Об ответственности...

Борис попал на войну с первых ее злых дыханий. В аэропорту он появился с начала июня во время первых атак боевиков.

— Борис, с чего для тебя началась эпопея с Донецким аэропортом?

— В марте в военкоматах были очереди добровольцев. Тогда мы уточняли свои данные — оставляли номера телефонов и продолжали заниматься своими делами. Военкоматы открыли 5 или 6 марта. В субботу их открыли, в понедельник я отстоял в очереди и 10-го числа мне позвонили по телефону: предложили прийти с вещами в военкомат на сборы. Нас там отобрали. Тогда только начиналась проблема с Крымом. Еще не было даже приказа исполняющего обязанности Президента Турчинова о частичной мобилизации. Он, мне кажется, вышел 17-го марта. Я призывался в

72-ю механизированную бригаду города Белая Церковь. И вот 23 числа по приказу Президента мы были уже мобилизованы.

— Можно ли было сохранить территориальную целостность страны?

— Относительно Крыма не знаю. На Донбассе все было реально. Не все еще вообще понимали, что происходит. Армии вообще не было как таковой. Все подразделения находились на местах постоянной дислокации. Большинство частей находилось в западных регионах. Но все равно при согласованных и своевременных действиях беды на Донбассе можно было не допустить. Когда начали набирать добровольцев, то, к сожалению, не было конкретной задачи. И мы не знали, будем ли оставаться на полигонах или будем выдвигаться дальше и что-то делать. Мы месяц тренировались на полигоне и уже в начале апреля были на границе с Донецкой областью.

Второй батальон был почти весь сформирован из первой волны добровольцев. И это именно батальоны ВСУ. Мы полностью осознавали, ради чего туда идем. А вот после

20-х чисел марта начали набирать тех, кого почти повытаскивали из дому. Была проблема. Нужно было набирать военных по принципам совмещения военных специальностей с гражданскими. Тогда бы больше было добровольцев, которые бы просто знали четко свое место и могли эффективно использовать свой опыт.

Существует мнение, что в армии не должно быть «доверительных» отношений между командованием и подчиненными. Должна быть субординация. Но по факту, если бы не было таких отношений, то все было бы намного хуже. Когда к нам приезжала тьма генералов, то кадровые военные не могли ничего им сказать наперекор. Я же, как доброволец и человек, который не стремится к карьерному росту, мог тому же генералу сказать все, что я думаю. Благодаря этому мы прямо могли очертить существующие проблемы.

— Как эти генералы реагировали на подобное поведение?

— По-разному. Некоторые пытались войти в доверие, наладить нормальное, конструктивное общение. Кое-кто наоборот демонстрировал пренебрежение, пытался общаться в приказном порядке. Но с нами такое не проходило. Повторяю, люди пришли туда целенаправленно защищать страну, а не строить свою карьеру. Мы не юноши по 18—20 лет, которые проходят срочную службу. Мы взрослые сознательные мужчины с осознанием конкретных задач и видением проблем. Среди нас были и владельцы фирм, и директора фабрик, и начальники цехов.

— На теле армии всегда существовала такая язва как «дедовщина». Неуставные отношения проявлялись в батальонах?

— Ни в коем случае. «Дедовщина» была присуща срочной службе еще в далекие времена. Сейчас там не до этого. Ну а какие могут быть неуставные отношения среди взрослых людей? И вообще, нам приказы иногда и не нужны были. Мы сами понимали, что должны разобрать миномет, вспомнить, что к чему. Сами учились, сами вспоминали, и, когда начались боевые действия, нам это очень пригодилось.

— Когда впервые ты принял участие в непосредственных боевых действиях?

— Первый боевой опыт наша бригада получила 9 мая под Мариуполем в городе Ялта, когда мы освободили здание МВД, где заблокировались боевики. Мы влетели туда на БМП-2 и отработали первые два этажа. Тогда были ранены два моих товарища. На примере Мариуполя можно было проследить, что вообще можно было сделать на Востоке. В Мариуполе не было однозначных настроений, много пророссийских элементов. Но процентов 60 там хотели больше в Советский Союз, чем в Россию. Причем не столько колбасы по 2,20, сколько кожаных курток, маузеров и экспроприировать экспроприаторов. Все остальные либо молчали, либо имели проукраинские взгляды. После того как мы его освободили, можно проследить как изменились там мнения. Мариуполь стал одним из самых патриотических городов в Украине.

