Мазепа архитектор европейской Украины?

«Немногим, может быть, известно, / Что он не ведает святыни [...], Что презирает он свободу, Что нет отчизны для него». Это слова Пушкина о Мазепе, поэма «Полтава». «Злой и искусительный губитель христианский», — пишут в «пашквиле» на гетмана анонимные монахини в 1691 году. «Изменникъ, богоотступникъ, воръ», — это уже суд Петра I, — «гетман Мазепа, забыв страх Божий, изменил нам».

Накануне Первой мировой войны известный монархист А. Савенко в шовинистической газете «Киевлянин» (17.11.1911) писал: «Польский, финский, армянский и др. вопросы — это все вопросы по существу окраинные, то есть второстепенные. Мазепинский вопрос бьет Россию в самую основу ее великодержавия». Статья называлась: «Где главный враг?». Ответ однозначный: Украина как государство в воображении Мазепы и Украина как политическое наследие гетмана.

Поэт и император, монахини и монархисты. Цитаты, относящиеся к разным периодам российской истории. Но эти цитаты объединены образом Мазепы как основного врага, чуть ли не Антихриста российской государственности. Словом, якобы «предав» земную власть — Петра, Мазепа вырастает до библейских измерений «богоотступника». Это символичная формула, отражающая самоосмысление России в ее отношении к Украине: последний бунтарь гетманской Украины, Мазепа бросил вызов сакрализированной Власти — власти в России Петра, где император даже и не вице Господа, а, по словам Ломоносова: «Он — Бог твой, Бог твой был, Россия!». И действительно, во время объявления анафемы Мазепе — как одному из «дерзающих на бунт против православных государей» — законопослушный клир пел: «Днесь Юда покидает Учителя и принимает диавола».

Следовательно, Мазепа как «Celsissimus et Illustrissimus Dominus, Dux Cohortis Zaporoviensis», «Pater Patriae» и «Ecclesiae Defensor» — «благородный и ясновельможный повелитель, проводник Войска Запорожского», «отец Родины», «защитник Церкви» — versus Мазепа как «Антихрист» и «Иуда», «изменник» и «богоотступник», — это новая Украина versus новая Россия. В эпоху Мазепы единоверные Москва и Киев впервые откровенно провозгласили себя врагами. Православная риторика, которая частично еще была в обращении в эпоху Хмельницкого, уступила жесткой прагматичной стратегии с обеих сторон. Однако на самом деле задекларированное со стороны Украины военное и политическое противостояние России было признаком крайне сложного процесса расхождения двух цивилизаций, или, если хотим, признаком культурно-политической зрелости украинской и российской цивилизаций, их сознательной самоидентификации, их решительного выбора двух антагонистических эволюционных парадигм, которые — даже если и имели общий корень в древнекиевской культуре, — в эпоху столкновения Мазепы и Петра поляризовались навсегда.

Условно эти парадигмы можно назвать антропоцентрической и государствоцентрической парадигмами общественного развития. Мазепинская Украина закрепляла за собой культурное наследие Руси, наследие «древнекиевского Гуманизма» (Е. Маланюк), чьей основной общественной ценностью была индивидуальная свобода как высшая форма реализации христианской этики. Петровская Россия окончательно сделала своим собственно политическое наследие Руси с ее экстенсивной динамикой территориальной экспансии в пространстве, где человеческая жизнь как таковая не имела никакой ценности. Мазепинская Украина выбрала путь nationes, а, следовательно, путь культурно-политической дифференциации, которая принуждала страну к перманентному сопротивлению навязываемому извне омологационному давлению. Петровская Россия нашла свое идеальное измерение в «великой форме» Imperium, с ее инерционным императивом постоянного развития универсальных наднациональных схем, призванных спрессовывать завоеванное пространство в одно идеологическое целое.

Но эта победная петровская Россия строила свое общество из «подданных» и «холопов». А побежденная мазепинская Украина была потенциальным обществом граждан.

