Борщ из георгин

Моя мама ушла из жизни 3 апреля этого года в возрасте 79 лет. Умерла во сне. Была тихая ночь, осеняемая какой-то мистической огромной полной луной, которая для меня теперь всегда будет с ней ассоциироваться. Между ними было что-то общее — большое, округлое и светлое. Ушла эпоха. И многие из ее воспоминаний о детстве в оккупированном Киеве навсегда остались незафиксированными. Но почти сразу же после ее смерти среди черновиков случайно попалось записанное мной с ее слов, как мне кажется, ценное свидетельство об утре 29 сентября 1941 г., того самого дня массового расстрела в Бабьем Яру.

«В НОЧЬ НА 29 СЕНТЯБРЯ Я СПАЛА ОЧЕНЬ БЕСПОКОЙНО, ПОСКОЛЬКУ ДВЕ МОИ ПОДРУЖКИ СКАЗАЛИ, ЧТО УТРОМ КУДА-ТО УЕЗЖАЮТ...»

«Я, Пугач Эсмеральда Александровна, 1936 г.р. В начале войны мы с мамой жили по ул. Гоголевской, 7, кв. 10 (дом снесли в марте 1980 г.). В ночь на 29 сентября я спала очень беспокойно, поскольку две мои соседки и подружки, Алла и Фрида, сказали, что утром куда-то уезжают, и я боялась проспать их отъезд, хотела попрощаться. Когда проснулась, меня удивило, что на улице стоял какой-то гомон. Я оделась, выбежала на улицу и увидела много людей, которые что-то носили, грузили на тележки вещи, разговаривали, кто-то кого-то звал. Увидев двух своих подружек, спросила у них, куда они едут. Они ответили, что точно этого не знают, но едут в какое-то новое место, где они теперь будут жить и где им, наверное, будет хорошо. Ведь те дома, где они жили на Гоголевской, — это были маленькие, полуразвалившиеся флигелечки. Девочки были полны ожидания, но в то же время им было жаль расставаться со мной. Кто-то из остававшихся — моя мама Нина Ивановна и моя крестная Мария Ивановна Шмерего — на прощание напек пирожков. Но я вспоминаю, как мама говорила о своем предчувствии, что с этим отъездом будет что-то плохое.

Неожиданно все были удивлены: в подъезд на полной скорости въехал мотоциклист в советской военной форме. Это был наш сосед Боря. Сейчас точно фамилию не помню (похоже на Гельдман). Все ринулись его обнимать, целовать и сообщили, что его родные уехали в эвакуацию. Все наперебой начали его уговаривать, чтобы ехал с ними на новое место, но он ответил, что будет пробиваться к нашим, на фронт. Мама сказала, что надо немедленно избавиться от мотоцикла и переодеться в гражданское. Дети покатили мотоцикл за школу, которая была во дворе, в овраг за садиком. Боре нашли одежду, каждый что-то нес. Затем мама посадила его за стол, чтобы накормить. Мы с подружками очень обрадовались его появлению и не отходили от него, обнимая и целуя. Потом он сказал: «Ну-ка, подружки, садитесь, я вас сфотографирую». У него был с собой фотоаппарат, с которым он никогда не расставался. И он нас сфотографировал...

Я попрощалась с девочками и пошла домой. Мы жили в бельэтаже. Открыв окно (помню, как мама меня ругала, ведь было прохладно), примостилась на подоконнике и принялась на своей игрушечной печи готовить для своей куклы борщ из лепестков только что сорванных георгинов. Все наши соседи проходили мимо моего окна, направляясь к сборному пункту вверху на Гоголевской, и радушно прощались со мной, махая руками и выкрикивая: «До свидания, Эсмеральдочка!»...

Боря ушел в комендантский час пробиваться к нашим. И вот после войны, в 1946 году, он вернулся из Бухареста в форме морского офицера с женой Верой, румынкой, певицей из ресторана. Тогда он и подарил мне ту самую фотографию с моими незабываемыми подружками, которую пронес через всю войну. На ней я — слева, полненькая в центре — Фрида, а справа, с волшебной улыбкой — Алла. Сохранилось еще одно фото, на котором меня маленькую на руках держат две взрослые девушки, — слева красивая девушка Роза, старшая сестра той самой Аллы, а справа — Полина Артамонова. Роза тоже погибла в Бабьем Яру».

УГРОЗА БАБЬЕГО ЯРА КРУЖИЛА И НАД МАМИНОЙ СЕМЬЕЙ

Через какое-то время после расстрелов в Бабьем Яру мама с бабушкой (кажется, и с отчимом) проходили мимо Лукьяновского кладбища и натолкнулись на огромную кучу обгоревших, но частично уцелевших документов — паспортов и пропусков. Несомненно, это были документы расстрелянных в Бабьем Яру. Бабушка начала прятать недожженные остатки бумаг в сумку, пытаясь спасти хотя бы какие-то имена. Но тут появился немецкий патруль, вытряхнул все из сумки и прогнал их от этого места.

