Сергей ЯКУТОВИЧ: Трагизм истории — от нехватки любви

В одной из многочисленных бесед с «Днем» известный график Сергей Якутович рассказывал об отце: «...Мы с ним шли... из Канева в... Коростень. Когда уставали или когда приходило время ночевки, останавливались в поле, устраивались около скирд. На всю жизнь я запомнил, как смотрел в те минуты в небо, наблюдая за полетом орла, и слова отца: «Тот, у кто есть крылья, не спрашивает разрешения летать».

А во время визита в редакцию на прошлой неделе Сергей Георгиевич сказал, что род для него — как крепость, которая с одной стороны оберегает, а с другого — обязывает. Память рода, история рода — одна из тем, которую мы затронули во время той беседы с графиком. Закономерно, что это общение получилось насыщенным чрезвычайно интересными историями рода Якутовичей, в которых — история целой страны.

На протяжении сложных веков безгосударственности в Украине было уничтожено много родов, бывших в свое время цветом нации. Ярким примером репрессий против украинской элиты является история семьи Крушельницких, практически вся мужская часть которой лежит в Сандармосе. Великому роду Якутовичей удалось уцелеть. Рыцарская манера, эстетизм Сергея Георгиевича — это пример того, какими все мы могли бы и должны быть. Это также и яркое подтверждение тому, что образ украинского мужчины не исчерпывается брылем и сулеей.

Эстетика, выполненная мужской рукой, критически необходима сегодня Украине. Недаром декорации, созданные Сергеем Якутовичем во время съемок фильма «Молитва за гетмана Мазепу», жители украинских сел разносили по домам прямо со съемочных площадок. В мастерской Сергея Георгиевича практически нет его собственных работ. Все они где-то — в театрах, частных коллекциях, домах простых украинцев. «Я действительно — народный художник, — говорит, улыбаясь, Сергей Якутович. — При том, что я не жил в селе. Просто я их страшно люблю».

О любви к народу и почему ее не хватает современной украинской интеллигенции, о роде как опоре нации и исторической памяти — в беседе журналистов «Дня» с Сергеем ЯКУТОВИЧЕМ.

Виктория СКУБА:

— В новогоднем номере «Дня» мы опубликовали знаковую статью Юрия Шевелева. Он пишет, что основными врагами украинской государственности является Москва, украинская провинциальность и «кочубеевщина». Изображая своих героев, вы, так сказать, перевоплощались и в Хмельницкого, и в Мазепу, и в Кочубея, поэтому должны хорошо понимать Шевелева. Как вы думаете, откуда корни этих проблем и способна ли Украина их преодолеть?

Сергей ЯКУТОВИЧ:

— Во-первых, я — художник. Может, даже не художник, а интерпретатор и импровизатор текстов. У меня есть ощущение, что история — это не то, что было, а то, что есть в настоящий момент, что проходит сквозь тебя. Одна из больших проблем украинцев относительно восприятия истории заключается в том, что у нас нет героев. Если наше сознание делает из кого-то героя, то моментально делает общество безразличным к этой фигуре. Поставили памятник — и все, «закрыли тему»! А тема истории не может быть закрыта. Мы не можем считать историю Богдана Хмельницкого или Ивана Мазепы законченной. Я прежде всего отношусь к ним как к людям. Мне очень интересно, почему они совершали то или другое. Ведь политический деятель (невзирая на то, что он всегда в долгу перед своим народом) все-таки человек. Его выпестовала мама, кого-то он любил, чего-то хотел. Если самоидентифицируешься в историческую фигуру, ты понимаешь, что это ты — со всеми изъянами, со всеми добродетелями, со своим страхом, желаниями. Меня недавно назвали придворным художником. Ну, спасибо, пусть будет. Был бы император.

Но элита, которая проживала на украинской территории, долгое время не чувствовала себя украинской, самостоятельной. Это, между прочим, одна из причин Руины. Так называемой украинской элите не была присуща одна важная черта, свойственная польской шляхте или русскому дворянству, — она не была «столпом» государства. Это же касается и нынешней политической элиты.

