Революция и интеллигенция

Оранжевая революция на какое-то время пленила мир до того, что с первых страниц мировой прессы ее сумело смыть только непревзойденное до сих пор цунами. Стояние на снегу, а не любой другой аспект тех знаменательных выборов, проломило информационную стену вокруг Украины. Доказало, что Украина не чучело на перифериях кого-то или чего-то, а полноценное, интересное государство, которое стоит изучать и которое достойно понимания, а не одних догадок, предположений или сенсаций. Дисциплинированное стояние сотни тысяч неорганизованных граждан Украины завоевало симпатии мира и интерес ученых и комментаторов. Они сразу пытаются выстраивать теоретические основы оранжевого движения, докопаться до расклада сил и способов его функционирования.

Независимо от того, каким путем пойдет Украина, комментаторы, а впоследствии и ученые попытаются проследить, кто и как сумел организовать и провести последнюю фазу президентских выборов в Украине 2004 года. Как возникла оранжевая революция? Каково ее место в иконостасах революций? Достойно ли вообще это явление термина «революция»? Где его место в алгоритме политических движений? Говорится о сербах, грузинах, польской «Солидарности». Но эти аналогии не поражают. Что-то не совсем так. Столько благожелательного народа, такие большие массы с улыбками на лицах, столько пения и — да — чистой любви! Когда в истории было что-то подобное? Море народа, один помогает другому, и армия не идет против людей! Где такое было? Навскидку, точно так же?

Ближе всего, наиболее похоже — это Берлин 1989, когда народ ломает стену, а полиция и армия снисходительно стоит рядом. Берлин — это была одна коротко очерченная в пределах времени политико-общественная эйфория. Стена пала, Германия одна, Европа снова целая. Для Европы падение берлинской стены стало более знаменательным событием, чем разлом Союза. Помимо фашизма, для рядового западного человека Европа воспринимается как целость, которая кончается где-то там, где начинается неведомый, а потому и опасный Восток. События в СССР, а затем и в России — не вызывают прямой тревоги, поскольку все знают, что там всегда господствует какое-то политическое давление. А вот распад Союза грозил неведомым, потому опасным и тревожным. Чего ожидать от неведомой Украины, если она идет не тем путем, что Россия? От Киева, который где- то там на периферии не то Европы, не то России, где народ стоит, просто стоит, выстаивает свои права. Колышет покой. Что из этого выйдет? Бороться — да, демонстрировать — разумеется, но просто так стоять? Как долго? И чего ожидать?

Почему как раз это стояние на снегу пленило воображение мира, того самого, что молчал во время голода, сталинского террора, Быковни и Батурина, Соловков? Даже Чернобыль и самостоятельность не сподвигли его к тому, чтобы понять наличие Украины. И мир заговорил об Украине желто-блакитной только в оранжевом зареве.

С уверенностью могу сказать, что ни один из нынешних или будущих теоретиков не стоял долго на снегу, да и не будет стоять, даже если снова в какой-то стране воспроизведется этот — как называют подобные акции в научной литературе — сценарий. Интеллигенты, интеллигенция участвует в политических акциях скорее символически, чем реально. Это не означает, что символические акции не важны. Наоборот, для историка или читателя будущего символы будут говорить вместо исчезнувшей реальности. Для интеллигенции значение феномена Майдана дозревает полностью при озвучении, при артикуляции действия. Правдоподобно, что со временем Майдан станет достижением той интеллигенции, которая будет писать о событиях, а не масс, которые стояли на Майдане. В некоторой степени это уже и происходит.

Может ли интеллигенция считать Майдан своим творением и достижением? Поняла ли и восприняла ли Украину Европа, потому что Украина заговорила языком европейского дискурса и действия, а не возобновленным сетованием на судьбу или геостратегию? Окончательно ли интеллигенция в Украине заговорила по-европейски, без излишних причитаний?

Что, собственно, есть интеллигенция? Относительное понятие зависимое от времени, предмета и подлежащего. От выражения лица, от инфекции, а в украинском языке еще и от окончания — интеллигентик, интеллигентщина не требуют другой реакции кроме как взмаха руки. Само собой, каждый интеллигент имеет свою дефиницию, но можем согласиться в общих характеристиках этой группы. Это образованные единицы с формальным или неформальным образованием, которые не слишком думают о материальном благосостоянии, а скорее об осмыслении себя и своего окружения. Обычно интеллигенция находится в оппозиции к организованным формам власти, высказывает свои взгляды, но редко ведет открытую войну с властью. Когда ведет такую войну, то либо проигрывает, либо сама превращается во власть. Интеллигенции обычно приписываем веру в оптимистическое будущее, в материализм и в рациональную или по крайней мере организованную науку. Интеллигенты выступают против узкой специализации и стратификация как труда, так и жизни.