Таким образом, мазепинская Украина сделала не просто решительный, но и решающий шаг в сторону Европы, и именно Европы времен антиабсолютистских революций. Петровская Россия реализовала себя в имперской структуре, мессианская концепция которой имела в целом антиевропейское содержание.

Это была та молния, которая расколола генеалогическое древо старой Руси. С тех пор противостояние Украины и России приобрело системный концепционный характер. Суть этого противостояния заключается в том, что Украина не была покорным территориальным измерением, открытым к колонизации. Украина была последним европейским бастионом политической традиции, глубоко противопоказанной российскому абсолютизму, а потому и опасной для централизованной власти, а именно: традиции республиканской. Эта традиция, полностью выросшая на почве философского наследия европейской культуры, стала основой «украинской идеи», то есть идеи республиканской, а, следовательно, и национальной, которая с тех пор противопоставила себя «российской идее» как идее имперской, а следовательно и имманентно наднациональной.

Со времен Мазепы даже концептуализация этого противостояния, концептуализация взаимной «враждебности» будет идти двумя разными, если не сказать противоположными путями. В украинском культурно-историческом контексте категория «врага» относительна. Это категория артикулированная: она привязана к историческим реалиям времени и места, подлежит, так сказать, ревизии, имеет эволюцию, может испытать катарсис. Словом, будучи категорией относительной и аналитической, это категория историческая. Следовательно, несмотря на изменение идеологических контекстов, эта категория не является непроницаемой для сугубо человеческих или же, как точнее будет сказать для эпохи, о которой идет речь, христианских аспектов. Вспомните, например, что в украинско-польском противостоянии украинская культура четко разграничивала категории Власти и Человека. Власть концептуализировалась как Вина, а Человек — как Страдание. Смысл исторических событий интерпретировался через евангельскую параболу, с ее идеями равенства и братства, а не через триумфальную завоевательную мифологию, которая делит мир на победителей и побежденных. Казацкий историк Самийло Величко в своей «Летописи» оставляет нам не только эпическое повествование о военных победах украинских полководцев, но и философский анализ драмы человека, становящегося жертвой навязанных ему войн, разрушения, уничтожения. Имеем не бухгалтерский реестр погибших, а плач над человеком, вынужденным, в силу обстоятельств, которые выше него, привыкать к крови и смерти, что не соответствует его христианской природе. И там, где речь идет о жертвах, казацкий летописец не отличает «польских вдов» и сирот от украинских: и те, и другие являются заложниками общей исторической трагедии.

В российском контексте интерпретация «врага» имеет государствоцентрическую подоплеку, поэтому категория «врага» воспринимается в фундаменталистских вневременных категориях, то есть является абсолютной и метаисторической. Поскольку в оптике Империи Украина является «собственностью» России, любая попытка Украины стать отличной и/или самостоятельной безапелляционно воспринимается исключительно как угроза России или же «неблагодарность» по отношению к ней. Петр I замечательно это высказал в известной формуле, которая не оставляет пространства для диалога: «Все малороссийские гетманы — от первого до последнего — предатели».

Россия представляет собой сакрализированную сущность, поэтому любое явление, ставящее это под сомнение, демонизируется и вычеркивается вообще из христианского пространства. То есть в российском видении личности Мазепы симптоматическим образом отражается взгляд на Россию, по словам М. Брайчевского, «как на главный критерий исторических оценок, тенденция рассматривать историю нерусских народов как историю их отношений с Россией».

Мазепа становится гетманом во времена Руины, когда, по словам Евгения Маланюка, «навіть стовпи незавершеної будівлі Богданової були скрушені». В этом смысле Мазепа, по словам того же Маланюка, — «человек эпилога Казацкой эпохи». Но Мазепа также человек пролога модерного времени украинской истории, уже не говоря о том, что он, в частности, является свидетелем и протагонистом того глобального процесса, в котором произошла дифференциация парадигматики образования нации на политической карте Старого Континента. Фактически именно благодаря Мазепе впервые становится возможным взгляд на Украину как на самостоятельный субъект истории. Иными словами, с Мазепой умирает старая Русь, чтобы возродиться Украиной.

