Анатолий ДИМАРОВ: «На Волыни я стал украинцем!»

Толстенный старый спаниель Джой встречает гостей на пороге, в одно мгновение определяет, в дом они — с добром ли...

— Это дети когда-то купили, сын — себе на охоту. А как выгуливать — так мы! — говорит Анатолий Андреевич, а на замечание, что Джой зато утки носит, иронически вздыхает: — Как же, сотнями!

В доме особая аура, которую создают не только хозяева, а вся обстановка: много книг, на стенах оправлены в рамочки агаты-сердолики, за стеклом книжных шкафов — фотографии людей с такими лицами, в которые хочется долго всматриваться... Мать, которую 80-летний уже сын ни разу не назвал иначе, а только «мамусей». Брат Сергей, описанный в книге детских воспоминаний «На коні й під конем».

— На два года младше, но такой упрямый был, что не приведи и помилуй... А судьба трагически сложилась. Это невероятно способный человек, самородок. Еще такой маленький был, а уже к технике руки аж тряслись. Лет в семь он придумал катер на реактивной тяге и сделал его, и плавал — по луже, игрушечный... Единственные часы у нас были, а он же полез, разобрал — а собрать не может! Сидит, плачет! Знаете, это был бы конструктор, я бы сказал, первой руки, который не уступал бы ни Ильюшину, ни Антонову. Но, к сожалению, во время войны оказался в Новосибирске и женился на такой хладнокровной «девушке», которая ему угробила все. Все угробила.... У меня есть об этом даже повесть — «Ясноока ти, ясноока»...

За стеклом и фотоснимок жены Дуси («Смотрите же, какой молодой и глупой была!»), — юная, красивая... Такой Анатолий Димаров увидел свою половинку в Луцке. Евдокия Нестеровна родом из Черниговщины, в голодомор их переселили на Житомирщину («А там села были совсем безлюдными: или выселили, или вымерли...»), на их же места, на Черниговщину, привезли русских...

— На Волыни поражало то, что мы, «схидняки», приехали учить. Учить кого?! В Луцкий учительский институт, куда направили после окончания Глуховского пединститута, всех — вплоть до охранника! — привезли из Восточной Украины. Таким было недоверие к местному населению! — вспоминает Евдокия Нестеровна.

— Работая над своими мемуарами — а они читаются как захватывающий детектив (скромно признает Анатолий Андреевич), — позвонил бывшему редактору «Радянської Волині» Ефиму Лазебнику. Но ведь, Ефим Антонович, мы же были оккупанты с вами!.. Оккупанты, говорит, но гуманные... Потому что журналист не стрелял, не сажал... Так вы считаете, что Геббельс тоже был гуманный?.. Мы были еще, может, большими оккупантами, чем энкаведисты, потому что оправдывали весь тот ужас и врали...

Димаров считает Волынь своей второй родиной, потому что здесь у него проснулось национальное сознание («У меня до этого никогда не сидело в мысли, что я — украинец!»). В Луцк прилетел «кукурузником», только что город освободили («А в Ковеле еще немцы стояли...»). Вместе с Ефимом Лазебником, которого назначили редактором «Радянської Волині», начал пропагандировать «новую жизнь», однако не мог не видеть и очевидного...

— Однажды я был «свежеголовым» (так называли журналистов, которые дежурили по номеру. — Авт. ). А напротив редакции было помещение НКВД... И сейчас стоят перед глазами огромные ворота, высотой как наша редакция. Рано утром стою у окна — начитался газет, глаза заболели. Лето, листочки так позеленели, уютно, тихо... И вдруг со скрипом открываются эти металлические ворота — и оттуда по восемь душ в ряд: женщины с младенцами, дети, подростки, из взрослых — преимущественно старые деды... Начинает литься эта бесконечная человеческая река. А по сторонам идут энкаведисты-краснопогонники, с ружьями, штыки наголо. Я когда на это посмотрел, мгновенно вспомнил (потому что видел же!), что так и эсесовцы водили людей... А впоследствии на луцком базаре стал свидетелем, как вешали «бульбовца». Тогда пошла волна публичных казней... Для этого на площади построили виселицу. И когда я увидел, что он трижды упал на землю, потому что веревка обрывалась, на которой вешали... А старшина, который его вешал, мордастый, бритый, пьяный... Когда женщины трижды кричали: «Да его Бог помиловал! Что вы делаете!», это таким камнем легло на душу, что я задумался...