Русская интеллигенция часто становится мерилом интеллигенции, поэтому и интеллигенциям разных народов приписывают характеристики русской интеллигенции девятнадцатого- двадцатого веков. То есть интеллигентов считают, помимо их высказанной любви к народу, отчужденными от народа и помимо их демократизма с преобладающим централистским уклоном. Интеллигенцию характеризует народничество и чувство отчужденности от народа, заангажированность и неумение практически воплотить свои программы. Большинство комментаторов об интеллигенции (некоторых из них можно назвать историками культуры, хотя в западном понимании культуры нет того отшлифовано-элитарного значения, что в Восточной Европе) так и видели интеллигенцию, независимо от того, воспринимали ли они ее положительно или отрицательно. Интеллигенция убеждена в правоте своих взглядов и готова убеждать других.

В Украине действует Конгресс украинской интеллигенции; есть новейшая инкарнация «Просвіти», прототип которой развили чехи в 1800-х годах как средство против онемечивания; есть клуб элиты интеллигенции, который заседает ежемесячно в Доме учителя в Киеве; есть дома культуры для широкой публики, а не только для профессионалов, наконец есть дни науки — этот банкет для интеллигенции. Простой украинец на вопрос, кто принимал активное участие в событиях на Майдане, скажет не задумываясь — студенты и интеллигенция. Характеризовать студентов легко. Это молодежь — независимо от того, находится ли в университетах, или только по возрасту должна там быть, и взрослые, которым комфортно думать, что они находятся в молодежной среде. С интеллигенцией сложнее, хотя первый встречный житель Украины не только знает, что есть интеллигенция, но удивится, как можно даже задавать такой вопрос. Интеллигенция такое же понятие, как хорошая погода, хорошая еда или человеческая красота — знаешь как видишь, а описать не можешь.

В Европе не обойтись без интеллигенция, а в Восточной Европе и подавно. Здесь можно легко заводить разговор об интеллигенции, и никто не потребует от вас уточнения термина. Ведь все знают, кто и что эта интеллигенция. И сразу скажешь, что вам с той интеллигенцией можно сделать. Интеллигенция как идентифицированная часть народа особенно важна в России. Не вызубрив надцать томов за и против интеллигенции — не поймешь истории Российской империи. Ну, а если нужно так смотреть на Россию, то само собой, силой научного осмоса, такой подход оправдан в отношении Украины. Разумеется, это распространеное мнение, потому-то и принято как правдивое.

Для американцев интеллигенция — не само собой разумеющееся понятие. В Америке — то есть в США — термин интеллигенция не ключ к пониманию исторического развития страны. Америка развивалась благодаря другим движущим силам. Позднейшее понятие интеллигенции связывалось с просоветскими радикалами 1920-х годов. (Сознательно не употребляю слова, советских или просоветских сторонников в значении понимания федеративной системы в СССР среди американской элиты не было). Еще в 1960-х англоязычные историки России должны были подробно объяснять это слово даже университетской публике. Поэтому нам, американцам, трудно воспринимать интеллектуализированые, а не прямые описания действий. Интеллектуально настроенная критическая американская публика — то есть интеллигенция — не пленяла общества американцев вплоть до наших дней — о чем позже.

Откуда взялось европейское понятие «интеллигенция»?

Как история любых племен, происхождение понятия «интеллигенция» скрывается во мгле, сегодня уже пропахшей нафталином, полемики начала восемнадцатого века. Немцы говорят, что понятие и слово выдумали они, русские же возражают, ведь чьих же в России больше всего пролилось чернил на тему того, кто интеллигенция и позитивна ли она, или же абсолютно никудышная, а то и деструктивная сила.

