Две войны Марии Стус

С Марией Семеновной Стус мы познакомились на открытии сквера имени Василя Стуса в Киеве. За пару месяцев до этого сестре поэта пришлось переехать в столицу из Донецка. Ее родной дом стоит близ донецкого железнодорожного вокзала, улица регулярно обстреливается.

Мария Семеновна вместе с семьей переехала в Донецк весной 1941 года. С братом они выучились в педагогическом институте (ныне — Донецкий национальный университет). Впоследствии Василь поехал в Киев, Мария жила в Донецке. Сейчас знатоки говорят о странных совпадениях в судьбе поэта: родился в Винницкой области, переехал на Донетчину, теперь сотрудники Донецкого национального университета, которые не поддерживают оккупантов из «ДНР», работают в Виннице. Печальное совпадение есть и в судьбе Марии Стус: приехала на Донбасс накануне войны, а теперь другая война выгнала ее из дома. Сейчас сестра поэта в Киеве нянчит правнуков Андрея и Меланию.

Марія Стус. Між двома війнами (відео)

Недавно мы побывали в гостях у Марии Стус. После вареников с вишнями долго говорили о ее жизни «между двумя войнами» и брате. Результат        — видеоинтервью для «Дня-TV». Но много интересных деталей видео не вместило. Поэтому мы печатаем более широкую версию беседы с Марией Семеновной Стус — о детстве в Рахновке, учебе и учительстве в Донецке и настоящем в Киеве.

«НАШУ СЕМЬЮ НАЧАЛИ РАСКУЛАЧИВАТЬ. ВСЕ, ЧТО БЫЛО, ЗАБРАЛИ. ДАЖЕ ПОЛ В ДОМЕ СОРВАЛИ»

— Мария Семеновна, чем занимались ваши родители?

— Наш отец очень пострадал от советской власти. Он — сирота, из бедной семьи, но хорошо учился, был умным. В 1917 году, в Первую мировую войну, он попал в плен. Жил у немцев, сын которых был каким-то генералом. За полтора года немного выучил немецкий. Как-то рассказал людям, у которых жил, что дома остались сестры-сироты. И отцу помогли освободиться из плена. Он вернулся домой, женился. Мама наша из более зажиточной семьи. Дали отцу коров, лошадей. Он поднял хозяйство, и нашу семью начали раскулачивать. Все, что было, забрали — до капли. Даже пол в доме сорвали. Отец бежал в Керчь, вскоре мама оставила старших детей у своей матери и поехала к нему. Года два они жили в Керчи.

Потом все как-то перемололось, они вернулись, отец работал в колхозе, снова поднял хозяйство. И снова начали на нашу семью «стучать» — люди завидовали. Так и переехали в Донецк.

— А что помните о селе Рахновке, где родились?

— Воспоминания о Виннитчине очень хорошие. Рахновка — живописное село, и мне, и Василю там нравилось. После переезда была в Рахновке в 1946 году — в Донецке тогда был голод страшный. В Рахновке жили наши бабушка и тетя. У них было много овец, молоко, картофель, мука, и голода они не знали. Забрали меня в конце февраля, а в Донецк вернулась в октябре.

Потом поехали с Василем в Рахновку, когда я была где-то в восьмом классе. Поехали на все лето. Как нам там нравилось! Бабушка и тетя жили отдельно, вокруг огороды, лес красивый, неподалеку река течет. Романтика! У Василя даже есть стихотворение о Рахновке. После приезжали, наверное, студентами. Сам Василь еще ездил туда к родственникам, помогал строить дом. Родные очень хвалили его за трудолюбие.

ОККУПАЦИЯ ВМЕСТО ЭВАКУАЦИИ

— Какими были первые впечатления от Донецка?

— Донецк встретил нас большим горем. У меня была старшая сестренка, которая училась в восьмом или девятом классе. Она хорошо училась, много читала, была, наверное, умнее, чем Василь. Когда отец привез меня с Василем в Донецк, она умерла. Заболела менингитом и через 24 дня ее не стало.