Угроза Бабьего Яра кружила и над маминой семьей. Вскоре после расстрела евреев одна из соседок, ее звали Верой, решила донести на мою бабушку и маму в гестапо, мотивируя это тем, что, мол, после уничтожения в Бабьем Яру евреев наступила очередь коммунистов. Ведь мамин родной отец, Михаил Иванович Воробенко, был каким-то начальником в так называемой «легкой кавалерии» — организации, выполнявшей функции народного контроля. В то время он был далеко от Киева, но впоследствии, узнав о тех ужасах, которые выпалы на долю родного города, будучи практически глухим, пошел на фронт и погиб под Ленинградом. По воспоминаниям боевого товарища, из-за глухоты он не успел вовремя среагировать на звук приближающегося артиллерийского снаряда.

Следовательно, соседка с доносом отправилась в гестапо на ул. Короленко, 33 (ныне ул. Владимирская), но, к счастью, ее там встретил общий знакомый Аркадий Миронович Буряк. Работая в Горуправе, он занимался подпольной работой. Он заверил доносчицу, что «справедливость» будет восстановлена, а семья коммуниста наказана. Выйдя на улицу, он поймал какого-то знакомого парня и велел предупредить Нину Ивановну, мою бабушку, что ей немедленно надо уйти, ведь через полчаса в квартире будет гестапо. Убегая «в никуда» вместе с бабушкой, моя мама умудрилась ухватить свою любимую куклу, которая впоследствии прошла с ней всю оккупацию и которую мы до сих пор храним.

Никто из родственников, а у бабушки было несколько сестер, не согласился приютить у себя гонимую семью, опасаясь расправы со стороны немцев. И только с началом комендантского часа, когда мама с бабушкой сидели на очередном крыльце (ул. Тургеневская, 40) и плакали от безысходности, появился спаситель — друг семьи, который смолоду любил мою бабушку, — Шура, Александр Григорьевич Пугач. Он приютил их в своей комнате. Впоследствии они с бабушкой поженились, а маму приучили называть дядю Шуру папой. Кроме того, мою маму, которая благодаря Виктору Гюго, любимому в семье писателю, получила имя Эсмеральда, окрестили в Ильинской церкви на Подоле и она стала Ларисой. Все родные впоследствии называли ее Ларой.

Пугач Александр Григорьевич, человек удивительного благородства и смелости, навсегда стал моим дедом. Вместе с бабушкой во время всей оккупации они сотрудничали с подпольем. Маленький ребенок — моя мама — считался хорошим прикрытием для всевозможных операций, наподобие переноса в корзинке печатного шрифта и др. Мама могла неоднократно погибнуть в оккупации, но, как всегда, спасал волшебный случай.

Так, однажды бабушка с мамой сидели на скамейке в старом ботсаду за университетом, ожидая какого-то подпольщика. Неподалеку прогуливался немецкий солдат с овчаркой. Увидев мою маму, он достал из кармана конфету и поманил ее: «Ком цу мир». Изголодавшийся ребенок, не спросив разрешения у своей мамы, подбежал к немцу. А тот неторопливо развернул конфету и отдал... собаке. Моя бабушка, забыв об осторожности, ринулась к немцу, схватила его за шинель и стала ему кричать, что скоро придут наши и их, фашистов, повесят в центре города. Он расстегнул кобуру и начал доставать пистолет, как вдруг откуда-то появился офицер, что-то скомандовал ему, отругал и отправил прочь. Потом взял под козырек, извинился перед бабушкой и пошел по своим делам. Конечно, все решало какое-то мгновение.

Как-то при вынужденном переселении на новую квартиру, зайдя в комнату, мои увидели на столе осторожно расставленные тарелки с уже остывшей кашей. На стенах висели фотографии еврейской семьи. По доносу соседки, фольксдойче, всю семью во время обеда забрало гестапо, включая девушку нееврейку, которая зашла в гости к подружке. Соседка впоследствии очень переживала за свой поступок и часто в минуты раскаяния бросалась бабушке в ноги и рыдала над тем, что натворила. Через многие годы после войны, в начале 1970-х, вечером, после посещения моей двоюродной бабушки Лиды, мы с мамой и сестрой Ниной ловили такси на Большой Житомирской. К нам подошла немолодая женщина и спросила у мамы, не является ли она Ларой Пугач. Мама сухо ответила: «Нет». Не выдали и мы с сестрой. Женщина пошла прочь. Когда мы маму спросили, почему она не призналась, она ответила, что это та самая соседка. Она отсидела 25 лет и вернулась в Киев.