Мы до сих пор не можем понять, что с нами происходит, потому что не можем осознать, что никогда не были государством. Во времена Киевской Руси еще не было украинской нации как таковой. Процесс формирования национальных государств в Европе начался намного позже. Украинская нация, насколько я понимаю, сформировалась в ХVI веке и во время войны Богдана Хмельницкого. Но тогда не было государства. Поэтому на протяжении более трех веков украинская нация существовала отдельно от государства. И вдруг мы получили государство. Но у нас нет исторического опыта, как работать с государственными механизмами...

Настоящей шляхтой в моем понимании были шестидесятники ХХ века. Они произвели в себе этот идеализм, без которого нельзя, потому что тогда нет героев, а остаются только вареники с маком в лучшем случае, даже не с мясом, а с маком.

Среди всех постсоветских государств мы самые большие «совки». Это страшно. Потому что «совок» абсолютно нивелирует личность по отношению к обществу. Для украинца генетически абсолютно нормально говорить «я» — дает о себе знать хуторянство. Это «я» только начинает появляться, невзирая на географию. И оно сходится на понятии «Украина». Я не являюсь сторонником названия «Украина» и предпочел бы, чтобы наше государство называлось по-настоящему — Русь. Но люди, которые живут в Центре, на Западе, Востоке страны, вдруг понимают, что их руки, их ум не нужны государству.

Настоящие украинцы — это сознательные люди. Ведь государство формируется не столько на базе этноса, сколько на основе государственной нации. Украинцем становишься не потому, что родился во Львове или еще где-то, а тогда, когда ты сознательно пришел к этому своему украинству. Сознание — самое дорогое, потому что за это осознание ты отдашь жизнь.

УКРАИНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ НЕДОСТАЕТ КОНТАКТА С НАРОДОМ

В. С.: — Лина Костенко в свое время сказала, что высоковольтную линию духа сегодня некому перенять. Что должно случиться, чтобы современная, абсолютно разная украинская интеллигенция объединилась вокруг идеи государственности?

С. Я.: — Современная украинская интеллигенция опять-таки остается «совковой», то есть она не готова брать на себя ответственность. Само словосочетание «украинская интеллигенция» звучит неубедительно. Вместе с тем Лина Костенко, Оксана Пахлевская, Иван Дзюба, Иван Драч, мы произносим совсем по-другому. Это люди, которые брали и берут на себя ответственность. Я только что в третий раз перечитал «Доклад апостолу Петру» Юрия Герасимовича Ильенко. Как бы люди ни относились к этому великому человеку из-за его сверхчеловеческих качеств, творчески это был украинский гений. Со всеми изъянами, со всеми кошмарами своей души, со всем напряжением мышления, с желанием донести даже до коллег, что он может говорить. Но мы не осознаем, что те качества мы теряем в себе.

Лина Васильевна двадцать лет молчала не потому, что времена наступили плохие, а из-за того, что ей не верили. Времена всегда плохие. Времена становятся прекрасными только тогда, когда в них живут хорошие, красивые люди, которые совершают поступки. Эпоха Костенко, Дзюбы, Ильенко, Мыколайчука — это настоящие эпохи. Что с ними происходило, зачем они сгорали — вот это главное. Возможно, потому что я вырос рядом с ними, а они были молодыми, я не знаю, как иначе. Ведь они подняли планку восприятия истории и своего времени.

Возможно, я совершаю не совсем хорошие поступки, возможно, я действительно «всеяден» — берусь за всякую работу, потому что мне страшно, когда у меня нет работы. В отличие от них я все же не художник, а интерпретатор — у меня на столе должна лежать рукопись или сценарий. Иначе я просто болею. А только есть работа, можно три дня не спать...

Надежда ТЫСЯЧНАЯ:

— ...и вы прекрасно чувствуете себя...

