На краю Красного Колеса

Интервьюировать собственного отца сложно не только из-за отсутствия необходимой внутренней дистанции, но еще и потому, что здесь история большая, «объективная» врывается в пространство единичной истории, угрожая последней идеологическим разрушением. Есть вещи, для которых не хватает слов; есть вещи, безнадежно утопленные в словах; иногда кажется, что прошлое состоит из первых и вторых без исключений.

Это интервью — попытка найти правильную, то есть честную тональность. Я не пытался получить какие-то особенные свидетельства или добавить лишний градус в и без того накаленные споры. Мне показалось, что воспоминания Валентина Десятерика — одного из миллионов детей, которые застали жуткую и по-своему великую эпоху, — могут быть интересны как тем, кто читал о подобном в книжках, так и тем, кто видел это собственными глазами.

Память очень часто превращается в ловушку. Этот текст — попытка сделать память выходом из ловушки.

1. МИР

Село Могилев село достаточно молодое — около 300 лет. Соседний Китайгород имел историю где-то около 500 лет. Позже я понял: окружающие села строились для тех казаков, которые должны были пересидеть зиму.

Хаты у всех были почти одинаковые, некоторые — с жестяными крышами. Значит, зажиточные люди. Неизвестно, где они тогда брали жесть. Думаю, среди них были и те, кто пострадал от раскулачивания. Я никогда не был в этих дворах.

Когда мы уже парнями начали выбиваться в колодки, то плавали через Ориль в Китайгород на гулянки, потому что там девушки лучше. С нашего берега смотрим, нет ли парней. Разделись, свернули пожитки, переплыли. Но иногда бывало, что китайгородские сидят в кустах и ждут, когда переплывем. Могли отобрать штаны. Плавок тогда не носили, вот и идешь ночью домой огородами. Но мы все равно возвращались.

Пение

Вокруг Орели удивительно красиво. Там лес настоящий, древний. Девушки туда приходили купаться и петь. И мы — на могилевском берегу, девушки — на другом. Китайгородцы очень красиво пели, могиляне им не уступали. Девушки начинали, мы поддерживали, и такой хор стоял с двух сторон над водой! Лучше, чем в кино.

Хата

Строили ее артельно в 1936 году. Назначался день, соседи и родственники собирались. Закапывали столбы, оплетали лозой, как плетень, рядом выкапывали глинище, замешивали там глину с водой и мелкой соломой, этим раствором с помощью «вальков» закидывали оплетенное до самого верха, выравнивали. Толщина стенки была весьма небольшой, потому что не хватало времени для высыхания. Тяжелая работа, но веселая: острословы, молодые женщины, всякие приключения в этом глинище. Женщинам же надо подбирать подолы, чтобы не затоптать в глину, мужчины, конечно, помогают поднимать юбки — визг, толкотня! Если кто-то заигрался — сверху на него ведро воды хлюпнут. Хохот стоит постоянно.

Когда все обмазали и накрыли — клали стропила, дымарь выводили. Хату построили большую в сравнении с соседскими. Прошли годы, я приехал в село, а к дверному косяку наклоняться надо — настолько скромно тот «дворец» выглядит!

Работа

О колхозной повинности вспомнить нечего. О таком у Шевченко уже написано. Скольких одноклассников я потерял — часть уже после 4 класса ушла из-за голода и беспросветной бедности.

Мне тоже пришлось определяться. Мама работала на поле, отец — комбайнером. За лето он мог ни разу дома не побывать. В 8 классе я ездил с ним штурвальным на комбайне, но недолго: техника ужасная, каждые 5 минут что-то выходило из строя, а надо косить, ведь зерно осыпается. Что-то не так — Ирэна Карпа с матерными словами в своих произведениях отдыхает. Сельские дети знали матерные слова не хуже взрослых, но при родителях не ругались, равно как и родители при детях, однако в той обстановке слов не выбирали. В конце концов, я пошел на другие работы и маме помогал.

Ванька и Пурыки

Были у нас свои «сельские сумасшедшие». Одного звали Ванька Моргун. Его отец с войны не вернулся, как и у многих.

Другие соседи — дед и бабка Пурыки. Абсолютно гоголевские персонажи. Ходили в том, что сами соткали и пошили, а зимнюю одежду имели еще дореволюционную. Они сами жили, хозяйство вели исправно. Вот эти Пурыки на завалинке сидели, на солнце грелись, и Ванька всегда приходил, сидел с ними. И они — умные сердечные украинцы — относились к нему с невероятным сочувствием и толерантностью. А тогда выросли поколения при советской власти — церковь развалили, взамен — неуважение к старшим, колхоз и мать-перемать.

