ВИЗИТЫ СТАРОЙ ДАМЫ
Недавно меня поразил один рекламный ролик. По экрану летят, будто взрывом подброшенные, картины социальных радостей: цветущие поля, благоустроенные дома, работающие предприятия и т. п. Музыкальное сопровождение — легендарная заставка к телепрограмме «Время» классического советского образца. Потом радостные кусочки собираются в цельную картинку Украины — очень похоже на схему разделки мясных туш, висящую в соответствующем отделе, и появляется надпись — «Налоговая инспекция. Пять лет стабильности». Ничего не имею против отечественных мытарей и рекламы их деятельности. Но манера исполнения вызывает до боли знакомые воспоминания.
Впрочем, дело не в воспоминаниях, не только в них. Потому не будем сейчас говорить о тех пожилых людях, что каждый год в начале ноября исправно топчут центр Киева; для них это скорее возможность ощутить человеческое тепло, поддержку друг друга, нежели стремление побороться с классовыми врагами. Новая государственная структура, на новом — частном! — телеканале продвигает себя в старинном, бронетанковом стиле. Вот реальность дня сегодняшнего.
Любая революция похожа на огнеглазую красавицу, которая незаметно и стремительно превращается в ревнивую фурию. Как всякой стареющей влиятельной даме, ей нужны фавориты, придворные поэты и портретисты, которые бы неустанно воспевали ее неувядающую молодость, ее ум и красоту. Так называемое советское искусство с этим справлялось блестяще, делегируя лучшие таланты, и нельзя сказать, что только по принуждению. Наше представление о первых послереволюционных годах базируется, в первую очередь, на великолепных произведениях Родченко, Маяковского, Эль Лисицкого, Мейерхольда, Бойчука, Курбаса — имен не перечесть. Их интеллектуальный и артистический вклад был столь огромен, что позволил революции как бы победить второй раз — в языке. А эта победа — гораздо серьезнее, нежели захват вокзала и телеграфа. Ведь человек живет внутри языка, становится собой, только определившись в нем. Сам же язык, в свою очередь, и формируется работой искусства. Если же искусство привержено одной, агрессивной форме языка — идеологии, — то оно распространяет власть этой идеологии во все поры повседневности. Большевистская идеология именно потому и пожрала в конце концов сознание большинства, что была воспринята творцами, выросшими в лоне еще дореволюционной культуры. Позже все они были так или иначе устранены властью. Инвестиция новой идеологии была настолько мощна и многообразна, что надобность в талантливой обслуге отпала. И в сталинское время с его имперским стилем, и в более прагматичные хрущевско-брежневские годы классовый новояз работал как совершенно автономный механизм, без качественно значительных источников воспроизводства. Повседневная речь, радио и телепрограммы, плакаты и немногочисленная реклама, бытовые ритуалы, дизайн, пресса, архитектура — все эти составляющие языка намертво срослись с единой и всепроникающей Идеей.
Любопытно, что и дискуссия с системой велась на ее наречии. Те же западные «голоса», диссидентская литература, жаргон большинства советологов — принципиально ничем не отличались от господствующего в СССР алфавита власти, лишь расстановка векторов в координатах «свой-чужой» была диаметрально противоположной.
Грянувшая при Горбачеве перестройка также воспринималась очень долгое время как еще одна в своем роде партийная кампания. Чем больше страна освобождалась от господствующего языка, тем больше нарастало общее ощущение безнадежности, тупика, логично разрешившееся в 1991 году. Во многих постсоветских странах стали актуальными другие властные дискурсы — национализм, религиозный фундаментализм, но единого носителя у этих новых языков, ни в культуре, ни в политической жизни уже не было.
Однако не все так просто. В том-то и сила, и коварство любых языковых пертурбаций, что они совершаются достаточно споро, а вот уходят в небытие крайне неохотно. Для многих, не только для пожилых краснознаменных демонстрантов, но и для молодых людей, язык (читай — образ мысли), продуцированный старой системой, связан с ощущением детства. То есть — комфорта, защищенности, преобладания светлых, радостных эмоций. Мало того. Все вокруг нас — улицы, дома, большая часть визуальной культуры, будничный обиход, по-прежнему испещрено массивными символами эпохи всеобщего энтузиазма. Наша власть, в том числе та, которую мы избираем — плоть от плоти того времени, и потому-то так смешно и неуклюже выглядят попытки людей в креслах мыслить и изъясняться по-новому.
Только ли в инерции дело? Разумеется, нет. Просто и торжества, и будни по-прежнему задумываются и исполняются в десятилетиями проверенной манере. Новый язык, учитывая то, в каком состоянии находится ныне творческая элита, создавать просто некому. Потому и сделанный «а-ля КПСС» рекламный ролик налоговой инспекции, и чудовищный памятник Независимости в центре Киева, и ожесточенная риторика СМИ, и возмутительное безразличие государственных чиновников, и послушное следование тысяч людей абсурдным обычаям, праздникам, установлениям — все это столь же явственно, столь и глубоко обосновано.
Мы по-прежнему блюдем честь старой и злой дамы. По-прежнему она наносит к нам визиты и требует если не восхищенного поклонения, то хотя бы послушания. «Кому ты нужен?!» — нашептывает она. — «Ты без меня пропадешь, одна я тебя и люблю»
Конечно, это будет больно и долго. Конечно, возможны и рецидивы, и затянувшееся расставание. Но однажды все-таки стоит вспомнить, что живем в молодой и красивой, несмотря ни на что, стране, что о любви можно и нужно слагать пускай поначалу неумелые, но свои, новые стихи. Что сама любовь — это глубоко личное дело каждого. Что небо в алмазах возможно не только в прошлом или в далеком будущем, но и в настоящем.
И без особой пышности, но с тактом отправить свою неизбывную знакомую в дом престарелых. В архив. В словарь полузабытых выражений и диковинных привычек.
И жить долго и счастливо.