С. Я.: — Это патология. Мое счастье в том, что, когда мне было около 50-ти лет, вдруг Юрий Герасимович Ильенко открыл для меня кино. До этого я три года работал в Испании, написал 159 картин, и вдруг все это пропало... Приехал сюда — нечего есть, нет никакой работы. Тогда Юрий Герасимович позвонил по телефону и сказал: «Я начинаю «Мазепу» и тебя приглашаю». «Как кого? Я не профессиональный художник кино». А он ответил: «Как Сергея Якутовича». И вдруг мне открылось то, о чем я когда-то мечтал и не мог себе даже позволить. Открылись кингстоны моего сознания и художественных желаний.

Я с 14 лет работаю как профессионал-график. Пять лет я писал только картины. Никому их не показывал, даже не помню, как я жил. Хотелось писать картины. Тем более, я понимал, что эти картины никому не нужны, потому что тогда вышли на первый план формальные вещи. А у меня была целая серия, например, анекдотов об украинцах, которые я сам придумал. Я знал, что форма, которой я владею, никого не оскорбит, потому что люди приходили и говорили: «О, это музейное искусство». Вместе с тем тогда на выставках абстрактные работы не обеспечивали контакта со зрителем. А из-за того, что я все же иллюстратор, мне очень важен контакт. Это, между прочим, то, чего недостает нашей интеллигенции — контакта не с публикой, а с народом. Они очень много говорят о народе, а контакта нет.

Когда мы снимали «Молитву о гетмане Мазепе», все время жилы в селе. И люди воровали мои работы, просто выламывали из декораций. А у меня в том селе был друг — гробовщик. Как-то я ему говорю: «Слышишь, Николай, а почему они пытаются все это выломать? Наверно, это ДВП — кадушку прикрыть или еще что-то...» — «Да ты что?! Ломают как красоту, у меня самого целый...». Тогда я понял, что я действительно народный художник. Хотя я не жил в селе. Но я их страшно люблю. И они эту любовь чувствуют. Доверие и любовь. Это и есть, как мне кажется, задача людей, которые считают себя интеллигентами, — почувствовать любовь к народу и к себе среди него.

Когда-то моего отца спросили, как ему удается так здорово с молодыми общаться. А он говорит: «Любить и верить — вот и все». Это очень просто. А сделать это очень сложно. Но трагизм истории — от недостатка любви. Ведь любовь — это жертвенность. У нас ужасно боятся этой жертвенности.

Я работал с фантастическим человеком — Романом Мироновичем Корогодским, стопроцентным евреем, который все время говорил только на украинском языке. Благодаря ему мы имеем 20 томов украинской модерной литературы ХХ столетия. На эти книжки он собирал по копейке со всей диаспоры. Я получал 20 долларов за книжку, за 20 иллюстраций, но я просто понимал, что нужно это делать. Он впервые издал Шевелева, он впервые издал трехтомник Дзюбы. Корогодский открыл нам украинскую модерную литературу ХХ столетия. Именно такие люди должны присутствовать в украинском культурном пространстве.

Я верю словам Лины Васильевны Костенко, которая сказала: «Наконец наступили времена поэтов и художников». Не политиков, не бизнесменов. Наше время пришло. Но если мы не скажем то, что мы должны сказать... А для этого нам надо разобраться, что мы должны сказать и кто мы вообще, потому что опять-таки интеллигенция никакая. Хватит ли нам времени, которого очень мало? Многим сегодня по 80. Кажется, что у них много времени, потому что они 40 лет молчали или 40 лет им не давали говорить. Но завтра их по одному не станет — и некому будет продолжить их дело. Ведь за ними никто не идет.

История — это зафиксированное течение времени. А у нас есть только куски, которые мы хотим собрать в кучу.

Я в настоящий момент преподаю в Киевской политехнике. У меня на курсе 48 девушек. Я не могу с ними найти общий язык. Я не владею компьютером, а они не владеют рисунком. Я владею историей искусства, а они — нет.

Н. Т.: — Пан Сергей, ваш отец выбрал в искусстве украинскую тематику, украинство. Вы тоже.