Формирование идеологических, политических и юридических основ Украинского государства происходит в ХVІ в. и в первой половине ХVІІ в., а практическая реализация этих постулатов имеет место во второй половине ХVІІ в. и в ХVІІІ в. Украинскому Казацкому государству, которое опирается на специфическую институционную структуру, удается продержаться, несмотря на непрерывную экспансию Польши и России, в течение 116 лет: с 1648 по 1764 гг., то есть с начала Хмельнитчины до ликвидации института гетманства. В любом случае, именно в течение драматического полстолетия — в период между Богданом Хмельницким и Иваном Мазепой — происходит окончательная консолидация концепции Украинского государства.

Соотношение Хмельницкого и Мазепы сложное, а порой — и парадоксальное. Без Хмельницкого не могло бы быть Мазепы, а без Мазепы политическое наследие Хмельницкого рисковало бы быть потерянным бесповоротно. Основной парадокс этого соотношения заключается в том, что Хмельницкий возглавил стихийное, массовое — и в течение длительного времени победное — движение народа, а Мазепа в своем политическом одиночестве — группу реалистически мыслящих единомышленников, обреченных, однако, на поражение. Хмельницкий в своей концепции государства пытался модернизировать уже существующую со Средневековья политическую схему. Собственно, он не творил ex novo государство, а восстанавливал «Великое Княжество Руське» в его древнекиевских этнокультурных и геополитических пределах и в федеративном пространстве с Польским государством. Мазепа, приведя к имплозии эту схему, отрываясь от Руси, основывал независимую Украину в перспективе европейского нациеобразования.

От Хмельницкого до Мазепы политический проект новой Украины складывался не только на полях битв. В его основе — литературная эволюция и эволюция правовой культуры древней Украины. Концепция свободы и гражданина, образованная культурой конца ХVІ — первой половины ХVІІ в., становится основой нового видения Отчизны, ее внутреннего бытия и ее исторического назначения. Константой этого периода является уникальный симбиоз политического и культурного усилия нации. Интеллект и Войско, Академия и Политика имеют общих протагонистов. Вот потому «Ойчизна» и «вольность» становятся ключевыми понятиями культуры как базовые для достоинства человека категории. Эти категории являются мерилом, с одной стороны, христианской морали, а с другой — гражданское сознание. И, в то же время эти категории становятся доминирующими моральными векторами политической стратегии. Из-за этого период между Хмельницким и Мазепой составляет собой не только политическую, а и моральную эволюцию Украины. Происходит глобальная трансформация украинского общества: утверждая свою религиозную, культурную, языковую, юридическую идентичность, формируя свое гражданское сознание, народ становится нацией, входя в модерное время европейской истории.

Чрезвычайно сложным — и очень малоисследованным — вопросом является проблема культурных предпосылок формирования «республиканской традиции». Основными факторами формирования этой традиции являются западноевропейский Гуманизм и Реформация. Именно в недрах этих течений вырабатывается новая концепция государства и власти и новые принципы отношений между властью и законом и между обществом и властью, — принципы, которые, собственно, и определяют непереходный водораздел между «цивилизацией Киева» и «цивилизацией Москвы». В Украине происходит рецепция Гуманизма через «фильтр» протестантской Реформации, и сама Реформация интерпретируется в специфическом ключе украинского варианта Православия — толерантного и открытого на диалог с Другим. Важно и то, что распространение реформационных течений (в первую очередь наиболее радикального из них — социнианства) на украинских территориях было достаточно капиллярно: охватывало Галичину, Волынь, Подолье, Побужье, Полесье и глубоко укоренялось не столько в больших городах, сколько в провинции. Таким образом, втянутыми в эту идеологию оказывались не только шляхетские слои, а и мещане. Реформационные общины становились проводниками идей равенства, братства, свободы, требовали освобождения крестьян от рабского положения, отмены казни, прекращения войн. В глазах протестантов Церковь и Власть виделись как инструменты насилия над человеком в руках дьявола, которыми этот злостный «миродержец» стремится сломать индивидуальную человеческую и коллективную общественную волю. Самое главное же то, что в контексте реформационной идеологии рождается новая концепция человека и его связи с Богом, с обществом, с самим собой. К этому следует добавить и такой важный для рутенского ареала аспект, как язык. Именно Реформация дала важный толчок процессу превращения разговорного языка в литературный (вспомним, какую роль для немецкого языка сыграл перевод Лютером Библии). В условиях несекуляризованной культуры, где центром духовной жизни продолжала быть церковь, приближение церкви к проблемам общества также и в языковом аспекте, содействовало консолидации этого общества, выработке объединительных культурных и политических приоритетов. В этом смысле истоки «республиканской традиции» следует искать в культуре «католической Руси» (В.Липинский), но ее развитие происходит в украинском православном русле, которое подвергается глубокому влиянию Реформации и которое чем дальше, тем больше проявляет себя как сознательный и последовательный разлом византийского монолита.