Когда ребята еще оставались на блокпостах, нас 28 мая бросили на Донецкий аэропорт, потому что там с 26-го продолжался бой. Я прилетел туда 1 июня. Кстати летел я туда на том же Ил-76, который впоследствии через две недели сбили под Луганском. Нам еще повезло, что мы садились в страшную грозу. В невероятный ливень самолеты садились, мы разгружали технику. А дальше эпопея в два с половиной месяца в полном окружении, вплоть до 5 августа. Тогда у нас не было даже нормальных раций. Лишь частично, те, которые оставила охрана аэропорта.

— Делались предположение, что, возможно, стоило бы подорвать полосы и не терять людей?

— Что и сделали с Луганским аэропортом — подорвали взлетную полосу. Но Луганский аэропорт был старым и был построен по советским нормам. Там лежали плиты и их подорвали. Донецкий аэропорт был построен для Евро-2012. По немецким технологиям был залит бетон слоем в 1,5-2 метра. Его не так просто подорвать и мне кажется, что она и сейчас момент не уничтожена.

— Когда смотришь новости, наблюдаешь за событиями, нет ощущения, что существует какая-то формула по сдаче позиций на Востоке? Что кто-то когда-то уже договорился, а теперь лишь выполняет взятые на себя обещания?

— Я до последнего об этом даже думать не хочу. В целом на войне я был пять месяцев, много чего пережил. Полгода мы не видели семьи, но знали, для чего туда шли. Я хочу верить в честность власти. Мы ждали выборов Президента и думали, что все решится. Потом ждали выборов в Верховную Раду, мол, ну все, вот сейчас...

Мы Президента избирали в надежде, что начнутся активные действия на фронте.  — Мы же думали как — Турчинов не может ничего сделать, потому что он лишь исполняющий обязанности, а как выберем Президента, то начнется. Думали полторы-две недели, и уже можно будет взять Донецк, а здесь перемирие. Только остановились, они «позаливались» бетоном. За десять дней забаррикадировались, сделали соответствующие передислокации, подтянули силы.

— Какой бой больше всего запомнился?

— 10 июля, начало двух часов дня. Началось наступление на аэропорт с пяти сторон, то есть круговая атака. По кругу на 360 градусов. Закончилась только вечером. Без перерыва. Тогда у нас появился первый «200-тый», до этого были лишь раненые. Он погиб от выстрела из танка. Коридор появился только в августе. Вывезти раненых мы не могли. Они так и лежали с нами все это время. А убитого парня мы держали в холодильнике для продуктов. Хорошо, что хоть был электрический ток. Воды уже тогда не было и мы пили воду из пожарной емкости. Но 10 июля был действительно страшный бой. Я только тогда выстрелял больше 70 мин. А минометов было еще больше. Боевики думали, что нас в аэропорту находилось полторы-две тысячи. Нас на самом деле было немного больше ста человек. Тогда они о нас говорили не «киборги», а «Брестская крепость». По законам войны, если наступаешь на объект, который обороняется, то атакующие силы должны преобладать в три-четыре раза. Можете представить, сколько их было, если они считали, что нас несколько тысяч. Они подошли вплотную, под сам терминал. Работало наше стрелковое оружие, а мы им клали «минки». Они не могли подойти ближе и отступить не могли. Красиво вышло.

— То есть в тот день 10 июля с нашей стороны погиб один солдат?

— Да.

— А со стороны боевиков?

— Не знаю, но очень много. Они просили несколько дней, чтобы вывезти труппы.

— Кто-то выдумывает и тиражирует мифы, кто-то обращается к глубокой истории за примерами героизма, чтобы поднять дух солдат. А здесь мы имеем исключительный героизм наших дней, абсолютно не высосанный из пальца. Кто бы об этом мог подумать год назад, что такое возможно?

— Я много слышал от своего деда о Второй мировой войне, в которой он принимал участие. Но и представить не мог себе, что и мне придется воевать. У меня очень много знакомых из Крыма, Луганска, Донецка. Все время туда ездил. Никогда в жизни не мог подумать, что такое может случиться в Украине.

— В чем был наш просчет, когда мы потеряли свои позиции?

