Московский фронт

Трудно передать то психологическое состояние, которое испытывал каждый из нас, живущих в Москве, в дни захвата Театрального центра на Дубровке. Сейчас, спустя несколько дней — да и спустя ли? Ведь до сих пор неизвестна судьба всех заложников — я перечитываю комментарии, публиковавшиеся в эти дни в западных газетах и поражаюсь их разумной бесстрастности, холодности и взвешенности оценок. Я и сам так, в общем-то, пишу. Но теперь точно понимаю, что такое эффект присутствия — не телевизионного, личностного. Понимаю, насколько иными были эмоции ньюйоркцев 11 сентября 2001 года — и наши эмоции, эмоции зрителей CNN. А нам то казалось, мы так переживаем, так переживаем. Все-таки, какие это разные вещи — переживать и сходить с ума, находясь под прессом безостановочной катастрофы…

Но все же: что дальше? Большая часть наблюдателей сейчас занята анализом того, насколько оправданной и удачной была спецоперация по освобождению заложников. И это действительно очень важно. Прежде всего потому, что таких операций в практике борьбы с терроризмом еще не было. И потому, что мы явно — что бы кто не говорил — не знаем всей правды об этой операции, о реальных возможностях боевиков, о степени риска… Но меня сегодня не меньше заботит, будут ли новые террористические акты, новые жертвы, новые заложники. Ответ на этот вопрос необходимо получить — получить хотя бы для самих себя, если не для российского общества.

Необходимо отдавать себе отчет в том, что террористический акт на Дубровке был не заурядной криминальной операцией и не стандартной акцией мирового терроризма, о чем сейчас так много говорят российские власти. Нет, это был акт террора от имени государственной и военной машины якобы несуществующей Ичкерии? Несуществующей? Но через несколько дней здесь, в Москве, будут хоронить жертв ее солдат. Бараев и его люди — не просто террористы, они солдаты Ичкерии, выполнявшие приказ ее командования. Да, у Ичкерии такое командование. Его можно осуждать, им можно возмущаться, но вместе с тем не нужно думать, что это маленькая горстка бандитов. Нет, это настоящая государственно-криминальная машина. И российская политика на Кавказе — и во время первой чеченской войны, и потом, когда Москва разделяла и властвовала, потакая мелким мерзким амбициям ставших большими начальниками полевых командиров, и уж точно во время второй войны, войны ковровых бомбардировок и массовых зачисток — только помогала этой машине крепнуть и вербовать в свои ряды новых солдат, молодых, фанатичных и исполнительных. Как Мовсар Бараев.

Ичкерийские командиры открыли новый фронт — российский. А это означает, что полыхнуть может в любом российском городе. В театре, больнице, жилом доме, метрополитене, на железной дороге… Но центром этого фронта, конечно же, будет Москва — они ведь уже увидели, насколько по резонансу отличается теракт в Москве от Буденновска или Буйнакска. И они отсюда не уйдут, напротив — будут приходить и приходить.

Что делать? Это вопрос даже не к российской власти — к российскому обществу. Я слишком много — и слишком давно — писал о том, что израильский опыт неотвратимости политических решений проблем с терроризмом не минет и Россию. Но россияне — именно как общество, как народ, как люди, отвечающие за жизни своих детей, — должны дозреть до понимания этого, как дозрели когда-то израильтяне. Ведь президент Путин — не «ястреб», вводящий в заблуждение свой электорат, а политик, четко ощущающий интересы и настроения этого электората. Изменятся настроения населения, изменятся и решения власти. И борьба с террором будет не тактикой сиюминутных решений, а стратегией государственного выживания. Но все это в будущем, путь к которому может пройти через новые потрясения и новые утраты. Мне так жаль.