Защита идентичности культуры и общества, свободы индивидуума, его неотъемлемого права (или долга) самостоятельно соразмерять собственную совесть и собственный ум с предложенными догмами является очень важным наследием Реформации на украинской территории. Собственно, в пределах несекуляризованной культуры формирования гражданского сознания и не могло быть отчуждаемо от религиозного мышления. Но религиозный рационализм, который проникает в это время в ткань православия, составляет собой мощное противодействие его урожденной мистической и метафизической природе. Тезис индивидуальных отношений человека с верой, утверждение права человека на поиск правды, а после этого и на свободу выбора меняет общественные ориентации индивидуума. Акцент смещается со слепой веры и детерминизма Провиденции на земную этическую и интеллектуальную деятельность личности, открывая путь к индивидуальной ответственности человека, к его самосознанию как гражданина, а следовательно, в конечном счете и к секуляризации культуры.

В этот период даже наиболее консервативный литературный жанр — полемистика — выразительно дистанцируется от доктринальных постулатов. Уже у Герасима Смотрицкого встречаем идею, что препятствовать исповедовать «истинную веру» является не столько насилием над доктриной, сколько насилием над правами человека. Гегемония со стороны Римской церкви неприемлема, потому что она прерывает связь с древнейшей восточной традицией. Но эта традиция мыслится не как сумма абстрактных религиозных предписаний, а как — и это очень важно — «вера родителей». Обижать «веру родителей» значит обижать честь рода, а, следовательно, и этическую память поколений. Защита «веры родителей» становится, таким образом, индивидуальным моральным долгом и залогом достоинства человека. Поскольку же «вера родителей» достигает глубин времени, — это вера Киевской Руси, которая выбирает восточное христианство, — таким образом утверждается не только культурный, а и моральный континуум тогдашней Украины с Древней Русью. Но демиургической силой этого континуума является в первую очередь сознательная воля человека. Христиане не являются немым стадом, — это зрелая и сознательная своими обязанностями община.

Выразительнее всего эти концепции прозвучат, понятно, в жанре, где процесс секуляризации был значительно более глубок по сравнению с религиозной литературой, — в поэзии эпохи Барокко. «Истинная жизнь» видится не как мученичество и медитация в одинокой келье, а как мудрое и мужественное посвящение Воина и Поэта потребностям своего общества. И так же «истинная родина» — это не только «Горня Республіка», а и «Речь Посполитая Украинская», то есть вполне конкретная Родина, о которой нужно заботиться и чью свободу и целостность нужно защищать. Кроме того, сознательным сыном своей Отчизны может быть только образованный человек, свободно владеющий многогранными инструментами познания мира.