— На Волыни вы начались как писатель, ведь и первый сборник носил название «Волинські оповідання»...

— Не хочу их и вспоминать! Потому что это вранье, причем, знаете, нас так воспитывали, что мы врали и в это верили. Кончилась война, начали организовывать колхозы... И нашей газете, «Радянській Волині», задание: убеждать людей, что колхозы — это благо (об этом и первые книги Димарова. — Авт.

)... Поехали в Гороховский район, а уже были «набиты» собаки, врать научились... А подписывались в колхоз, знаете, как? Не в столбик, а по кругу, чтобы нельзя было узнать, кто первым подписался: ночью придут бандеровцы и первого убьют. Представляете, каким несчастным был волынский крестьянин, которого обложили со всех сторон? Я в романе «І будуть люди!» описал все — голодомор и коллективизацию... Издательство испугалось и послало на рецензию в Институт истории. И какой-то подлый доктор написал рецензию: «Где Димаров услышал, что в Украине был голод? Почему Димаров пошел против решений партии и правительства, которые правдиво показывали последствия коллективизации, животворной для Украины?!» И мне — чирик! — самое интересное, страниц триста, о коллективизации и голодоморе... Вот Жулинский по радио выступает и говорит, что первым о голодоморе в Украине в 1982 году написал Бартка... А я слушаю и думаю: чтобы ты здоров был! Да я о голоде писал в... еще, наверное, при Никите!

— Там были и ваши личные впечатления?

— Я всего и не мог описать, не боялся, просто знал, что не пропустят. Но ведь помню, как в эпицентре голодомора, в селе на Полтавщине, над Сулой, где мы жили, до него было 30 учителей, а когда он закончился, 25 учителей освободили, потому что не было кого учить. Все вы-ы-мерли! Дети вымерли, и ели детей...

— А как вас не съели?

— Не съели, потому что слишком худым был! (смеется). Зато на всю жизнь наелся блинов из листьев акации, которые мамуся жарила даже без грамма масла... У меня уже ноги как колоды стали, весь опухший ходил, но у кого-то сверху хватило ума, дали указание: всем учителям выдать по два пуда муки. Маму позвали в район и дали эти два пуда. Несла, прячась лесами, потому что отобрали бы... А еще спас нас мешок очисток от картофеля, которые мама и еще одна учительница украли на свиноферме — свиней, видишь ли, кормили, а людям не давали!

С Волыни во Львов Димаров поехал уже не «советским». И там «окончательно прошел школу национального сознания».

— На Новый год немного выпил с коллегами, возвращался домой и кричал на всю улицу: «Бей кацапов!» Как меня не посадили — потому что так уже все запекло! — и до сих пор не знаю...

А родился он не в Миргороде, как писал потом в многочисленных анкетах. Родился на хуторе Гараськи, в семье хлебороба Гарасюты Андроника Федоровича. Так почему же «боялся даже думать о том, чтобы побывать на своей родине, ступить во двор, по которому когда-то бегал малым, посетить кладбище, где лежат мои пращуры, где была оборвана, безжалостно и нагло, ниточка рода моего, оборвана и затоптана в землю»?

Отца записали в кулаки. Чтобы спасти семью от Сибири, Андроник Федорович и отправил жену с двумя малыми сыновьями с хутора. Ей удалось поменять детям метрики, фамилию — на свою девичью... Через много лет сыновья еще увиделись с отцом, а Анатолий даже немного жил с ним под Харьковом, где старого Гарасюту как хорошего хозяина на свой страх и риск (не имел же «надежных» документов...) принял пасечником руководитель одного учреждения. Впоследствии руководителя самого репрессировали, Гарасюта вынужден был уволиться — и пропал без вести на жизненных перекрестках...

О том, как Димаров разыгрывал коллег, друзей, ходят легенды. Если бы кто-то издал на их основе книгу, была бы настоящим бестселлером... Часто розыгрыши происходили в Доме отдыха в Ирпене.