В современном мире популяризировал понятие интеллигенции эмигрант из Восточной Европы Людвиг Бернштейн Немировский, который вошел в историческую науку как сэр Луи Немир. В 1946 году он сделал доклад, который стал относительно короткой книгой под названием: «1848 — революция интеллектуалов». Историк пытался вернуть разрушенной Европе чувство собственного достоинства, веры в свои собственные силы, чтобы вернуть утраченную гордость именно Европы. Дескать, интеллигенция и ученые, и творцы культуры таки доборолись до демократии в борьбе с тиранами сметенных империй, и сделаем это снова. Впоследствии, Исайя Берлин, еще один восточноевропейский интеллигент, рожденный в Риге, но русскоязычный, ставший тутором — высокого класса репетитором — в святая святых британского образования, Оксфорде, на своем примере показал все достойные черты интеллигенции — любовь к народу, к прогрессу, к демократии, к интересным разговорам с остроумной критикой власти и тех куйонов, которые печатают нудные книги. Берлин публиковал мало, но интересно, и он имел сильное влияние на студентов. (До некоторой степени, хотя посмертно подобное влияние в Украине имеют несколько эссе пера Ивана Лысяка-Рудницкого. Так что неудивительно, что один из своих немногих трудов Лысяк посвятил революциям 1848 года).

Революции 1848 года — это своего рода европейский Майдан без организованности и стойкости. Результаты революций 1848 года — а их было несколько — не слишком привлекли внимание как историков, так и читательской публики. Но с 1829-го в Европе происходили почти революционные пятилетки, которые выводили интеллигенцию и студентов на улицы столиц Европы. Описания старых режимов подтачивали их власть, и государства слабели и затем империи таки распались. И хотя сердце России не допускало революций, верхушка Российской империи таки подпадала под влияние европейских революций на своих новозавоеванных западных территориях. Поляки, среди которых были и сознательные украинцы, восставали многократно против оккупационных режимов. Те восстания имели влияние на русскую интеллигенцию, хотя это влияние в отличие от воспетого влияния декабристов не сотворило своего мифа, а было скорее подсознательно приглушено более сильным, не артикулированным патриотизмом великого народа. Пример, что интеллигенция, даже если только ее горстка может все-таки повлиять на события, был довольн о сильным, чтобы создать русских радикалов-интеллигентов середины девятнадцатого века, людей, которые верили в силу человека, человеческого желания добра, и в умение познать правду и доброту собственными усилиями и наукой. Эти люди создали позитивный имидж России на западе, которого даже Сталин не мог уничтожить, и которым россияне пользуются до сих пор.

Английская империя, как и Российская, считала себя отличной от Европы, страной солидной, которая в отличие от России не подпадала под анархические революционные движения. Она менялась степенно, бизнесово, пряча свое грязное белье в солидную мебель. Но она была империей, которую нужно было администрировать. В большей степени, чем другие европейские империи (Франция, Дания), англичане нанимали на государственную службу выпускников своих воспетых колледжей, младших сыновей землевладельцев, которые на своих колониальных постах видели такие злоупотребления государственной властью, что начали активно выступать против собственной империи. Приведу лишь один пример — Джордж Оруэлл, которого мы помним за его драматическое представление тоталитаризма, далеко до написания «Фермы животных», выступал против английского империализма и классово-экономической стратификации. Выступлением против колониализма собственных государств западноевропейская интеллигенция спасла свою честность. Деколонизация западных империй была кровавой и болезненной, но она произошла. Важно также то, что в процессе деколонизации был значительный интеллектуально-этический компонент, то есть западная интеллигенция принимала активное участие в процессе освобождения других народов от политического гнета своим собственным народом. Не считая себя интеллигенцией, английская интеллигенция помимо всего продолжала — удачно — европейскую демократическую традицию интеллигенции 1848 года.

Что же делалось в Российской империи?

Декабристы стояли на снегу, ожидая вождей — почти в век создания Российской империи, которая в 1709 году заменила московское царство, и за двести лет до украинского стояния на снегу. До некоторой степени революция декабристов — это скорее очередной царский переворот, последний из череды таких переворотов восемнадцатого века. Сами декабристы не сыграли такой важной роли, как память о них, превратившая историю в культ декабристов. Тотальное эмбарго на информацию об оппозиции привело к глорификации приписанных радикальных взглядов (например Радищева или Сперанского), отделенности интеллигенции от народа, чувства вины перед народом, политическому максимализму и его предтече — мировоззренческому философскому доктринерству.

