Культура памяти как поле битвы

В мае этого года нам с профессором Станиславом Кульчицким пришлось принимать участие в «круглом столе», посвященном проблеме голода 1932—1933 годов. Эту встречу организовала редакция журнала «Родина» в Москве. И вот новая поездка со Станиславом Кульчицким. На этот раз в Германию, в город Лейпциг. Нас, а также заведующего отдела Института истории НАН Украины, доктора исторических наук Георгия Касьянова и кандидата исторических наук, сотрудника того же института Людмилу Гриневич, пригласили на конференцию под названием «Голод — Голодомор в Украине». Эта общая тема имела еще и очень интересный подзаголовок: «Голодомор в европейской культуре воспоминаний и памяти».

Организовали это мероприятие киевский журнал «Критика», берлинская Фундация по разработке вопроса последствий диктатуры СЕПГ (то есть Социалистической единой партии Германии, которая руководила Германской Демократической Республикой), Библиотека окружающей среды, находящейся в Гросгеннердорфе, а также Форум современной истории в городе Лейпциг. Последний находится в городском центре и включает в себя музей истории ГДР, сопротивления коммунистическому режиму, истории мирной революции 1989 года, которая, собственно, началась с грандиозной демонстрации в Лейпциге еще до разрушения Берлинской стены. Форум современной истории, кроме постоянно действующей экспозиции, имеет библиотеку и медиатеку, где может работать каждый посетитель. В здании много помещений и зал заседаний, где постоянно проходят различного рода мероприятия, на которые может прийти любой человек буквально с улицы, поскольку на улице можно видеть объявление об очередных запланированных мероприятиях. Это учреждение не называется «Институтом национальной памяти», но вполне могло бы так называться.

ПРОЩАНИЕ С ПРОШЛЫМ

Первое, что мы увидели в Лейпциге, было разрушение старых жилищных, ГДРовских домов. Их не подрывали — от них какая-то машина, напоминающая дракона с длинной шеей деликатно «отщипывала» отдельные сегменты, начиная с крыши и при этом поливая руины водой, чтобы не навредить людям и не загрязнять барочные дома рядом. Мы со Станиславом Кульчицким довольно долго наблюдали за этим процессом. Но, не только мы. Собралось немало немцев. Кое- кто из них фотографировал, кое-кто просто смотрел. Мне показалась немного странной атмосфера этого наблюдения. Ломали символы ГДРовского счастья, вполне приличные (особенно по бывшим советским стандартам) панельные дома. И таким образом Германия ныне прощается со своим, деликатно выражаясь, не совсем демократическим опытом.

В некоторой степени прощанием с бывшими представлениями и стереотипами можно назвать то, что происходило в течение двух ноябрьских дней в Форуме современной истории в городе Лейпциг. Имею в виду нашу конференцию, которая открывалась приветствием Посла Украины в Германии Игоря Долгова, директора лейпцигского Форума профессора Райнера Экерта, одного из руководителей Фундации по разработке вопроса последствий диктатуры СЕПГ доктора Анни Камински и директора Библиотеки окружающей среды Андреаса Шенфельдера.

В первом докладе, с которым выступил представитель Духовно-научного центра по исследованию истории и культуры Восточной Европы при Лейпцигском университете профессор Штефан Требст, речь шла о дебатах вокруг европейской культуры воспоминаний и памяти, было подчеркнуто, что наработка такой культуры — совсем не простая вещь. Требст условно разделил посткоммунистические общества Центральной и Восточной Европы на четыре группы: общества, в которых преобладает мысль, что коммунизм был навязан им извне, в том числе этнически (Эстония, Латвия, Литва); общества, в которых отсутствует подобный базовый консенсус, продолжаются дискуссии по интерпретации социалистического прошлого (Польша, Венгрия, Украина); общества, где преобладает двойственное (с наличием индифферентного) отношение к прошлому. Коммунизм, с одной стороны, воспринимается как что-то навязанное извне, а с другой стороны, распространено мнение, что не все так «плохо» было в прошлом, что все-таки была проведена модернизация (Румыния, Болгария, другие балканские страны); общества, в которых новая элита не просто вышла из старой, коммунистической, но находится в союзе с ней, т.е. существует континуитет авторитарных структур, которые не отмежевались от коммунистической практики, с чем соглашаются граждане и естественность чего не ставят под сомнение (Российская Федерация, Молдова, другие государства СНГ, а также страны, где элита откровенно опирается на коммунистическую модель (Беларусь, Молдова).

Украина, по мнению Требста, это единственная республика СНГ, где культура памяти стала важнейшим полем битвы между двумя политическими лагерями — посткоммунистами и национал-либералами.