— Знаете, собранные там ребята-писатели работают, как проклятые — что такое писание, вы же по себе знаете! Бывает, и не пишется, а день и ночь в голове крутится, крутится... Поневоле тянет на шутки.

Классикой «шуток», на мой взгляд, может быть история с писателем Патрусом-Карпатским, который славился тем, что коллекционировал роскошные галстуки (а что значило в начале шестидесятых достать галстук с обнаженной женщиной на барабане?!).

— Я их у него украл и повязал все до одного собакам, которые водились на территории Дома отдыха. Собак было много, все аккуратно собирались около столовой во время завтраков, обедов и ужинов, потому что мы их подкармливали. Пришлось купить килограмм колбасы и, угощая по очереди ею собак, я каждую — приблизительно сорок морд — и наградил Патрусовым импортным галстуком...

Разозленный Патрус в тот же день накатал длиннющее стихотворение — проклятие Димарову. К сожалению, оно потерялось, осталась в памяти последняя строка: «Щоб тебе з’їли собаки!»

Борису Комару, который приехал в Ирпень на новехоньком «Москвиче» («Ну как было не отметить это неординарное событие!»), наклеили сзади (дождавшись, когда сел в машину и начал прогревать мотор), поверх номера, заранее нарисованную огромную дулю. А на длинном шпагате прицепили к бамперу женские трусы и лифчик. Когда Комар подъезжал к Киеву, гаишники восприняли эту дулю как личное оскорбление, а что они говорили по поводу трусов и лифчика, Борис скромно умолчал... Павлу Загребельному Димаров придумал пришить... бумажные розы к подштанникам (готовились к сдаче в прачечную...), и можно представить, что думал он и его жена, когда прачки позвонили и спросили: отпарывать ли цветы?..

— А один поэт, не буду называть, страшно хотел получить Шевченковскую премию. И хлопцы, чертовы души, организовали ему телеграмму — договорились с девушками-телефонистками. Он на радостях нас всех собрал, давай угощать — разорился (смеется). Потом скандал был...

— Не боялись, что на вас обидятся?

— О, со мной многие и до сих пор не здороваются... Но я и себя в книге воспоминаний не щадил, и о других правду писал!

Эх, здесь начинаешь понимать, почему в одной из повестей Анатолий Андреевич написал, что хотел бы найти самый красивый камень, красиво его оправить и вручить жене со словами: это тебе, милая, за то, что всю жизнь меня терпишь!

А как вам такая история... На именины соседу — директору издательства — Димаровы подарили... живого поросенка? Паршивого, грязного, Евдокия Нестеровна отмыла в ванной, навела маникюр на копытце, а на рыльце — ярко-красную помаду, еще и пышный бант на шею. Накормленный, сонный, блаженно лежал в корзине. А на следующий день! Вам хоть раз дарили живого поросенка? В городской квартире, где все убрано и вылизано...

Лет несколько назад Димаров очень заболел (в двадцать лет стал инвалидом войны, осколки из рук и ног до сих пор выходят...).

— Когда понял, что могу и загнутся, то и Бога вспомнил: дай мне еще четыре года жизни, не для того, чтобы прожить, а чтобы написать, что задумал, что выносил. Я же очень долго вынашиваю, по десять лет... А потом подумал: брехня, не может быть, чтобы я погиб, не дописав.

Сегодня Анатолий Андреевич говорит:

— Я очень счастливый человек, я пишу, что думаю!

Вот, говорит, «ожил, полтора года молчал» (не писал). Была творческая опустошенность, когда написал рассказ «Німецька курва» — «Маленький, а выжег мне душу до дна». Издал четыре книги, за которые не получил ни копейки гонорара. Две последние — двухтомник воспоминаний «Прожити і розповісти» и «Зблиски» — изданные тиражами в 1000 — 1300 экземпляров. Директор типографии прятала их под замок, потому что рабочие массово воровали... Подговорил на книгу воспоминаний и жену (издала под именем Екатерина Лубенец «Дівчата без наречених», больший бы тираж — был бы настоящий бестселлер).

Так и живут (а на письменном столе — первые листы нового «Хутірського роману»...), без особых наград, премий, зато с признанием людей, потому что в книгах Димарова, как выразилась его верная женушка, действительно «нет ни одного слова неправды».