НЕ ПЕРЕЧИСЛИТЬ ЭКСТРЕМАЛЬНЫЕ СИТУАЦИИ, КОТОРЫЕ ПЕРЕЖИЛА СЕМЬЯ, КАК И ВЕСЬ ГОРОД, ВО ВРЕМЯ ОККУПАЦИИ КИЕВА

Не перечислить те экстремальные ситуации, которые пережила семья, как и весь город, во время оккупации Киева. Из тех, кто выжил, больше всего война изменила жизнь маминого двоюродного брата Сергея Калько. Четырнадцатилетним он пропал без вести. Только, кажется, в начале 1960-х отважился написать письмо из Англии, а затем и приехать в Киев, но уже как подданный Великобритании. Выяснилось, что в Киеве он попал в облаву и был отправлен на работы в Рейх. Во время оформления документов немцы изъяли у него фотокарточку моей мамы, которую они признали арийской девочкой, что немного смягчило отношение к нему. Эту фотокарточку и сейчас хранит семья покойного дяди — его жена Инед и сын Грейм.

Осенью 1943 г. в тогдашнее помещение на углу Павловской и Тургеневской (дом 48/13) пришла радостная весть: наши в Киеве. Соседка со второго этажа, мама того же Аркадия Мироновича Буряка, прибежала к бабушке на квартиру и позвала с собой на Евбаз встречать советских воинов: «Нина, бери воду, пошли встречать наших». Вода была заготовлена, ее набирали в подвале и кипятили. Понесли прямо в чайнике. По воспоминаниям моей мамы, приветствуя освободителей, они стояли с той стороны площади, где сейчас цирк. Танкисты с закопченными как у шахтеров лицами к местным относились насторожено. От воды отказывались, очевидно, побаиваясь, что она отравлена. Тогда бабушка стала заставлять маму пить прямо из носика чайника. Та сопротивлялась: «Я не хочу пить». «Пей», — настаивала бабушка. Потом она пила и сама. Все женщины стали делать то же самое. Только после этого недоверие начало таять. Танкисты стали пить воду и брататься с горожанами, а мою маму кто-то подсадил на башню грозной машины.

В тот же день постучали в двери. Бабушка автоматически обозвалась на немецком: «Кто там?». Оказалось, что это дед Шура с группой товарищей. Это были члены нового украинского руководства. Мама запомнила их фамилии: Сысоев, Лебедев, Гладченко, Гуляев, Руденко и Давыдов. Роман Руденко — тот самый прокурор, который впоследствии был главным обвинителем от СССР на Нюрнбергском процессе, а Алексей Давыдов — впоследствии мэр Киева, при котором в 1961 г. новой трагедией обозвался Бабий Яр. Вид у них был ужасный, и понадобилась тщательная санобработка.

А сам дедушка каким-то образом оказался в охране Н. Хрущева, который поселился в отдельном особняке. Дед Шура даже умудрился получить от Никиты Сергеевича замечание за курение ночью на посту, хотя остроумно ему возразил, что, мол, он не военнообязанный, что вызвало у Хрущева улыбку.

Военные воспоминания надолго оставались для мамы ужасом. Как и многие другие дети, перед сном она пыталась положить под подушку хотя бы корку хлеба. А вдруг опять война.

Не знаю, как так получилось, но после оккупации мама принимала участие в кинопробах фильма о еврейской девочке, которая пряталась в каких-то ящиках, но кто-то об этом донес немцам. Фильм назывался «Нашествие». Бабушка почему-то не учла степень маминой психологической травмы, ведь когда на студии Довженко ребенок увидел виселицы и мужчин в немецкой форме, то потерял сознание.

Мама стала кандидатом технических наук и признанным специалистом по материаловедению. Дождалась рождения правнуков и согрела любовью неродных детей. Прожила честную, трудовую и далеко не самую легкую жизнь. Особенно тяжелыми были последние 14 лет. Она постепенно теряла подвижность и девять лет вообще не вставала с кровати. В минуты отчаяния мама задавала себе вопрос: почему не погибла еще в войну, как ее маленькие подруги, Фрида и Алла?

Мы не можем знать, кому из тех, кто живет, повезло больше, а кому меньше. Всегда есть кто-то более и кто-то менее счастливый, чем мы. Так в наше, казалось бы, такое далекое от Второй мировой войны время погибают дети, и не только из-за несостоятельности руководства государства обеспечить их лекарствами или оплатить дорогую операцию, но и в результате непровозглашенной войны против Украины на ее востоке. Это новые «дети войны».

Дети Бабьего Яра не познали, что такое любовь, и не увидели ни своих детей, ни внуков, ни правнуков. Нацизм — это абсолютное зло, независимо от носителей какого языка мира он происходит. Сколько еще «Бабьих Яров» должно пережить человечество, чтобы окончательно прозреть!?