Доклад Людмилы Гриневич, которая не смогла приехать на конференцию, прочитал литератор Юрко Прохасько. Гриневич коснулась общих вопросов, связанных с Голодомором, прибегла к его сравнению с голодом начала 20-х годов, а также с послевоенным голодом 1946—1947 годов. В докладе было показано, как прощались с прошлым украинские историки, открывая для себя неизвестные ранее страницы прошлого, находя новые архивные документы, еще в советские времена, заставляя политиков признавать очевидные (хотя и неприятные) факты, связанные с голодными катастрофами в Украине в ХХ веке.

ГЕНОЦИД ИЛИ НЕ ГЕНОЦИД?

Возможно, кто-то из читателей помнит, что, рассказывая о поездке в Москву в мае, оценивая дискуссию в редакции журнала «Родина», я писал: вскоре после начала разговора нам стало понятно, что мы ведем разговор со стеной. Любые наши попытки, со ссылками на источники, объяснить антиукраинские акценты сталинской политики в 1932—1933 годах, не имели успеха.

В Лейпциге — и это следует признать объективно — стены не было. Было что-то другое. Немецкие исследователи никак не могут дать себе ответы на вопросы, почему в Украине Голодомор стал в центре публичных дискуссий и почему упоминания о нем приобрели такое значение в процессе формирования новой исторической памяти. Ярким примером такого удивления и попытки предложить свой ответ стал доклад профессора из Университета города Констанц Бориса Барта под названием «Народоубийство в ХХ веке — история, теория, противоречия и Голодомор». Подведя под свои рассуждения прочную теоретическую базу, показав тот инструментарий, при помощи которого исследователи анализируют процесс уничтожения людей, Барт настаивал на том, что понятие «геноцид» не может быть применено к Голодомору. По мнению докладчика, Сталин «не этнизировал ни одну из групп населения СССР, которую уничтожал, начиная со времен коллективизации». К тому же Барт (как, кстати, и многие из его коллег) постоянно подчеркивал то, что КП(б)У выполняла директивы центра, украинцы сами принимали участие в карательных акциях. Это также мешает тому, чтобы однозначно считать Голод геноцидом.

Наконец, Барт поставил также ныне уже традиционный для западных специалистов вопрос о том, почему еврейский Холокост оказывается «в тени» Голодомора? В Германии, как во многих других европейских странах именно Холокост стал понятием аксиоматическим, приобрел в определенной мере сакральный характер, а поэтому нужно ли поступаться этим понятием, включать в европейское историческое сознание «еще один» геноцид? Если даже Голодомор на самом деле был геноцидом, то что от этого меняется для его жертв? Барт настаивал на том, что оценки Голодомора, как геноцида имеют прежде всего моральное измерение, а не обоснованные научно.

Правда, в конце доклада профессор из Констанци признался, что еще не знает многих источников о трагических событиях в Украине. После этого он не только получил достаточно большую порцию замечаний и критики в свой адрес, но и подарок от меня. Я передал ему недавно изданный в Украине сборник документов и материалов под названием «Рассекреченная память», пожелав глубже разобраться в характере и ходе событий именно в Украине в начале 30-х годов.

Профессор Лутц Нитгаммер из университета города Йена продолжил рассуждение над проблематикой, которую обозначил Борис Барт. Доклад под названием «Национальная память и нарушение прав человека. Контуры и конфликты ландшафта воспоминаний и исторических культур в Европе после ХХ века», в частности, содержал тезис о том, что сначала у некоторых народов (например, у поляков, прибалтийцев и др.) память была экстернализирована. Т.е. ответственность за пережитые трагедии перекладывалась преимущественно на внешние силы. Прошло время и кое- что изменилось. Скажем, поляки начали признавать, что проблема не только во внешних силах, что были и польские коммунисты, были польские палачи. Это — хороший урок для Украины в осмыслении явления Голодомора.

Нитгаммер также заметил, что не следует иерархизировать жертвы, не следует искать сомнительные приоритеты, определять, какое преступление изучать в первую очередь, а какое — в другую: «Мы должны рассматривать Холокост и голодную катастрофу начала 30 х годов как явления, вполне сопоставимые с другими преступлениями империализма в ХХ веке». Доклад содержал мысль о том, что коллективная память — это не замкнутое пространство, а сфера, открытая внешним влияниям, противоположным мыслям, откровенным дискуссиям.