— В Донецкий аэропорт 72-я бригада была перемещена одной из самых первых. 95-я тогда находилась в районе Славянска и Краматорска. 72-я начала перекрывать границу, и дошли до Саур-Могилы, Зеленополья, Изварино, Краснопартизанска. Просто вытянулась такая кишка, которая не имела обеспечения. Мы-то думали, что за нами идет тыл. Когда осталось где-то 100-150 километров для того, чтобы закрыть границу и окружить боевиков, то тогда Россия начала обстреливать со своей территории. Нам действительно многое не верилось. Мы не верили, что захватят Крым, что нападут на Донбасс. Мы не думали, что Россия начнет нас обстреливать со своей территории. А она начала, когда увидела, что Украина закроет границу и локализует конфликт.

— Что произошло с россиянами? Что это за выверт мозга?

— Я думаю, что если бы мы хорошо знали свою историю и историю России, то не удивлялись бы многим вещам. Более того, мы бы многого не допустили. Мы смотрели на Восток как на старшего брата. А не было никакого старшего брата. Мы должны были прежде всего на себя смотреть как на равного среди равных.

— Есть ощущение, что уже навоевался?

— Объясню. Когда я шел на войну, то моей дочери было 2,5 года. Она еще не умела разговаривать. Сейчас она разговаривает, и если я пойду на войну, то буду чувствовать себя изменником по отношению к семье. Но подсознательно я ищу оправдания тому, чтобы вернуться на фронт. Я жду приказа, чтобы оправдаться уже перед собой. Я знаю ребят, которые действительно не навоевались. Они отслужили срочную службы, а здесь такой повод повоевать. Раньше никогда бы не догадался, что они могли бы быть военными. Нужно признать — воевать научились. Если бы еще техника была, а еще если бы и воля была политическая для соответствующих приказов от руководства государства. Уже год идет война, а у нас все равно находятся генералы, которые за «откат» находят какую-то не ту соляру. Тылового обеспечения и сейчас нет. Если бы не волонтеры, была бы беда.

Я в аэропорту 2,5 месяца хлеба не ел. Были какие-то заплесневелые сухари. Когда пробили коридор и завезли хлеб, то мы сначала его нюхали. И голова кружилась от запаха хлеба. Многие ребята подорвали себе здоровье. Я долго спал под небом, когда нам пришлось зарываться в землю. Потому что в терминале можно спрятаться за бетон, а вот на улице нужно было создавать укрытие. И я спал там, в вырытой яме, которую называл диваном. Когда вернулся домой, то первое время не мог заснуть в закрытом помещении квартиры. По себе я заметил, что для того, чтобы адаптироваться к нормальной жизни, нужно месяца 3-4. А у нас нет полноценных реабилитационных центров. Все опять же держится на волонтерах, но этого недостаточно. Нужно системно привлекать специалистов. Отделение психиатрии в Киевском центральном госпитале переполнено. Они принимают, насколько я знаю, по 500-600 человек в день.

— Первая ротация в аэропорту состоялась в начале августа?

— Да, до этого мы лишь слышали об этом слове и знали, что оно означает. Как это выглядит на практике, мы не видели. У меня еще есть такое ощущение, что кто-то не хотел к аэропорту привлекать больше людей. Потому что это участники боевых действий, льготы, а так — чем меньше, тем лучше. Думаю, что многие наверху были шокированы тем, что мы вообще остались живы. Когда ребята звонили по телефону наверх и просили помощь, потому что держались из последних сил — мало патронов, топлива нет — то с другой стороны откровенно спрашивали: а что, вы еще живы? Считаю, что командование боялось принимать решения. Никто ничего не знал, а брать на себя ответственность боялись.

— Военное положение и является той прямой ответственностью. Как ты относишься к введению военного положения?

— Я считаю, что его нужно было ввести еще давно. Я вам скажу, что введение военного положения будет означать, что мне придется вернуться на войну. Для меня это будет моральным оправданием перед семьей. И таких, как я, много. Но мы заметили, что фактически никому не нужны.

— Никто не хочет привлекать?

— Да. А мы могли бы многому научить тех, кого сейчас призывают. Я ищу повод для того, чтобы туда вернуться. При этом тот, кто говорит, что там не страшно, я в жизни не поверю. Значит, или не был там, или уже проблема с головой. Там очень страшно. Но когда тебе страшно, когда ты должен при этом мгновенно принимать решения и привязываешься к позитивному результату, то обычно потом в этом чувствуешь потребность.