В Рахновке мы жили в собственном доме, а в Донецке поселились в бараке. Пол очень холодный был: зимой вода замерзала между щелями. А вскоре началась война. Неподалеку стоял 107-й военный завод, большое предприятие, где работал отец. Рабочих завода эвакуировали на Урал, но папа почему-то не поехал сразу. Потом ему сказали, чтобы ехал в эвакуацию сам, а семью        — жену и троих детей — оставлял в Донецке. Отец отказался ехать куда-то без семьи. Он остался и во время войны мы три года жили в оккупации. Эти три года отец нигде не работал. Не было ни хлеба, ничего. Отец со старшим братом ходили по окрестным селам — Водяному, Пескам          — и выменивали разные вещи на еду.

В 1943 году погиб старший брат Иванко. Рядом с нами была целина, где люди занимали участки и что-то выращивали. Как-то мы шли оттуда, Ваня          — немного отдельно. Два мальчика разрезали мины. Только Ваня сравнялся с ними, мины взорвались. Одного мальчика разорвало на куски, у другого голову сняло, а Ване нашему попало в щеку, ножку оторвало — страшно.

Потом война закончилась, отец снова работал на военном заводе. Нам дали комнату в другом бараке, лучшем. Там мы прожили с 1943 по 1946 год, а тогда начали давать участки земли, отец построился, мы зажили в собственном доме.

— Вы говорили о сильном голоде в Донецке в 1946 году. Что вы помните с тех времен?

— Нам было очень тяжело. Мы начали строиться, отец сильно заболел. Меня забрали в Рахновку, и я большого голода не знала, а Василь и мама бедствовали. Мама работоспособная и не работала, поэтому ей не давали продуктовую карточку. Нам с Василем давали по 300 г хлеба на день, отцу — 600—700 г. Если бы хлеб был как сейчас, то его бы хватало. Но это была маленькая буханка, внизу — спрессованное тесто.

В 1946 году моя мама даже опухла. Василь тоже страдал. Отец из-за болезни получил путевку на курорт в Хмельнике Винницкой области, поехал туда и забрал свою карточку. Мама с Василем жили на 600 г хлеба. Василь даже пас соседям корову, чтобы они его кормили. Было ему тогда семь-восемь лет. Потом отец подлечился, купили корову, жить стало легче.

«В ДЕТСТВЕ ВАСИЛЬ ОЧЕНЬ ВЕРИЛ ПАРТИИ»

— Какие у вас с Василем были отношения в детстве?

— У нас была маленькая разница в возрасте, мы были как близнецы. И всегда вместе, что бы ни делали. С детства Василь был очень интересным мальчиком. Вместе с соседскими детьми он сделал радио, провел телефон между нами и ими. Мы с Василем часто играли с географической картой, «путешествовали» по ней: один загадывал какой-то город, другой должен был его назвать.

Брат учился на «отлично», и отец дарил ему то фотоаппарат, то гитару. Василь быстро научился играть на гитаре, подбирал много произведений: полонез Огинского, разные арии. Брат боготворил классическую музыку, заслушивался «Элегией» Масне.

В шестом классе я уже не считала себя старше Василя. Он был моим защитником. Мы ходили в разные школы, но они были рядом. Мою подружку ребята как-то повалили и начали растирать снежками. Я вступилась за девочку, потом они мне прохода не давали: как иду на уроки, забивают снежками. Рассказала Василю, он поговорил с ребятами, и они перестали приставать.

Василя всегда отправляли выступать на областные слеты пионеров. В нашей семье никто никогда не обманывал, и мы очень верили книжкам и газетам. Думали, если мы не обманываем, то и другие честные. Вот и Василь очень верил партии. На слетах выкрикивал: «За Ленина! За Сталина!». Как-то одна учительница даже решила, что он — сын какого-то партийца.

— Когда Василь понял, что в государстве что-то не так?

— По-видимому, уже в Киеве. Думаю, отец повлиял. У меня были наклонности к математике и физике, а у Василя — к литературе. И вот он сидит по вечерам с отцом, а тот рассказывает ему о Винниченко, Хвылевом — тогда эти имена и не вспоминали.

— Когда КГБ заинтересовалось вашим братом?