Это заявление и сама атмосфера лейпцигской конференции убеждали: мы ведем разговор не со «стеной», а с людьми, которые откровенно говорят о трудности включения Голодомора в контексты европейской памяти, отмечают причины этого, а главное — открыты к изменению оценок, если для них таки откроются новые знания и новые аргументы. Откроются после долгого, но все-таки прерванного молчания по этой теме в самой Украине

ПРЕРВАННОЕ МОЛЧАНИЕ

Собственно, историю замалчивания и неоднозначного возвращения в Украину памяти о Голодоморе представили Станислав Кульчицкий, Георгий Касьянов и я. Моей темой была история и «нюансы» замалчивания Голодомора с 30-х годов и до начала горбачевской «перестройки». Профессор Кульчицкий изменил тему доклада, чтобы обстоятельнее полемизировать с Борисом Бартом и выполнить в определенной мере культуртрегерскую миссию, рассказав о том, что нам давно известно. Наряду с этим Кульчицкий призвал западных коллег различать определенные важные фазы в течении событий 1932—1933 годов, различать террор голодом и собственно Голодомор.

Георгий Касьянов остановился на том, как актуализировалась тема голода в период 1987—1995 годов, какие доминантные дискурсы сложились, какими были интерпретации в рамках этих дискурсов. Отдельно он остановился на месте и роли историков в возрождении правды о Голодоморе. По мнению Касьянова, у нас с самого начала сложились антикоммунистический и этнически эксклюзивный дискурс, когда украинцев превратили в объект преступления системы. Представляя украинцев исключительно жертвами, историки поддержали виктомологический дискурс. Касьянов считает, что в исследуемый им период историки в Украине начали «дрейфовать» между государственным дискурсом и научным. Именно в этот период произошла и телеогизация — объединение трех голодов (начала 20-х, 30-х годов и голода послевоенного) как трех закономерных звеньев преступных действий коммунистического режима по уничтожению украинцев.

Дополнением доклада Касьянова стало выступление Вильфрида Ильге, сотрудника Духовно-научного центра по исследованию истории и культуры Восточной Европы при Лейпцигском университете. Он рассказывал о трактовке Голодомора украинской историографией 1995—2006 годов. По мнению Ильге, «дебаты о Голодоморе — это политическое орудие перестройки посткоммунистического общества». Вот почему очень важно отделить политические дискуссии от научных. Указав на то, что в украинских учебниках по истории мало внимания уделяется Холокосту (в отличие от Голодомора), Ильге прокомментировал попытки Президента Виктора Ющенко внести проект закона, который бы оценивал отрицание Голодомора (позже было предложено записать Голодомора и Холокоста одновременно) как преступление, немецкий исследователь расценил это как просто попытку прекратить дискуссии о том, чем на самом деле был Голодомор.

Указывая на связь таких явлений, как Голодомор и Холокост, Ильге призывал не устраивать «соревнования жертв». Это правильно. Однако, по моему глубокому убеждению, следует при этом учитывать то, что правда о Голодоморе была мастерски похоронена на долгое время, а поэтому и открытие ее не будет простым процессом. Так, в написании истории важнейшую роль играет время, в котором живут историки. Но, кажется, трагедия в Украине начала 30-х была таким событием, для которого вряд ли морально создавать любые этнические и национальные панданы, а тем более предлагать версии о том, что украинцы сами себе (без сталинской помощи) создали голод и сами себя поели на глазах у доброжелательного и удивленного западного мира.

FORTSETZUNG FOLGT (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

Тем временем нынешний западный мир живет своей жизнью. Глобальное потепление, энергоресурсы, миграции, терроризм — эти проблемы постоянно присутствуют на экранах телевизоров, на страницах газет. Но следует отдать должное: за всем этим на Западе не забывают и о Голодоморе в Украине. Об этом речь шла во время заключительной дискуссии, в которой участвовали Лутц Нитгаммер, Георгий Касьянов, Вильфрид Ильге, Райнер Экерт и я. Мы дискутировали о том, что может дать Европе память о Голодоморе. Именно эту тему для заключительного разговора определили организаторы конференции. Мы отвечали на вопросы из зала, в котором собралось немало людей (которые, кстати, пришли добровольно). Разговор был очень интересным, особенно когда начали коллективно рассуждать, возможно ли создание транснациональной истории. Свое место в ней, несомненно, должна занять история Голодомора. Она должна научить Европу (которая de facto в 1932—1933 годах исповедовала политику двойных стандартов в отношении действий Кремля) в первую очередь необходимости постижения новых и новых жутких фактов, принятия этих фактов, включения их в европейскую культуру памяти. Поэтому — продолжение следует. Подтвердили это и немецкие коллеги, которые настаивали на продолжении обсуждения, дискуссий, на новых встречах.

…Когда-то Чеслав Милош написал, что жизнью человеческих сообществ двигает забвение. Забвение, но не беспамятство. Однако и забвение, и беспамятство можно преодолеть. Если этого действительно желаешь. Если дискутируешь не со стеной.