Когда Ванька выходил на улицу, то его обязательно задевали, но осторожно, потому что сильный и непредсказуемый: например, нес воду, его о чем-то спрашивали — останавливался. Держали его по полчаса, он стоял с двумя полными ведрами, не ставил на землю. Вот такое развлечение. На фоне несчастного Ваньки каждый заводила чувствовал себя умником.

Старое село

Мы жили на возвышении, а долину весной заливали Орильские наводнения. Ежегодно в Старом Селе залезали с продуктами на крыши, на лодках плавали, пока вода спадет, но место не бросали: красивая земля. Какие бы ни были засухи, там всегда хорошо родило. Там два моих дядьки жилы. Расстояние — несколько километров, но климат немного другой, люди лучше, приветливее. Там доживает свой век многочисленный когда-то род Десятериков. Ориль угомонили — как говорят староселяне, «зарегулирували». Но и доброе дело сделали — насадили сосновых лесов. Грибы растут.

Михайло Кремень

Жил через дорогу. Имел пять классов церковно-приходской школы. Выписывал газету «Правда». Знания имел уникальные для сельского жителя: решал мне задачи по алгебре за 7 класс. У него был прекрасный сад. В Могилеве люди сады вырубили, потому что советская власть на них наложила огромные налоги.

Дядька Михайло оказал значительное влияние на мое восприятие действительности. Я понимал, что когда услышат, что он говорит о Сталине, то загремит не только он, но и я с ним. Он все время что-то выдумывал. Ставил мельницу, чтобы воду качать из глубины. Собирал подсобную технику из хлама. В голод 1947-го наладил жернова: семена, которые держали для посева, туда носили, траву перемалывали. Когда в колхозе узнавали, что Михаил что-то придумал, то приходили и забирали, ведь «он на том зарабатывает!». Хотя он только свою семью и людей, приходивших к нему, подкармливал.

Читал все, что касалось международных событий. Помню страшный лозунг: «Черчилль бряцает оружием». Прихожу, а у него уже лежит «Правда». Он ко мне: «Садись. Давай посмотрим, что они брешут». Всему, что было написано в газете, не верил. Меня это удивляло, иногда раздражало: ну как так, что-то все-таки есть? Беру газету в руки. «Что читаешь?», — спрашивает. «Как «Спартак» сыграл», — говорю. «Врут!» (смеется).

Он такие издевательства пережил из-за своей независимости. А если техника забарахлить, то идут к нему. Замечательный род был, удивительные, особенные люди. Никого не осталось, ни хаты, ни сада. Такая судьба. Не только его.

Солома

К уборочной готовили ток. Коров запрягали в ярмо, снопы пшеницы расстилали, коровы тянули бетонный каток, обмолачивали один настил, мы клали следующий, так до поздней ночи. Когда не успевали катком, били цепами. Эта работа требовала слаженности. Я долго учился. Если вдвоем — то это просто, по очереди. А если трое? (выстукивает сложный ритм). А если четверо, то сначала все ругаются, потому что если собьешься, то попадешь по цепу своего соседа и его самого можешь покалечить.

Когда выбили — куча золотой соломы и уже вечер. У кого молотили — у того ночуем. Лежишь на соломе — небо, Млечный Путь такой, что, сколько я в Днепре жил, не видел: зори величиной с арбузы. Мы вместе собираемся ночью баштан или яблони у кого-то обнести — поэтому надо дождаться, чтобы хозяева уснули. Договорились, лежим, вдруг просыпаемся — утро! Проспали. Ну, не беда. Арбузы съели бы и забыли, а звездное небо над Могилевом — это навсегда.

2. ВОЙНА

Кружка

Отец собирался, имел заплечный мешок, который бабушка и мама сшили. Не помню, что сказал мне на прощание. Я вернулся в хату и увидел, что на столе стоит металлическая кружка. Эту кружку отец должен был взять. Это меня поразило: отец пошел без кружки, как он будет теперь? Я выскочил на дорогу с той кружкой, но догнать не мог и сильно из-за этого плакал. Бабушка все кричала: «Вернись, вернись!» Это было потрясение: отец пошел неизвестно куда и неизвестно когда вернется. Первое событие, связанное с войной.

Немцы

Через очень короткое время мы — дети, матери, женщины — выходили смотреть на немцев. По дороге через село шли войска — серо-зеленая масса, маршевым шагом. На обочине стояли женщины, в основном младшие. Одна держала миску с большими спелыми сливами — редкость в селе. Я смотрю — как так, что она их вынесла?! Кто-то из солдат выскочил, пилотку подставил, она ему сливы высыпала, что-то сказала. В детском восприятии это выглядело чрезвычайно интересно: какая-то перемена в жизни.

