Шепоты и крики

Этот фильм оставляет комок в горле. Редкое состояние для пожирателя пленки. При этом в «Таинственной реке» почти нет профессиональных приемчиков для вышибания слезы из зрителя, в сооружении которых поднаторел Голливуд. Но каждым своим кадром последний фильм Клинта Иствуда взывает к сопереживанию — чувству, порядком нивелированному на экране: ни правых, ни виноватых.

Только люди и река.

Собственно, главнейшие образы — река и лес. Вокруг реки город. Лес — это кошмар Дейва (взрослого его играет Тим Роббинс), место тотальной потерянности, вброшенности, в котором никто не защитит. Но из леса можно выбраться. Из реки — нет. Она струится через город, незримо несет свои волны по улице детства. Мяч для футбола тонет в ней — в странной промоине на мостовой, куда падают, рано или поздно, все мячи от всех детских игр. Машина с насильниками, которые забирают одного из мальчишек, заигравшихся на улице — тоже часть течения. А среди трех имен, нацарапанных сверстниками на подсыхающем бетоне, последнее — Дейв — осталось недописанным, будто смытым волной.

Тайной осталась и эта машина, и взрослые негодяи, пожизненно искалечившие Дейва. Иствуд поначалу сгущает атмосферу, на всем лежит легкий морок. Кульминация сумеречного пролога — тот самый лес, полный недобрых звуков, кружащийся и бросающийся в ноги маленькому Дейву, который еще не раз явится ему в кошмарах. Переход в день сегодняшний приводит в действие жестко выстроенный, жанровый сюжет. Уже никакой потусторонности, река остается до поры на краю кадра. Мальчишки повзрослели, каждый идет своим путем. Джимми (Шон Пенн) — судя по всему, криминализованный неудачник, более всех преуспел Шон (Кевин Бекон), став полицейским (но и ему звонит и молчит в трубку полуушедшая жена), а Дейв… каждый день провожает своего сына в школу и обратно.

У Джимми убивают дочь — от его бывшей жены. В ту же ночь Дейв приходит домой с окровавленными руками. С этого момента Иствуд предпринимает великолепный отвлекающий маневр — включает сугубо детективную фабулу, что позволяет ему раскидать множество ложных следов, психологических обманок. Чем более овладевают Джимми-Пенном гнев и жажда мщения, тем менее уверенным, неадекватным становится Дейв- Роббинс, фокусируя на себе все подозрения. Воистину, назначение на роли этих исполнителей — наибольшая удача фильма. Пенну доступны все оттенки душевной черноты, его дарование неврастеника, помноженное на взрывной темперамент, близко к совершенству. Но главная тяжесть, как представляется, лежит на Роббинсе.

Почему-то в связи с образом Дейва у меня из головы не идут слова, сказанные Пазолини в одном из биографических фильмов, о том, что в природе некоторые животные изначально настроены на то, чтобы быть съеденными, точнее даже, хотят быть съеденными, и что он — такое животное.

Но это не о Пазолини (хотя он иногда вспоминается — некоторым сходством мотивов, решениями характеров). Дейва постоянно предают и учиняют над ним беззаконие, — он же безропотно принимает все. Его выбирает насильник среди трех мальчишек, и тот покорно садится в машину, а верные друзья лишь смотрят вслед. И Селеста, жена Дейва (Марсия Гей Гарден), подозревая мужа в злодействе, предает его, высказывая свои опасения бесящемуся Джимми. Уже взрослым Дейва подбирают на улице приговорившие его Джимми с дружками-психопатами. И герой Роббинса опять садится в машину… И это — не физиология, но судьба. Достаточно лишь увидеть, сколь обреченно выглядит Майки, сын Дейва, на финальном параде, еще и не зная о смерти отца — чтобы понять, что и он отмечен родовым проклятием.

Трагический Фатум. Не античный, но постхристианский — герой уже ничего не преодолевает, не бросает вызов богам или невозможным обстоятельствам, он изначально — жертвенный агнец. Именно такого героя очень точно, во всех оттенках — от вспышки бессильной ярости до полной покорности перед лицом несправедливой расправы — и играет Роббинс. Вся его работа — выдающийся портрет обреченного, раздирающее повествование обо всех жертвах сразу — в одном лице.

Конечно, за пределами ближайшего пространства картины, которое окружает Роббинса и Пенна, слабых мест хватает. Середина фильма явно затянута, в отдельных моментах все-таки есть явный привкус мелодрамы, Шон-Бекон прорисован бегло, схематично, на него будто недостало краски. Однако — и это главное, как представляется, — Иствуд сумел сделать слышным шепот жертв. Это еле слышные голоса тех, кто приговорен, кого первого затянет стремнина, — среди рева своеволия, среди криков ослепших праведников. Река смывает имена, а также тех, кому они принадлежат. Она течет сама по себе. Ей нет дела ни до жизни, ни до смерти, и когда чей черед — спрашивать бессмысленно.

Но можно попытаться хотя бы услышать того, кто пишет свое имя рядом с твоим, — и тогда он задержится на берегу, с тобой... может быть.