Именно в поэзии украинского Барокко берет также начало интерпретация свободы как «естественного права» человека. Эта концепция обозначит собой все дальнейшее развитие украинской культуры — от «Истории Русов» и поэзии Тараса Шевченко до модернизма 20-х годов ХХ в. Своеобразие этой концепции на украинской почве заключается в том, что свобода понимается как идеальная экзистенция человека, иными словами — единая экзистенция, в которой человеческое существо может реализовать себя как «образ Божий» и таким образом оправдать самопожертвование Христа.

Эта свобода является синтезом личностной свободы человека и его свободы политической. Собственно, эти две формы свободы имеют синкретическую взаимозависимость. Касиян Сакович в знаменитых «Віршах на жалосний погреб зацного рицера Петра Конашевича Сагайдачного...» говорит о «zlota wolnosc» как о «найбольшей речи межи всіми». Самоочевидна генетическая связь этой концепции с концепцией «zlota wolnosc» польского Возрождения. Но польская «zіota wolno_ж» была привилегией шляхты, а украинская «золотая вольность» стала духовным и политическим девизом посполитого рушения: «Леч она не кождому может бити дана, / Только тим, що боронять Ойчизни и Пана» (Пан здесь значит Бог, если взять во внимание в частности неминуемую польскую реминисценцию).

Идентификация этнической принадлежности с верой обуславливает ощущение «Ойчизны» как Богом данной земли. Поэтому умереть за Родину — это высший моральный долг: бессмертная природа человеческой души реализует себя через это наивысшее «земное» самопожертвование. Оставить в беде Отчизну — значит обречь себя самого на смерть: «Кто бовім за ойчизну не хочет вмирати, / Той по том з ойчизною мусить погибати». Акцент ставится не столько на парадигме действия как таковой (защита христианства), сколько на спасительном смысле осуществленного внутреннего выбора. Так складывается идея этической эволюции, которая, вместе с интеллектуальным ростом общества, становится основой гражданского сознания. Но моральным толчком к формированию гражданского сознания остается человеческое достоинство: его сохранение и защита является долгом человека перед Богом, перед обществом, перед памятью предков и, наконец, перед самим собой как эманацией Божьей ипостаси.

От Хмельницкого до Мазепы формируется, развивается и завершается концепция целостности Отчизны — как в плане политического уклада Украинского государства, так и в плане его культурной идентичности. Хмельницкий, в цитации «Летописи» Величко, призывает на борьбу с поляками всех, кому «люба цілість вашої Вітчизни». Грушевский считает, что Хмельницкий имел «понимание, что нужно бороться за весь украинский народ, за всю Украину, за ее освобождение, независимость и самостоятельность». Категории «своего» и «чужого» уже достаточно выразительные: гетман провозглашает, что будет завоевывать свободу своей Родине, однако не за счет других. «За границу войной не пойду», — говорит он, в то же время самим словом «граница» подтверждая четкость своего видения границ собственной страны, которую он планирует превратить в «республику в республике». В формировании концепции целостности Родины ключевое место занимает концепция равенства «казацкой нации» с другими народами. Отношения украинцев с другими народами, цитируя Гадячское соглашение (1658), должны быть отношениями «свободных со свободными, равных с равными, достойных с достойными». А это опять же — удивительное опережение времени: в XX в., после Второй мировой войны о таких терминах говорила об отношениях с соседями — украинцами, белорусами, россиянами — оппозиционная коммунистическому режиму протестантская польская публицистика.

Подытоживая, можно сказать, что генеалогия государственного проекта, реализатором которого стал Мазепа, берет начало именно в эпоху Хмельнитчины. В этом государственном проекте сугубо политический (а, следовательно, в частности, юридический) и культурный (а, следовательно, также моральный) аспекты связаны между собой в неразрывное единство.

Первый аспект — политический — находит свое выражение в основополагающей для культурной ментальности тогдашнего украинского общества концепции «древних прав и вольностей», которые являются залогом равенства «казацкой нации» со своими соседями. Возврат этих «древние прав и вольностей» должен превратить Украину в самостоятельную политическую единицу в пределах Речи Посполитой, а после этого и в субъект международного права.