— После открытия памятника Тарасу Шевченко в Донецке (1955 год. — Авт.). Выступали, в частности, он и сталинский стипендиат Иван Принцевский. КГБ не понравилось, что они тогда говорили, сразу начали вызывать их к себе. Но, пока Василь жил в Донецке, не чувствовали внимания КГБ к нему. У нашей мамы были проблемы с сердцем, и мы оберегали ее как могли. Василий, возможно, и рассказывал о своих проблемах отцу, но мы ничего не знали.

Брат отслужил в армии, потом работал в Горловке и Донецке. Его стихотворения понемногу печатали в газете, он работал в литературном кружке. Сильное давление началось, когда Василь в Киев поехал. В Киеве брат познакомился с Иваном Светличным, Михайлиной Коцюбинской, Евгением Сверстюком. Круг общения расширился, впоследствии началась травля. Но о киевской жизни Василя я мало знаю.

«ВСЮ ЖИЗНЬ Я МОЛИЛАСЬ НА ВАСИЛЯ»

— Мария Семеновна, что вы делали после института?

— Получила направление в Шахтерск Донецкой области. Отработала там, вернулась в Донецк и долго учительствовала в школе №75. А потом дочь предложила идти на пенсию и помогать воспитывать внучку. Рассчиталась, семь лет не работала, а тогда меня пригласили в школу №74 — еще там девять лет проработала. Школа №74 теперь разбита полностью. Но я раньше рассчиталась. Я близорукая, всю жизнь в очках — не могла уже работать из-за плохого зрения.

В целом в школе проработала где-то 49 лет. С детства мечтала быть учительницей, хотя отец отговаривал. Я любила математику, она мне легко давалась. Хотела пойти в железнодорожный институт, но он был только в Днепропетровске. Тогда думала пойти в политехнический институт. Но видела плохо — на медосмотре врач удивился, как буду учиться в политехническом. В конечном итоге поступила в педагогический.

Работала с удовольствием. У меня на уроках всегда была хорошая дисциплина. Этому научилась у школьного учителя Костя Макаровича Тесленко. Он только увидит, что кто-то в классе повернулся — сразу задает ему вопрос. А ты же не можешь ответить, если отвлекся. И я так. Вижу, что кто-то не слушает — сразу спрашиваю что-то. Сначала дети сердились, а затем привыкли и дисциплина была хорошей. Никогда не кричала на учеников.

— Как на работе относились к вашему брату?

— В школе не расспрашивали о Василе. Во-первых, сама не говорила о нем. Сначала и не думала, что он станет таким известным. А когда в тюрьму попал — кому же об этом буду говорить. Хотя в школе о брате знали. Как-то завуч попросила вместо того, чтобы идти на урок, зайти к ней в кабинет. Там меня ждал широкоплечий, мордастый КГБист в кожанке. А Василь уже лет пять или шесть отсидел. КГБист расспрашивал о брате, просил повлиять на него, чтобы он покаялся. Почти 45 минут мы разговаривали. Но как мне учить брата, если он намного умнее меня? Так КГБисту и сказала.

Всю жизнь я молилась на Василя. Когда в семье узнали, что его забрали     — вы не представляете, что с нами было! Я не спала, наверное, двое или трое суток. Все время плакала. В газете еще напечатали информацию о его аресте. А моего отца уважали на улице, и никто ничего нам не говорил об этом.

Когда отец умер, Василь приехал на похороны. Было очень много КГБистов         — на нескольких улицах стояли машины. Пришла и директор школы, где я работала. Она, по-видимому, была информатором у КГБ. У меня с этим директором иногда были споры, но она меня уважала. Несколько лет она уже не работала в школе, однако пришла на похороны. Я удивилась. Директор пришла рано и ушла одной из последних. Видимо, прислали смотреть, что делается.

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ И ВЕЩИЙ СОН

— Когда вы в последний раз видели Василя?

— Даже не помню. Когда сидел в Мордовии, дважды ездили туда. А когда поехали на Урал, там свидания так и не было. Как-то ехали к нему — я, жена его Валя и сын Дмитрий. Сутки или полтора ждали, чтобы разрешили свидание. Слышим — уже ворота лагерные открываются, везут Василя к нам. И здесь приходят тюремщики и говорят, что не будет свидания. Объяснили, что Василь «не выполнил ритуал». Тюремщики сказали ему, чтобы общался с нами на русском, потому что они не понимают украинского. А Василь отказался.