С. Я.: — Я в конце жизни выбрал.

Н. Т.: — Расскажите об этом пути. Вы говорили о сознании. Я знаю, что ваш сын — художник, и он живет во Франции. Насколько украинскому художнику там можно сохранить свое украинство, как, например, это делал Крук в скульптурах?

С. Я.: — У него нет украинства. Он, по его словам, гражданин мира. Но тема его творчества очень интересная. Он рассказывает об ощущении 12—14-летнего мальчика... Но вдохновенная украинка — моя невестка, хотя по национальности она француженка. Я работал над спектаклем «Урус-Шайтан» в театре Франко, и наконец мне дали возможность сшить шаровары, которые я выдумал, о которых я мечтал. Молодые актеры одели их и говорят: «Мы в таком виде сейчас на Крещатик пойдем». А они изо льна, лен — как твид, еще и гофрированный. Я сделал высокий пояс на четыре пуговицы, потом что-то невероятное, заканчивается оно на коленях, а дальше галифе. Ведь попробуйте привычные шаровары запихать в сапоги — это же страшная вещь. Только сядешь на коня, как они вылезают. Так вот, я эти шаровары подарил Антону. Так Антон сказал жене: «Вот папа мне привез шаровары, я буду ходить в них в мастерскую». А она говорит: «В какую мастерскую? Ты будешь ходить в них каждый день, потому что они очень красивые». Теперь она забрала те шаровары и на маленьких гвоздях натянула на всю стену. Люди приходят к ним домой на Монмартр — висят шаровары. Моя невестка — а она музыкант — написала несколько фантастических вещей, связанных с украинской тематикой. Она собрала крики, плачи, топот коней, специально записывала карпатские звуки.

Н. Т.: — А откуда у нее этот интерес?

С. Я.: — А знаете, как они познакомились? Антон жил со мной в Испании, а за горой была Франция. У него был друг — князь Сергей Волконский, тоже художник. Семья Сергея Волконского переехала в Арлет-Сюр-Тек и организовала симпозиум «Ост-Вест». Антон принимал в нем участие и делал инсталляции, когда к нему подошла девушка и сказала: «Мне сказали, что ты из Украины». — «Да». — «А ты знаешь, что такое Говерла?». — «Знаю, что такое Говерла». — «А может, ты «Тени забытых предков» смотрел?» — «Да я же вообще «внук» этого фильма».

Так они познакомились. «Тени забытых предков» был ее самым любимым фильмом. Она говорит, что лучшего саундтрека, чем в этой ленте, в европейском кино не было. И вообще саундтреки фильмов украинского поэтического кино непревзойденные. Она потому и спрашивала о Говерле, что хотела поехать в экспедицию в Карпаты, записать старых людей, музыку, ветер.

«Тени забытых предков» проходят сквозь всю нашу жизнь. У отца была русскоязычная семья. Они жилы на Андреевском спуске. Но когда папе было три-четыре года, семья поехала из Киева, потому что его отец был военным. Где они только ни жили: Финляндия, Брест-Литовский, Москва, Ленинград. Старший брат отца еще ходил в первый класс украинской школы. И отец всегда его спрашивал, что такое Украина? Когда он начал мужать, это было в эвакуации в Горьковский области, село Тонкино, они жилы в старой усадьбе врача. Там было, как у Чехова, вместе дом, больница, библиотека. И нашли книжку без переплета. Брат отца сказал: «Вот книжка, написанная на украинском языке. Давай я тебе расскажу». И вот мой отец начал учить украинский язык. Книжка оказалась — «Тени забытых предков». Потом его сестра, Олеся Данченко, прислала уже в Ленинград «Захар Беркут» и «Fata morgana».

А когда он умер, это как раз был четвертый день съемок «Мазепы», я позвонил по телефону Юрию Герасимовичу и сказал, что я не могу выйти на съемку, потому что отец умер. Он: «А-а-а!» — и бросил трубку. Потом рассказал: в то время, когда я позвонил, по ТВ шли «Тени...» и зазвучали трембиты. Так через всю жизнь.