Пушечным мясом русской интеллигенции (как, кстати, и западной интеллигенции) были студенты, которые в империи так развили студенческое политическое движение, что и сами начали выступать против политической активности студентов. Не зная взглядов своей интеллигенции, россияне то превозносили ее, то клеймили, но не изучали, поскольку правительство не давало доступа к информации о своих интеллигентах. В результате русская интеллигенция выступила против себя самой, то есть против ограниченного и непрактичного мировоззрения, громкими сборниками, которые так и остались известны только среди тех, кто их писал, и тех, кто их критиковал. В отличие от английских критиков политического радикализма, россияне не провели критического анализа, что такое империя и каково влияние национализма на них самих. Мало кто из западных ученых обращал внимание на кризис русской интеллигенции 1890-х годов, который завершился не Вехами (клеймением революционного демократизма), а Сменами Вех — принятием СССР как продолжения России и носителя русских ценностей. Вехи — наиболее распространенный из сборников, которые пытались проследить влияние интеллигенции на политическое развитие России, усилила глорификацию Государства, Нации и Империи.

Заодно дискуссии об интеллигенции уничтожили веру в интеллигенцию и в некоторой степени привели — во всяком случае недостаточно удачно помешали — к обездоленности собственного и соседних народов коммунистическими тиранами. Интеллигенция решила, что она бессильна, а народ в своей мудрости прав, поддерживая власть. В 1990-х русская интеллигенция повторила свою историю — снова без анализа империи и снова с печальными результатами. Можем только вспомнить Солженицына, которого американская университетская публика восприняла как демократа, чтобы быстро разочароваться в его понимании демократизма. Русские либеральные диссиденты, такие как Павел Литвинов, Борис Шрагин и другие, не получили ни поддержки дома, ни славы за границей. Остались как образцы благородной — и бессильной — русской интеллигенции. А русская интеллигенция в большинстве своем, в отличие от англичан или даже французов, не обратила должного внимания на проблему империи. И до сих пор не видит себя как носителя имперских ценностей.

Революции 1848-го были революциями поэтов и романтиков, которые погибали со стихами на устах. Революции не удавались, но идеалы мирной демократии прирастали практическими возможностями. Политики высмеивали поэтов-патриотов за неудачи, но поэты научились пиарить. Немцы окончательно создали государство кровью и железом, а не романтическими призывами. Поляки и другие славяне также не ограничивались поэзией, а начали создавать «просвіти», кредитные союзы и другие довольно практические организации. Западные интеллектуалы (здесь нужно также включать Фрейда, рожденного в прикарпатской Тысменице, у которого не было сомнений в своей европейскости) разочаровывались как в политике, так и в философии, превращая первую в радикализм, а вторую в психологию, социологию, а впоследствии в маркетинг и дизайн-сайенс. На западе интеллигенция переставала быть движущей силой нации и превратилась в практических творцов государства, общества и культуры.

На востоке Европы государства пытались контролировать интеллигенцию, уничтожали ее или кооптировали. И хотя мы говорим о технической интеллигенции, и хотя в СССР создали термин творческой интеллигенции, времена свободной, любительской интеллигенции прошли. Русская интеллигенция, эта гордо не специализированная группа, сегодня многократно и заново демонстрирует свое бессилие. Современный технологический мир требует профессиональности даже среди любителей, и Майдан по-взрослому отозвался на это требование.

Америка, то есть США, свою интеллигенцию отсылала либо в литературу, либо в церкви (многообразие которых по-видимому не превзошли нигде в мире), в журналистику или в университеты. Тип интеллигента для американца насмешливый, эксцентричный либо политически или эмоционально нестабильный. Для простого американца интеллигент не американец. Американец — деловой, простой, свой мужик. Америка политической заангажированности, горячих слов и еще более горячих разговоров, малых и больших демонстраций, символики и тому подобное — никогда не завоевывала себе громкого места среди общества. Малая американская интеллигенция с презрением (ну и с завистью) и по сей день смотрит на успехи «селебретиз», тех, у кого громкая слава, публичное признание, ну и деньги.

