Мученичество

Когда Тодось Осьмачка (1895—1962 гг.) после многих лет скитаний очутился в США, то его положение между гениальностью и болезнью достигло апофеоза. Трагический мир его стихотворений, поэм и повестей проник в душу великого писателя...

В 30-х годах он попадал в советские тюрьмы, убегал от преследований, изо всех сил спасаясь от навязчивой тщательности шагов смерти. Казалось бы, красный мор снесет Осьмачку, как пушинку. Но какая-то метафизика его таланта и высокое неземное покровительство — все время! — спасали его от небытия. Он должен был написать свои стихотворения и повести, где, как Стефаник в Галичине, изобразил трагедию украинской души, которая рыдает, беспросветно одинока, в холодной космической бездне.

Он отобразил эту трагедию, эту смертельную опасность распада здорового национального мировосприятия: «Над ярами вовки грали над кривавою рікою// білі зуби полоскали віковою глибиною». Но, заглянув в хтоническую бездну, он сам пострадал от ее взгляда...

Уже с начала сороковых годов окружающая советская действительность покрыла его душу жуткими ранами. Осьмачка действительно скрывался. Его действительно преследовали. Но преследование также медленно становилось манией преследования...

Он действительно был перфекционистом. Он хотел, чтобы идеальные люди все делали идеально. Это было невозможно в антиперфекционистской действительности. И Тодось Осьмачка начинает подозревать в злых намерениях даже собственных друзей или тех, кто к нему относился благосклонно, помогая или попросту спасая от голодной смерти. Уже в США он просит пробовать борщ или надкусывать хлеб тех небезразличных к его судьбе украинцев, которые пытались его прокормить. Не каждый из них мог выдержать общение с глазу на глаз с израненной душой писателя...

В УССР его преследовали карательные органы. И уже даже в Западной Европе, а затем в США, особенно в последние годы жизни ему казалось, что чекисты возле его помещения направляют на него пучок разрушительного света.

В конечном итоге это была, по моему мнению, и жуткая гениальная метафора деяний над собственной Отчизной, ослепленной разрушительным светом и уничтожающей сталинской улыбкой. Ведь он не мог помочь ни отцу Степану, которого очень любил, ни всей своей семье, ни в 1933-м, ни позже.

7 сентября — день смерти Тодося Осьмачки. Иван Багряний, который видел его живым в последний раз, вспоминает как «розбитого паралічем і безпам’ятного, в ліжку витягненого на весь зріст, суворого, як Данте. Всіма забутого і покинутого...» Багряный прибавит, что «тоді мало не заломився у своїй вірі в українську людину».

Что же, Осьмачка подвергался не только испытанию быть украинским писателем, который не продал свою душу. Он, в том числе и позже, на Западе и в США, часто встречался с непониманием критиками особенностей его мировосприятия, с безразличной или раздраженной читательской аудиторией, которая не хотела вникать в действительно удивительно сложные писательские миры.

Что спасало его в таком случае от быстрой смерти или самоубийства? Евгений Маланюк, тонко чувствуя все непередаваемое и необъяснимое измерение трагедии Тодося Осьмачки, обратится к нему, уже мертвому: «Осьмаче-символе, як Вій від мук незрячий».

Одна незримая рука полосовала его бичом, выжимая из несчастливого Поэта трагизм библейских пророков, одетый в красно-черную украинскую вышиванку. Другая рука украшала барвинком, добавляя непреклонной, даже фанатичной, веры в собственное мессийное назначение, которое помогло не упасть на дно бездны. Тодось Осьмачка верил, что получит нобелевскую премию. Да и, честно говоря, на то время, будучи гражданином страны, которая пережила геноцид, сумев передать его в стихотворениях и прозе, он действительно полностью заслуживал этой наивысшей литературной награды.

Поэзию Осьмачки пронизывают мотивы демонической любви. Он тонко чувствует заброшенность человека в мрак, первобытный ужас эволюционного начала, темное и мифологическое начало, кровь и память, древние проклятия и старинную идиллическую красоту.

Шукаю вночі я, шукаю і вдень,

У місті великому серця.

Але обіймаю над кручею пень,

Коли дві безодні зіллється...

Пусть этот писатель, недолюбленный и недооцененный по описанным и еще не упомянутым здесь причинам, хотя бы сейчас почувствует в мире тонких энергий наше запоздалое почтение...