Знаете, талантливые люди создают какое-то магнитное поле. Я не талантлив, я не создаю магнитного поля. А там оно становится мистическим. И все непросто.

У меня в мастерской висит Иисус Христос. Мы снимали «Тени забытых предков». Мне было 11 лет. Снимали маленькие сюжеты: ручей и трубка, мелкие вещи, которыми нужно было показать жизнь горной долины. Это было неинтересно, я пошел где-то гулять. И вдруг увидел, что на дороге лежит абсолютно рассыпавшийся крест. Я взял уцелевшую фигуру Христа и принес. Эта фигура Христа принимала участие в съемках. А в конце съемок Параджанов сказал: «Раз ты нашел, возьми, пусть будет твой». Теперь он со мной все время. Когда-то ко мне пришла женщина с собачкой. Ну, собачке нечего делать, она ходила-ходила по мастерской, а затем села перед этим Распятием и сидит. И где-то через 40 минут завыла. А женщина говорит: «Да что же там такое?». — «Я не знаю, что там такое. Просто оно живет». Эта скульптура живая. Это нужно было мальчику зайти туда, найти ее. Почему ее, а не что-то другое? Это все определенные вещи. Я очень верю в судьбу.

Н. Т.: — В судьбу или в Бога?

С. Я.: — Наверное, в судьбу. О Боге мы не говорим, это само собой. У каждого своя судьба. И как бы меня судьба не била — а била ужасно — я знаю, что она меня любит. Говорил отец: «Живи так, чтобы среди ночи в конце жизни не просыпаться в холодном поту». Я пытаюсь так жить. Но я знаю, что судьба меня ведет и любит, и я ее.

В. С.: — Вы только что очень трогательно рассказывали о своей семье. Я читала, что ваша прабабушка работала секретарем у Грушевского. Это правда?

С. Я.: — Она просто работала там машинисткой в машинном отделении. В семье Якутовичей именно через прабабушку шла украинская тема. Через ее прадеда Сенчила-Стефановского, через письма Шевченко, которые были дома. Прабабушка даже своего сына — моего деда — записала в пластуны в 1919 году.

Дед мой, Вячеслав Петрович Якутович, «Тараса Бульбу» знал наизусть. В доме на Андреевском спуске действительно звучали украинский, польский и русский языки. Вот абсолютный Киев. Это от отца. От мамы другое — «дворяне, декабристы, народовольцы». Дед — мамин отец — учился в одном классе с Булгаковым в Первой киевской гимназии. Их имение было на хуторе Злодеевка. На этом месте сейчас стоит четвертый реактор. Прадед построил там больницу, библиотеку, школу — и все это снесли, чтобы построить четвертый реактор. Вот это история, которая проходит через тебя, и ты за нее отвечаешь.

Мой дед по маминой линии, кстати, был абсолютный англоман. Он был офицером Белой армии. В 1935 году его арестовали. Бабушка была тогда главным архитектором НКВД Украины и нашла его в Чите. А дед был действительно англоман. Ему бы в «Шерлоке Холмсе» сниматься. Вот он сидел в телячьем вагоне, наполненном криминалитетом. И они ему говорили: «Георгий Александрович, я за кипяточком, может, сбегаю?»

Н. Т.: — Порода.

С. Я.: — Он никогда не повышал голос, все время был спокоен. Джентльмен. Посадили — посадили. Выпустили — выпустили. Закончил жизнь заместителем министра, не будучи членом партии. Его подчиненными были одни евреи. А тогда уже шла борьба с космополитизмом. В канун его юбилея звонит по телефону ему подчиненный и спрашивает: «Георгий Александрович, Ахиллес — то ли враг народа, то ли нет?». Дед отвечает: «Нет, он жил давно». — «Хорошо». На следующий день они приносят большой письменный прибор с бюстом Ахиллеса. Так что все эти истории рода бесконечны.