Второй аспект — культурный — предусматривает комплексную концепцию Отчизны, во всех определяющих параметрах ее исторического бытия в диахроническом срезе: территория, церковь, язык. Хмельницкий в своем намерении освободить от власти Речи Посполитой украинские земли и построить государство стремится воссоздать границы старой Руси-Украины, сознательно настаивая на континууме «киево-русской истории». Ставя свои условия польской Короне, гетман говорит о землях, которые являются «исконной отчизной нашей» со времен «равноапостольного князя Владимира Киевского». Целостность Руси-Украины, которой положено быть свободной, очерчивается территорией, где народ говорит «на русском языке» и исповедует «греческую веру». В передаче автора «Истории Русов» Хмельницкий интерпретирует «естественное право» человека на свободу как долг борьбы против тирана. Под властью тирана свобода личности невозможна, поскольку тиран отбирает «честь, права, собственность и саму свободу языка и вероисповедания», говорит Хмельницкий в своем обращении к старшинам и к казакам. Без этих основополагающих измерений существования жизнь лишена перспективы будущего. Рабство ведет человека к вегетативному состоянию, к «бездушию» и «дремучести», в которой человек тянет собственные позорные кандалы. Следовательно, без обретения независимости для Отчизны невозможно надеяться на личностную свободу, а жизнь без свободы не достойна того, чтобы ее проживать. Иными словами, украинская «тора» видит в свободе залог достоинства человека, а в человеческом достоинстве — залог верности основным христианским ценностям.

Подобная концепция основывается на идее имплицитном эгалитаризме общины, разозленной общими целями борьбы против общего врага. Украинский политический строй предполагается как «строй самоуправства и выбора», который делает невозможной автократическую форму гетманской власти. Ведь гетман является духовным лидером, а также и военным организатором казацкого братства. В такой культурной оптике гетман не является всевластным самодержцем, мифическим в своем неподвластном времени величии повелителем, а лишь конкретным выражением народной воли в определенный исторический момент. Характерными являются строки Саковича:
«Кгди ж гетьман не сам през ся,
леч войськом єст славний,
А войсько тиж гетьманом,
довод то єст явний,
Гетьман без войська що ж єст,
войсько тиж без нього?
Згола нічого не єст єдин без другого».

Этих строк достаточно, чтобы понять непреодолимый цивилизационный разрыв между Украиной и Россией, где царь поставлен над людьми, как в свое время сказал еще Иван Грозный, «по высшему Божьему соизволению, а не по многомятежному человечества хотению». Украинскую историю — как и европейскую — создает не единовластный деспот, а «многомятежное человечества хотение».

Естественно, еще нельзя говорить о достаточной зрелости юридического мнения тогдашней Украины, учитывая неконтинуативность и фрагментарность ее общественно-институционного пространства и постоянное внешнее милитаристское и административное давление на это пространство. Но интересна сама попытка дать моральный фундамент юридическим нормам. В частности, с Хмельницкого начинается новая интерпретация юридических норм соглашения (также «клятвы», «присяги» в терминологии того времени), которая приобретет особый вес в эпоху Мазепы. Для Хмельницкого соглашение является нерушимым до тех пор, пока его уважают обе стороны. Так, предки украинцев объединились с литовцами и поляками «по доброй воле и ради общей обороны от чужестранцев, пришедших к ним с собственной своей естественной землей, со своими городами и селами и своими даже законами и со всем для жизни необходимым». Заплатив «тиранством» за это доверие, поляки сами повлекли за собой расторжение соглашения о мирном сожительстве с украинцами. Потому что если одна из сторон такое соглашение нарушает, то, как говорит Хмельницкий своим военным, «законы божественные, естественные и гражданские всегда такие клятвы отменяют; и вы от них свободны; а больше всех присяг вы обязаны своей отчизне — самой природой; и вере святой, Символам ее, которые вы исповедуете».

Начало. Окончание читайте в следующем выпуске страницы «История и «Я». Сокращенный вариант статьи, которая печатается полностью в книге «Философия бунта» (в печати).