Так или иначе американская интеллигенция тоже разочаровалась в силе радикального социализма. Подлинное лицо коммунизма, окончательные безоговорочные доказательства гнилости СССР, наконец и до сих пор непонятная тенденция народа время от времени активно поддерживать тиранов, все это вызвало у американских радикалов вслед за своими европейскими коллегами разочарование во всесилии политической идеологии. Другие американцы-интеллигенты, однако, в то же время открыли свою версию консерватизма и, что важнее, политиков, которые увлеклись таким подходом. Неоконсерватизм в современной Америке имеет все признаки замкнутого интеллигентского мышления. Неоконсерваторы, объединившись с религиозными неофитами, создали современную волну политического и интеллектуального псевдоконсерватизма в США. Некоторые даже сетуют, что в США сейчас идеологи имеют большее влияние, чем некогда так называемые оппоненты коммунизма. Политические дискуссии в США, которые обычно были — хотя и очень остры — обращены на практические дела, теперь чаще затрагивают философские ценности, цели жизни, этические нормы поведения. Результат — это болезненно разделенная страна. Современная популярная общественная дискуссия в США напоминает восточноевропейские рассуждения об идентичности, национальном характере, общественных ценностях, этических принципах (что не мешает грандиозным финансовым скандалам). Короче говоря — в США наконец есть кризис интеллигенции.

При чем тут Украина? На мой взгляд, главный вопрос в истории Украины — не почему Украина не удерживала независимость, а каким образом этот народ таки сумел остаться народом. Просто — что собственно заставляло украинцев удержаться при украинстве? (Разумеется, не всем, но достаточному количеству, чтобы не стать, как говорила когда-то Лина Костенко, инками). Украинская интеллигенция была удивительно практичной и не отчужденной от народа. Да и не пренебрегала властью, если могла ее добиться. Эта практическая страница украинской истории, к сожалению, так до сих пор и не изучена. Можно сказать, что и сам вопрос еще не поставлен.

Американцы теперь любят писать, сколько денег пошло на всякую поддержку демократических инициатив в Украине. По сравнению с Россией, Египтом и теперь Ираком это капля в море. Но эта капля, в отличие от ситуации в той же России достаточна, чтобы воссоздать свои собственные источники и свои растения. На Майдане стояла не интеллигенция, не тренеры, не менеджеры, не новые украинцы, а таки народ. Студенты и молодежь — а это одно и то же в политических руках — были своими собственными хозяевами, а не надеждой той или иной группы. То есть — молодежь выбирала свои Круты, а не шла по приказу сверху, чтобы самостоятельно повторить героизм. Скорее, молодежь поступила очень по-взрослому, то есть удачно.

Американцы, изучавшие русскую интеллигенцию, не могут сразу воспринять тот факт, что интеллигенция в России и в Украине — не одно и то же явление.

В Украине, даже во времена империи, интеллигенция не ощущала оторванности от народа. Программные статьи, правда, написаны громкими словами, но при рассмотрении реальных программ, даже таких ультраорганизаций, как галицкая Организация Украинских Националистов межвоенного периода, поражают практичностью целей. ОУН хочет таки дать возможность сельским парням выйти из села, возможность общественного и экономического развития, а делает это словами, которые выучили в школе, словами романтической интеллигенции. Это и есть способ действия всех угнетенных групп, и нужно внимательнее присмотреться не только к их писаным громким целям, а на то, что они делают практически, чтобы увидеть Майдан в истории украинских общественных организаций и так называемых политических партий. (Так называемых, потому что подлинные партии могут существовать только в самостоятельном государстве, а таковое пока что имеет слишком короткую историю, чтобы они развились полностью). Профессиональные силовики, политики, бизнесмены и все эти серые бюрократы поняли свое родство не с организациями, а с народом.

Современной американской интеллигенции, особенно тем, кто изучал СССР, то есть Россию, трудно понять, что Майдан — это не результат каких-то программ или плановых технологий, а воплощение народа, которому окончательно удалось, по словам, приписываемым Мазепе, потянуть в один гуж. Они видят в Майдане не триумф демократии, тех принципов 1848 года, который еще не знал о тоталитаризме, не народа, который поборол тоталитаризм в себе, а скорее обычное геополитическое противостояние США с Россией (Союзом). Они стали замкнутыми интеллигентами, которые не могут выйти за пределы круга собственного мышления.

Современная украинская интеллигенция зато переломила мировоззренческую ограниченность и показала политическую умелость, толерантность и выносливость. Майдан не стоит считать продуктом интеллигенции или любой другой группы. На Майдане разрушили берлинскую стену внутреннего страха.

Теперь нужно только ждать, сможет ли праздник Майдана перейти в конкретные будни, или — не дай Бог — останется сырьем для мифов или теорий, или же, в конечном итоге, станет только символом, которых и так много в истории Украины.

Майдан был удачной акцией. Дальнейшая история покажет, продолжится ли инициатива или перейдет в еще одну интерпретацию интеллигенции для интеллигенции.