В. С.: — Сергей Георгиевич, вы только что очень хорошо показали на своем примере, насколько для украинцев важна семейная память. На этой семейной памяти, в принципе, в стране многое держится. Недавно в «Дне» было событие, тоже связанное с памятью. Мы провели круглый стол с историками, который назывался «Политика памяти и антитоталитарная программа». Во время дискуссии прозвучала интересная мысль, что реализовывать антитоталитарную программу на уровне массового сознания нужно, донося населению историю в виде эмоциональных образов. Что бы вы предложили в качестве антитоталитарной программы для общества?

С. Я.: — Во-первых, я не могу посоветовать. Я могу посоветовать только себе, и все равно я знаю, что не смогу это выполнить до конца. Мой отец всегда воспитывал только личным примером. Антитоталитарным может быть только всестороннее развитие индивидуальности, потому что нация формируется из личностей. Наверное, такая программа должна быть рассчитана на всестороннее раскрытие личности в каждом человеке.

Когда мы говорим об интеллигенции... На Западе нет такого понятия. Там есть интеллектуалы и средний класс. Интеллигенция только у нас, у которой за всех все болит, но которая ничего не делает. У нас должен появиться средний класс. Он в настоящий момент появляется. Между прочим, радует, что эти люди образованные, владеют языками, могут свободно передвигаться по миру, сосредоточенны на своей семье, активно занимаются воспитаниям своих детей, которые с ранних лет знают языки, но не для того, чтобы выехать из страны. Муж моей племянницы мог давно выехать на работу в Силиконовую Долину, но он не едет, потому что он знает, что это его родина. И ему больно, что эта родина никак не становится отчизной.

Поэтому я говорю, что важна семейная память. У меня нет корней в селе, но я тоже выходец из среднего класса из поколения в поколение. Я понимаю, как это важно. В нашей семье по отцовой линии остались одни женщины. Для них семья — это все. Сейчас отца не стало, мама у меня очень больна, и она переживает за меня. И все это — род. И ты понимаешь, что ты не только часть рода, а что и род — это проект.

Когда-то у меня была родная сестра моей бабушки. Она жила в Москве и была главным диагностиком больницы Кремля. Так она сказала один раз моей маме: «Нужно было нашему большому роду столько жить, мучаться и делать, чтобы у нас появился Сергей». Я понимаю, что она сказала это от большой любви ко меня, но за эти слова приходится жить, отвечать. Я мог бы не хотеть отвечать, но я должен. Мой отец сказал: «Тебе дано в жизни столько любви и способностей, что ты до конца жизни не отдашь этот долг. Но ты должен отдавать долги».

Когда мне было 6 лет, отец меня впервые взял в Карпаты. Они с другом, художником Григорием Гавриленко, решили пешком пройти все Карпаты. Я — «городской мальчик». Это было ужасно трудно. А отец постоянно говорил: «Ты должен!»

И вот это «ты должен» — на всю жизнь. А ведь я — абсолютно ленивый человек. Но берешь себя в руки и делаешь. И огромное счастье, когда ты осознаешь, что ты что-то сделал.

Когда закончился фильм «Тарас Бульба» — последние съемки были в Польше. Мы прощаемся все, и я один лечу в Киев. Я сижу в самолете и думаю: все, денег ни копейки, дома тяжело больная жена, кипа неоплаченных счетов, никакой работы, ни одного заказа. А затем я посмотрел — а я же это сделал! Свою работу я сделал. И все становится очень просто. Да, проблем много, и нужно из них выходить. И я вышел. И даже похоронил жену, но вышел. Все, что нужно было, сделал в том году. Он был очень трагическим, мы с женой прожили вместе 38 лет. И она взяла с меня слово, что я поеду на Рождество в Париж к сыну. У нас была такая традиция. Я поехал. Вот я сижу в Париже возле Сены. Через два часа Новый год — и ощущение, что я все же это сделал. Вот эта злость и обязанность — вот и ведут тебя предки.