Колхозы так и остались, только назывались иначе. Люди жили без особой оглядки. Единственное, что немцы в первый же день расстреляли в районе всех партийных, кто не успел выехать. Скот держать не запрещалось, налогов особых не было. Лан — сколько родит, все твое. Церковь заработала. Мы впервые увидели Рождество. Все же певучие, вместе ходили колядовать — с хором, со звездой. Полный дом колядующих, начинали петь — забыть невозможно. Такую красоту потеряли.

Назначили старосту, появились полицаи — вчерашние колхозники. У нашего соседа было пятеро детей. Они бедствовали — голые стены, запах бедности, несвежей одежды. Этот человек пошел в полицию. В форме я его не видел, но он имел карабин. Еще у него на стене немецкие плакаты появились — красивые, яркие. На одном был изображен Сталин, которому в загривок вцепился черт. Второй сосед, побогаче, тоже служил полицаем.

Дети школьного возраста пошли в школу в октябре 1941-го. Учителя остались те же. Учились по советским книжкам, но там портреты вождей и героев революции были перечеркнуты. Видно, дома родители помогали рога им пририсовывать. Чувствовалась большая любовь народа к своим вождям.

Укрытие

Школа сначала открылась как десятилетка, потом ее уменьшили до четырех классов, ведь немцы стали тех, кто повзрослее, вывозить в Германию. Люди прятались. У нас укрытие было под грушей выкопано. Мою тетю, сестру отца, совсем юную, я приходил провожать. Плачу бывало много, когда грузили людей в машины. У дяди Михайла был приемный сын Иван, родителей которого раскулачили. Очень смышленый парнишка, много знал, имел настоящие лыжи, что меня, пацана, поражало. Пришел дядя Михайло: «По-видимому, Ивана заберут. Пусть у вас переночует». Улеглись рано. Вдруг в шесть утра зашел сосед Гаврила, полицай. Посидели, поговорили. Вижу, что отец не в себе. Видно, что кто-то лежит на лежанке. Гаврила сказал, что будут забирать, и пошел. Может, даже приходил предупредить.

Комендант

Комендантом над несколькими селами был майор Греббе. Высокий, ездил в красивой одноконной тележке, запряженной хорошим конем. Контролировал все, и когда на улице, например, мужики шапки не сняли, то доставал нагайкой — очень больно — сбивал картузы с голов. Рассказывали, что тот Греббе приезжал на поле — а там было так заведено, что утром поработали, потом спят, затем снова работают. И здесь на сонных налетает комендант, всех кнутом, народ по кукурузах разбегался. Когда немцы отступали, его будто бы перехватили и повесили.

Дядя Антон

Дядю Антона Кайстра, главного агронома района, не расстреляли, потому что партийным не был. Но немцы его позвали, чтобы восстановить управление сельского хозяйства.

Когда попытка прорыва под Харьковом была — та неудачная, ужасная хрущевская операция — все, кто ждал прихода Советов, зашевелились. Немцы выехали в Днепропетровск и поручили местным отогнать скот на Царичанку, вывезти хлеб и т.п. Однако наши саботировали, ничего не выполнили. Через три дня немцы вернулись и занялись ими. Дядя попал в лагерь, кажется, в Польше. Когда он оттуда вышел, то весил 53        килограмма — при том, что был высокий мужчина. Их как освободили, сразу посадили в такие же вагоны для скота, в которых их немцы везли в лагерь, и повезли отстраивать шахты. Как он выжил — непонятно.

Все время об этом думаю. Его сын прошел войну, вернулся в орденах, тяжело раненый, весь светится — а ему: «кто твой отец?». Антона же восстановили на работе, но как только проводилось совещание, как только разговор о сельском хозяйстве — секретарь райкома спрашивал: «Что, скучаете по немцам?» Из-за этого клейма предателя — семейная трагедия. Дядя вскоре умер от сердечного приступа. А сын остался на всю жизнь этим травмирован. В конце концов, покончил с собой. Война.

Груша

На огороде отец посадил несколько яблонь «Белый налив». Еще рос абрикос и огромные деревья по 5-6 метров — так называемые «груши», хотя на самом деле то была дичка, с которой осенью падали «гнилушки». Мы ими перекусывали — других сладостей не знали. В одной груше было огромное дупло, в котором жил удод. Когда немцы отступали и жгли села, с нее было хорошо видно, где что горит. Помню, мы с двоюродным братом залезли туда: Китайгород так красиво горит, а когда же нас будут жечь? Наконец пришел немец, который стрелял зажигательными пулями в крыши. Попал — крестик поставил. К огромному счастью, бабушки — моя и мать дяди Кременя — вместе с другими женщинами упали на колени, заголосили. Мы прибежали, надеясь, что еще что-то будет гореть, поняли, что это страшно, тоже заревели. Послушал он это, бросил карабин на плечо и пошел прочь. Вернулся ли он тогда к своим киндерам? Или накормил раков в Днепре?

