало где была возможность пообщаться с военными больше, потому что очень хотелось услышать и их. Почти везде нас пытались хоть чем-то угостить — обедом, печеными на огне карпами из местного пруда, дарили цветы. Это те ритуалы мирной жизни, за которые они там держатся, ценности, которые они там защищают. И если мы можем им в этом помочь, то стоит помогать кто чем может. Ни где-то и когда-то, а здесь и сейчас.