Вообще, в Мордовии узникам было лучше. Они гуляли немного, цветы выращивали. Когда впервые приехали в Мордовию к Василию, он сидел вместе с Вячеславом Черноволом. Тот выходил к нам, разговаривал, был товарищеским, веселым. У Черновола другой характер, чем у Василя. Брат был очень прямым, категоричным, бескомпромиссным. Он стремился, чтобы все было правильно, по справедливости. Если бы не такой характер, он, может, и выжил бы.

— Как похоронили Василя на Урале?

— Мы с Валентиной ездили туда на его могилу. Захоронение — маленький холм, столбик и табличка «№ 9». Валя еще повесила на столбик украинский рушник. Еще мы удивились, что люди не относились к нам враждебно. Как-то у нас закончилась вода, а Валя очень хотела пить. Я подошла к мужчине, который тоже пришел на могилы, попросила воды. Он сказал, что есть только домашнее пиво. Валя так пить хотела, что согласилась и на пиво. Мужчина дал нам пить, мы ему — конфет. И такое пиво вкусное было! Не люблю пиво, но это понравилось.

— Когда изменилось отношение к вашему брату?

— После перезахоронения (1989 год. — Авт.) словно просветлело. Люди сочувствовали. Впоследствии стали приглашать на телевидение — рассказывать о Василе. Вообще, еще брат не умер, мне приснился вещий сон. Иду я по улице, пересекаю шахтный двор. А там целое море воды — грязной, мыльной, словно после стирки. И Василь там. Только подхожу к Василю, двери на дворе закрываются. И Василь поплыл по грязной воде. Я зову его, а он плывет. Вдруг вода, по которой плывет Василь, становится чистой. И точно: свидание на Урале тогда не дали, кучу грязи на Василя в газетах вылили, а потом он «выплыл» на чистую воду.

«В ДОНЕЦКЕ СТРЕЛЯЮТ БЕЗ КОНЦА»

— Чем нынешняя война отличается от Второй мировой?

— Не помню, чтобы при немцах у нас хотя бы один дом разрушили. А теперь — дом напротив разрушен, через дорогу — тоже. Кругом руины. Неподалеку упало что-то — у нас почти все окна вылетели, гараж разбит. Хоть стены остались целы. А однажды слышу страшный крик на соседней улице. Мужчина выходил во двор, его ударило осколком — сразу упал. Говорят, в сонную артерию попало. Другой вышел на крыльцо покурить, так его по частям хоронили. Стреляют без конца. И чего они хотят?

Многие люди слушают только российское радио, которое дает свою информацию против Украины. Все словно зомбированы. Как-то пошла в стоматологию. Там все окна выбиты — причем с той стороны, где «ДНРовцы» сидят. И все равно Украина виновата.

— Как решились на переезд в Киев?

— В Донецке со мной жила внучка с семьей. Ее дочери, моей правнучке, скоро будет четыре года. Как-то она играла и начался обстрел. Я плохо вижу и заметила только, как что-то красное низко летит. Я наклонилась и побежала. А правнучка села возле дивана и кричит не своим голосом — очень испугалась!

Оттуда надо бежать, если только сможешь. В некоторых районах вроде бы тихо, но потом и туда доходят обстрелы. Не знаю, как люди держатся. Или так верят «ДНР», или просто некуда ехать. У нас есть родственники в Украине, не на пустое место ехали. Сейчас муж внучки работает, а мы с ней ухаживаем за детьми: правнуком Андреем и правнучкой Меланией. Пенсию получаю, государственную помощь для переселенцев. Разные люди помогают понемногу. Потом, возможно, лучше обустроимся.

— Как можно остановить эту войну?

— Не знаю. И никто не знает. Если бы Россия не помогала, давным-давно все бы прекратилось. В Донецке, как только приходила гуманитарная помощь, начинались обстрелы. Кто-то говорит, что через пять лет все это прекратится, кто-то — через десять. Не знаю, что будет и как жить. Но как-то будем терпеть. На Бога надеемся.