Граната

Пришли советские войска — злые, как черти. Ощущение вины было за каждым взрослым могилянином, ведь мы здесь якобы отсиживались. Мужчин призывного возраста немедленно мобилизовали, они едва успели с семьями попрощаться. Ивана, которого полицай тогда пощадил, забрали вместе с другими. Под Пушкаревкой сегодня стоят плохенький обелиск и пушка. Вот туда погнали их — невооруженных, неодетых. Грохот стоял страшный, настоящий ад. Проходили солдаты раненые, матери бросались со слезами: «а мой где, а мой где?». А нет. Кто утонул, кого на суходоле убили.

Было не столько страшно, сколько непонятно. Как-то в нашей хате остановилось 10—15 солдат, на полу спали. Поздней ночью — сильный стук в окно, мама подхватилась: «Кто там?» — «Открывай». — «Здесь солдаты!» — «Открывай!»

Зашли двое офицеров. Увидели, что солдаты спят, что-то попросили, сели ужинать. Я не спал, слышал, как один рассказывал: «Стучу-стучу, вообще молчат. А я знаю, что есть люди там. Ну, я кинул гранату и ушел. Сволочи-чернорубашечники».

День Победы

Есть хотелось постоянно. А вместо хлеба была черная мешанка, которую не прожуешь. Рос у нас кусочек озимой пшеницы. Мне так хотелось того хлеба — я маму уговорил, нарезали колоски, к дядьке Михайлу сбегал, на жерновах помолол, и мама в печи, стоявшей на улице, напекла коржей. Вдруг во двор на высоком коне рысью въезжает пьяный бригадир. Ну, он всегда был пьяный. Мать засуетилась: ведь пора уже быть на колхозном дворе. А он спустился, взял ведро воды, да и вылил его в печь. Пар пошел, а бригадир говорит: «С Днем Победы! Иди на митинг!». Сел и поехал дальше. Пусть бы даже матом обложил. Корж — невероятной ценности, на вес золота — взял, водой залил. Зачем? А, так — день Победы. А что такое день Победы? Может, отец вернется.

3. КОНЕЦ ДЕТСТВА

С того момента, когда я что-то начал понимать, до встречи с Константином Хохловым¹, моим педагогом на актерском курсе в Театральном институте в Киеве, все время шел гнетущий, пожирающий нутро страх: как завтра прокормиться, как одеться так, чтобы не стыдно было прийти в класс, в аудиторию. Ты зависишь от тысячи мелких обстоятельств. Что меня позже раздражало: очень много украинских песен и стихотворений посвящены матери, что, наконец, выразил скульптор, поставивший над Киевом ту железную женщину. Для меня мать все время означала ответственность: не сделано то, не успел это. Ты, Дмитрий, сам пережил много подобного, но, понимаешь, это было на другом уровне. Это просто калечило психику. И поэтому были неожиданные выхватки, после которых самому гадко. Понимал, что так не надо — а как? Кто знает, как в таких обстоятельствах жить?

Хохлов — это самое большое осознание человеческого достоинства. Преподаватели-фронтовики носили колодки, побрякушки — а у него ничего нет, кроме красивых костюмов и галстуков. Потом он на какое-то официальное собрание пришел — а у него три ордена Ленина. И больше мы их не видели. Очень сдержанный, деликатный... Когда его обокрали до ручки, ворвалась его домработница: «Константин Павлович, все забрали!», — он возмутился по совершенно другой причине: «Кто пустил сюда эту женщину?!!». Когда его отсюда выставлял Хрущев в 1954-м, он ушел настолько достойно... И умер тоже достойно.

Вот Хохлов сделал переворот в моем сознании, и я начал думать: какой я ни есть, но что-то же я есть? Надо соответствовать своей лучшей стороне, не бояться всего. И это подействовало.

Так началась моя взрослая жизнь. Но это уже совсем другая история.

¹ Константин Хохлов — выдающийся украинско-российский режиссер и театральный педагог. В 1938—1954 гг. возглавлял Киевский русский театр им. Леси Украинки, где осуществил свои лучшие постановки, а сам театр стал в те годы одним из лучших в СССР.