Горячие темы:

Кто за новенького?

30 декабря, 00:00

Каждая сказанная сейчас фраза вообще нуждается в каком-то особом отношении. Даже — «не было времени». Потому что было — в принципе, прожила процентов сорок века. За это время можно вырастить здоровенное дерево, построить и развалить дом, родить пару поколений, похоронить миллиарды людей, из семи нот написать океан музыки, из семи цветов красок войти в историю мировой культуры, одним поступком вычеркнуть себя из списка людей. Только на этот список потратить целую жизнь. Осознаешь, по-видимому, перед последним своим выдохом, после которого не затуманится зеркало: нечего было считать, времени нет — потому что у времени нет границ. Тебе же это говорили на лекциях по философии, которые прогуливал, думая беззаботно и, в принципе, правильно — жизнь бесконечна.

Следовательно, впереди — целая жизнь, чтобы все перечитать, осмыслить и посчитать. Ты — всего лишь человек и способен придумать только игру в осмысление жизни. Этим будешь жить после 12-ти ночи и без конца. Пока не загнешься. Маленький ты или великий. Интеллектуал или жлоб. Прошлое — материал для того, чтобы ты жил и о чем-то все-таки думал. Игра в осмысление времени — только твоя человеческая забава.

И все же, говорю я себе, сегодня христианскому миру — две тысячи. И что ему с этого? Он, как ты, неопределенного, на первый взгляд, возраста: или 40 тебе, или 20 — все равно дурак дураком. Тушишь свечу, вешаешь на казненную елку игрушку и заказываешь у Бога счастье на ночь. Твоя любовь, твоя история, твоя смерть. Отвечаешь только за то, что видел, осязал, за что пил таблетки, чтобы не рвалось из горла глупое сердце. За ничто, в принципе, если с точки зрения вечности. За все, если иметь в виду, что большего, чем жизнь, у тебя на земле не было.

Следовательно, ответ: прошлый век для меня — все могильные холмики, которых не станет, когда я перестану за ними ухаживать. Списки друзей в старых телефонных книжках — несуществующие уже номера повешенных, убитых, не переживших, вечных и тленных друзей. Письма умершей бабушки, написанные почерком девятнадцатого века. Сентиментальная безумная радость, которая почему-то имела значение, когда как-то, идя по старому кладбищу, где покоятся мои предки, я споткнулась об камень со старинной надписью: эту церковь построил купец, кажется, Варлампий в память о, кажется, Анастасии. Здесь была деревянная церковь, где как-то мы с бабушкой прятались от страшного града. В церкви был склад какого-то хлама. От церкви не осталось и следа. И, возможно, лишь я в нашем городке, где уже давно не живу, помню, что она здесь была. Только я помню, что Варлампий в восемнадцатом веке безумно любил Анастасию. В прошлый приезд я уже не нашла того камня. Кто-то, наверное, вымостил им в своем саду дорожку. И потому — какое значение имеет для вечности все то, чего уже нет. Но ведь я помню, когда была маленькая, тот страшный треск, когда ломилась от града старая деревянная церковь «памяти Анастасии»! Я была свидетелем, я слышала их любовь, я держала свечу! Я знаю, что они любят друг друга сегодня. Я знаю, что любить не стыдно, когда тебе по возрасту пару веков. Возраст — я знаю — не имеет никакого значения. Это мой вывод под ночь двухтысячного года.

Имеют смысл морщины, инфарктные рубцы на сердце. Это — знаки сладкого процесса жизни. Это — условие игры, которую мы страдаем, выдумывая ей начала и концы, увенчанные елками. Но это — не ограничения. Возрастных ограничений для участия в жизни нет.

Не хочется провожать. Провожать безвременно выбывших из игры. Стоять в крематории над телом молодого игрока и слушать, как забивает фальшивый голос церемонимейстера («от нас ушел чудесный человек»...) скрежет заржавевшего механизма каких-то цепей, которые на словах «вечная память» должны затянуть дорогой гроб куда-то вниз, в огонь, когда молодому игроку нужно бы вверх, в огонь. Не хочется плакать. Не хочется этой несправедливости, которой тебя добивает эта игра. Не хочется воспринимать мир трагически.

Но тогда остается воспринимать его комически. Когда вам кто-то постоянно надевает на голову шоколадный торт. И весь мир хохочет. У вас инфаркт. И мир, умирая от хохота, кладет вас, всего в шоколаде, в кружевной гроб. Тоже вариант.

Тогда — почему вы против трагического восприятия мира? Почему вы против понимания двухтысячного рубежа как очередного конца. Почему вы боитесь?

Я, кажется, ничего не написала здесь о государстве, независимости и реформах.

Мне просто жаль детей, которые в следующем тысячелетии принесут злому папе «двойку» по истории Украины конца ХХ века. Они будут стараться, но ни черта не поймут в том, что же там делалось — как я, когда учила научный коммунизм. Мне их жаль. А потому написала это, думая: а вдруг в конце следующего века какой-нибудь упрямец решит перечитать столетней давности газеты и прочитает о Варлампии и Анастасии, и о какой- то старой карге, которая сказала: третье тысячелетие — это время, когда я отсюда уйду. И мне по цимбалам, стыдно ли любить и скакать рок-н-рол до самой естественной смерти. И мне хочется, чтобы, когда я доскачу и долюблю, мне нашли здесь кусочек земли, обязательно вышитой крестиком красными и черными нитками, и чтобы калина была несинтетическая, и не произведенная в Корее, и чтобы какой- нибудь Варлампий понял, сидя надо мной, когда я ему в последний раз скажу на своем языке: «Спасибо и простите!».